Массовая, историко-литературная…

Назначение серии – рассказать в простой, доходчивой форме широким кругам читателей, в том числе студентам и школьникам, о наиболее интересных и важных произведениях отечественной и мировой литературы, а также об основных вопросах теории литературы» ¹ – такова вкратце программа «Массовой историко-литературной библиотеки», вот уже несколько лет создаваемой издательством «Художественная литература».

Не беря на себя задачи рассмотреть весь этот огромный труд (кстати, в журнале «Вопросы литературы» уже публиковались рецензии об отдельных книгах серии), мы попытаемся проанализировать тот раздел, который посвящен советской литературе.

Границы этого раздела вырисовываются не сразу. Книги о выдающихся произведениях социалистического реализма выходят одновременно, «вперемежку» с критическими очерками о литературах других народов, других стран и эпох. В том, что читатель, подчиняясь дисциплине серии, будет почти одновременно раздумывать, скажем, над судьбою Григория Мелехова, Дон-Кихота Ламанчского или автобиографического героя «Былого и дум», есть свое немаловажное преимущество. В наше время, когда так много говорится о новых формах в литературе, о праве на эксперимент, о творческих исканиях художника, не грех оглянуться назад и спросить себя: в нем была жива великая литература прошлых времен, это питало саму душу ее, почему век минувший потрясает нас как сегодняшний? Речь не о том, разумеется, чтобы, абстрагируясь от конкретной истории, уравнять я а литературоведческом поле бессмертную фигуру рыцаря из Ламанчи, донского казака Мелехова и революционного демократа, борца Искандера. Речь идет о том, чтобы еще раз задуматься над силою той духовности и человечности, которая была всегда достоянием подлинного искусства, над традициями человековедевия, от которых никогда не отступала большая литература. И надо сказать, книги анализируемой серии дают для этих раздумий богатый материал.

Вполне принимая «полифоническое» строение серии, хотелось бы, однако, видеть больше четкости и последовательности в расположении материала внутри каждого раздела или большого периода. Скажем, читатели уже получили в 1962 году книгу Б. Бурсова «Роман М. Горького «Мать», в 1965 году – очерк А. Овчаренко о «Жизни Клима Самгина», а в 1968 году они смогут прочесть книгу Ю. Юзовского о пьесе «На дне». Какая здесь последовательность и закономерность, трудно попять. Особенно незавидно положение тех читателей, которые незнакомы с проспектом серии {он был опубликован очень давно) и, естественно, не могут предполагать, какие сюрпризы их ждут в дальнейшем.

Какой же тип исследования предпочли составители серии, обращаясь к истории советской литературы? В жанровом отношении здесь, пожалуй, нет единообразия – очерк творческого пути сменяется анализом «главной книги» писателя или рассмотрением комплекса проблем, особо важных для данного автора. Преобладают, однако, очерки, в которых дается всесторонний, до мельчайшей «клеточки» художественной ткани, анализ одного произведения – романа, пьесы, поэмы. (Очерки Н. Калитина о поэме В. Маяковского «В. И. Ленин», Б. Любаревой о поэме А. Твардовского «За далью – даль», Б. Брайниной о «Цементе» Ф. Гладкова и др.) Каждая из этих книг имеет свой «сюжет», в зависимости от предмета исследования. Мне показалось также, что очень часто составители серии в выборе конкретных форм исследования шли от таланта пишущего. Скажем, в книге С. Наровчатова «Лирика Лермонтова» читатель не найдет многих аспектов анализа, столь привычных для всех, кто «изучал» творчество поэта в школе или в университете. Но эту книгу нельзя читать без сердечного волнения. С каким блеском и страстью рассказал поэт о том, что мы называем «современным звучанием» классики! О том, что значила поэзия Лермонтова для современников Наровчатова – юношей 30 – 40-х годов. В очерке встает перед нами жизнь целого поколения, которое вело свою родословную от «строк ветров и бурь», поколения, которому выпало на долю победить бурю фашистского нашествия.

Быть может, такой подход к задачам серии, отказ от единых жанровых определителей, лишает ее известной цельности, чисто внешней, конечно. Однако, продолжая разговор, начатый в связи с книгой С. Наровчатова, следует сказать, что есть в этой серии связи более глубокие, внутренние. Они-то я делают анализируемую нами библиотеку книг именно серией, а не набором литературоведческих исследований. В выборе этих связей, скрепляющих серию, чувствуется дух нашего времени, стремление ответить на настоятельную потребность современного читателя. Что же сближает авторов серии, пишущих о советской литературе? Прежде всего преимущественный интерес к той концепции человека, которая сложилась или складывается в творчестве крупнейших советских писателей. Какой вклад эти писатели внесли в изображение человека, его борьбы на путях революционного преобразования общества, его побед и заблуждений, какова истина о человеке, открытая в XX веке литературой социалистического реализма, – на эти вопросы стремятся ответить многие авторы очерков.

Одной из первых книг, вышедших в серии, был очерк Б. Бурсова о романе М. Горького «Мать». Писать об «той книге нелегко, и не только потому, что о «Матери» существует обширная критическая литература. Сам предмет анализа требует особой точности, выверенности каждого слова и вывода. Очерк В. Бурсова привлекает большой внутренней цельностью: анализируя различные компоненты романа, его образную структуру, сюжет, композицию, ученый всякий раз подводит читателя к выводу о том, что нового вносит Горький в понимание сущности характера человека, вступившего на путь революционной борьбы в новых условиях. И образ Павла Власова, первый в русской и мировой литературе развернутый и всесторонне раскрытый образ революционера-коммуниста, осмысляется им прежде всего как огромное художественное открытие Горького – художника революции.

В. Литвинов назвал свою книгу о «Тихом Доне» – «Трагедия Григория Мелехова». Критик неоднократно оговаривается, что цель его книги – психологический анализ в романе Шолохова. Но это не периферийная тема исследования: ведь именно психология героя оказывается тем плацдармом, «где по-особому трудно, неимоверно горячо и противоречиво», но где именно и решается во многом судьба сражения за новый мир. Исследуя поступки Мелехова, в которых «материализуется» его сложнейшая психология, автор подводит нас к выводу:

«Впервые в литературе социалистического реализма, во всем мировом искусстве было создано столь могучее художественное произведение, в котором навсегда, на все времена осужден некий «третий путь» в жизни – между злом и добром, правдой и неправдой, революцией и контрреволюцией, передовой идеологией и идеологией реакционной». При всей своей глубокой симпатии к Мелехову писатель осудил в нем опасное стремление к обособленности в обществе, смело сказал, что это стремление в трудовом человеке не какой-то случайный «довесок» в его народной психологии. «Зерна» этого косного залегают в самой глубине человеческой натуры, и, если их оставить без внимания общества, не изжить, не побороть силами коммунистической сознательности, они, такие невинные с виду, способны прорасти ядовитыми сорняками» ². Так от психологии герея автор идет к выводам социально-исторического свойства, выводам, отнюдь не утратившим своего значения в наши дни. Пусть эти выводы не так уж новы в нашей литературе, но они подтверждены каждой строкой анализа. В них нет того холода олитературенной параллели, каким веет, к примеру, в иных работах от сравнительной характеристики Григория Мелехова и Клима Самгина.

Исследовательница творчества А. Фадеева (Е. Книпович – «Разгром» и «Молодая гвардия» А. Фадеева») тоже, на первый взгляд, сосредоточилась на «художественных особенностях» романов выдающегося прозаика. Так, специфику художественного строя «Молодой гвардии» Е. Книпович видит в революционно-романтическом «прямом действии». «Фадеев, – пишет автор-не боится высоких слов, пафоса, непосредственного вмешательства в действие своей книги». Подчас сам художник «прямо входит на страницы книги, чтобы перед главами, повествующими о последнем мужестве и гибели героев, вспомнить о юности своей, о друзьях своих, сложивших голову за советскую власть в дни гражданской войны… Революционная романтика, прямое изображение самой сущности советского человека, – а значит, и советского строя, – это большое дело, важный вклад в литературу социалистического реализма» ³. Над страницами Фадеева Б. Книпович размышляет о том, какие высокие требования к человеку предъявляет наше время и какие великие силы нашлись в советском человеке, чтобы встать вровень с эпохой.

Естественно включаются в рассказ Е. Книпович страницы биографии писателя, его дальневосточная юность. Образы «соколят», друзей отрочества, работавших в партийном подполье Владивостока, – еще одна страница в познании характера советского человека, «родовой портрет» которого встает со страниц романов А. Фадеева.. В том же «ключе» написаны очерк В. Диева о ленинской трилогии Н. Погодина, книга Б. Костелянца о «Педагогической поэме» А, Макаренко и ряд других.

Раскрывая новаторское содержание литературы социалистического реализма, авторы серии говорят и о новом типе писателя советской эпохи, о новом характере его взаимоотношений с огромной читательской массой. Мне хотелось бы обратиться в качестве примера к очерку А. Макарова о Демьяне Бедном. Автор рассказывает о жизни поэта, целиком и безраздельно отдавшего себя служению революции, о жизни, которую, пишет автор, «с полным основанием можно отнести к ряду героических жизней». И в этом нет преувеличения. «Все он изведал – и счастье удач, и боль поражений, был прав и не прав, впадал в ошибки, пережил взлет невиданной общенародной популярности и жестокое отторжение от всего того, что составляло его жизнь… Только страстная, гордая и могучая натура могла вынести и преодолеть такие испытания, не теряя стойкости духа, не оставляя пера» ⁴, которое в любых условиях работало во славу революции. Уже, кажется, читаны-перечитаны и стихи самого поэта, и книги о нем, а вот А. Макаров сумел сказать о самом главном в творчестве Демьяна Бедного, и сказал об этом вдохновенно, не закрывая при этом глаза на «трудные» страницы биографии поэта.

Исследование духовности литературы социалистического реализма – вот тот стержень, который скрепляет всю разноликую библиотеку книг массовой серии. Есть, правда, в этом ряду книги, написанные в другом плане, я бы сказала, более традиционном. В очерке А. Бережного о фурмановском «Чапаеве» есть, кажется, все, что нужно, – и разговор об образах Чапаева, Клычкова, и рассмотрение коллективного портрета народной массы, и литературный фон, и традиционные сравнения романа с произведениями А. Малышкина, Вс. Иванова (не в пользу последних). Но чувство неудовлетворения остается, особенно, когда читаешь главу, посвященную Чапаеву. Скрупулезно перечислены все качества его характера, не забыты и отрицательные («Молодой коммунист Чапаев суеверен и невыдержан» ⁵ и пр.). Под все «качества» подобраны примеры: «Чапаев очень дорожил своими красноармейцами. «Саботажники! Сукины дети! Я знаю, что вам не жалко моих солдат», – разносил он инженера, задержавшего строительство моста» ⁶. Если даже примириться с несколько неудачной формой выражения мысли, все это отнюдь не раскрывает прекрасной «загадки» образа Чапаева, не объясняет, почему этот простой крестьянин, с «ограниченным мировоззрением, – как пишет автор, – формировавшийся в специфической, темной и неграмотной среде», вот уже почти полвека остается одним из самых ярких и притягательных образов в советской литературе. Подобные книги (можно привести и другие примеры) лишь в малой степени способны удовлетворить потребность читателя глубже понять человека, смысл его борьбы, исканий.

С возросшими запросами читателей связаны и некоторые другие особенности анализируемой серии, о которых хотелось бы сказать подробнее. Круг людей, часто не имеющих специального литературного образования, но питающих к литературе и искусству глубокий и постоянный интерес, в наше время необычайно расширился. «Это…в полном объеме ставит задачу создания таких книг, – писала недавно «Правда», – которые, сохраняя всю свою научную ценность, становились бы достоянием широких читательских масс» ⁷. Очевидно, в решении этой задачи возможны различные пути. Один из них – приобщение читателя к глубоким раздумьям над наиболее сложными страницами советской литературы, не поддающимися поверхностному «разбирательству».

Свой очерк о «Русском лесе» Л. Леонова Б. Старикова начинает с критики в собственный адрес и в адрес других истолкователей романа, слишком упрощавших его художественную ткань, рассматривавших конфликт Вихрова в Грацианского, в сущности, как моральный конфликт отвлеченного порядка. Между тем при чтении романа возникает ряд вопросов, на которые трудно ответить с позиций отвлеченной морали. Вдумайтесь в этот излюбленный писателем образ-метафору, как бы символизирующий параллельность жизненных историй двух главных героев романа – Вихрова и Грацианского: «Так взошла над русским лесом странная, двойная звезда, где палящий жар одной уравновешивался смиряющим холодом другой…» В чем смысл этой неразрывной связанности двух героев – исторической, житейской, общественной? В чем сила власти Грацианского над Вихровым? Почему он проникает во все воры его существования, во все его житейские дела, отравляет радость семейного праздника, опошляет горе, усугубляет самое интимное страдание? Почему Вихров беззащитен перед своим «заклятым. другом»? Было бы неверно сказать, что Е. Старикова берется ответить на эти вопросы. Она берется заново прочесть роман, и тогда оказывается, что на них уже ответил сам писатель. Критик лишь умело направляет работу читательской мысли. Ведь когда, к примеру, Леонов спрашивает, почему, «сознавая свою несомненную правоту, все двадцать пять лет отмалчивался Иван Матвеич? или кто давал право Грацианскому на острейшие политические обвинения?» – уже в самом этом вопросе писателя, звучащем в романе неоднократно, содержится доля ответа. В другой раз, раздумывая над беззащитностью Вихрова, Е. Старикова припомнит другое место из романа: «В конце концов Грацианский был уже тем одним сильнее, что всегда готов был применить низкое оружие доноса и клеветы, от которых гадливо отвернулся бы Иван Матвеич».

Конфликт Грацианского и Вихрова, анализирует Е. Старикова, нельзя понять вне тех конкретных форм: и условий 30 – 40-х годов, в которых он изображен. Писатель поставил острейшие политические вопросы, на которые ответ дали лишь XX и XXII съезды партии.

И вместе с тем, справедливо утверждает автор очерка, Леонов сам оставался в пределах представлений, иллюзий, предрассудков и литературных условностей того времени. Отсюда противоречивость произведения как эстетическое выражение духа времени, противоречивость, которая не могла не сказаться на стиле романа с его режущими слух контрастами, с его «ледниковой» чистотой и исступленностью, в которых живут герои «Русского леса».

Критик ведет с читателем серьезный, профессиональный разговор, без всякой скидки на популярный характер серии. Полагаю, что такой разговор действительно разрушает защитный вал общих фраз, создавшийся вокруг романа, давая возможность читателю свободно подойти к нему.

Изучая природу леоновского гуманизма, исследуя концепцию человека в романе, критик, как мы видим, ни на минуту не забывает о том, в каких конкретно-исторических условиях этот человек предстает перед читателем.

Быть может, автору следовало бы предъявить упрек в известной односторонности – в характерах главных героев романа Е. Старикову интересует преимущественно то, что связано с отражением в них эпохи 30 – 40-х годов. Но это уже, как говорится, другая сторона вопроса, и, наверное, ей место в исследовании другого типа.

О стремлении авторов серии говорить с читателем языком науки, а не ложно понятого «популяризаторства» свидетельствует также настойчивое внимание к проблемам теории. Почти в каждой из книг исследование конкретных литературных явлений сочетается в той или иной степени с решением теоретических вопросов. Кроме того, в серию включено несколько специальных теоретических выпусков – «Народность и партийность литературы» (автор Н. Гей), «В лаборатории смеха» А. Вулиса, «О стихе» М. Харлапа, «Содержание и форма художественного произведения» (И. Астахов) и др. Можно, разумеется, сейчас же предъявить «иск» составителям серии, что в проспекте, в разделе теории, не отражено то, другое, третье. Но важнее, мне кажется, сказать о своевременности подобного начинания и постараться оценить сделанное.

В N 9 журнала «Вопросы литературы» (1967) уже была опубликована рецензия на книгу М. Харлапа «О стихе». Не отрицая достоинств очерка в части его содержания, рецензент тем не менее обращает внимание на известную сложность изложения материала, что делает книгу малодоступной для широкого читателя. Должна сказать, что подобное же чувство испытываешь при чтении некоторых других теоретических выпусков. Обращусь к книжечке А. Вулиса «В лаборатории смеха». Исследовать природу комического, приоткрыть дверь в лабораторию смеха, показать различие сатиры и юмора, рассмотреть многообразные средства сатирического изобличения – этих проблем достало бы на капитальный труд. Изложение сжато до предела, огромный познавательный материал уложен в четыре авторских листа. Одни только примеры берутся из произведений Гоголя и Салтыкова-Щедрина, Гашека и Диккенса, М. Твена и Зощенко, В. Катаева и А. Платонова и многих других авторов. И результат получается неожиданный – для мало подготовленного читателя, не специалиста «по юмору», природа комического остается за семью печатями. Так, например, объяснив читателю, что формула: «То – и не то» – наиболее общая схема всякого комического явления, содержащая мысль о его раздвоенности, и что обязательным участником комического эффекта является наблюдатель, автор пишет далее: «Начинается словесное (графическое, сценическое) моделирование образа, возникшего в сознании наблюдателя. И следовательно, комический объект с точки зрения наблюдателя N 2, аудитории, – скорее образ, созданный наблюдателем N 1, чем прототип этого образа, расцениваемый теперь как некий полуфабрикат. Комическая двойственность жизненного явления вообще «образна». «Не тот» выглядит как подделка под «того», «тот», в свою очередь, воспринимается как маскарадный вариант «не того» ⁸ и т. д. Конечно, можно, в конце концов, вое это уразуметь. Однако возникает сомнение, насколько целесообразно включение такой книги в популярную, массовую серию? Иные специальные труды по проблемам сатиры и юмора, право же, доступнее, чем этот краткий очерк.

Мне представляются значительно более удачными те книги, в которых теоретические выводы возникают в процессе конкретного историко-литературного анализа. Читатель как бы присутствует при их рождении и как бы формулирует их вместе с автором книги. Знакомясь с очерком Й. Ланкутиса о поэме Э. Межелайтиса «Человек», читатель вместе с автором раздумывает над тем, как в творчестве выдающегося литовского поэта соединяются канонический и белый стих, проза и диалог, репортаж и раздумья, мысль и чувство, музыка и пластика, как рождается свободная лирическая импровизация. И все это – не ради пресловутых «художественных особенностей». Войдя в лабораторию поэта, читатель острее чувствует глубину и напряженность авторских раздумий над тем, что мы называем «Человек XX века». Он ощутит спор Межелайтиса с искусством безнадежности и пессимизма, он почувствует его веру во всемогущество человека:

Подчинилась земля мне, и я

Одарил ее красотой.

Земля сотворила меня,

Я же землю пересотворил…

 

Прислушайтесь, далее, к тому, как ненавязчиво, легко «объясняет» критик В. Огнев национальный характер поэзии замечательного дагестанца Расула Гамзатова. В. Огнев не боится быть «доходчивым». Не без юмора пишет он о том, что в то время, как литературоведы в поисках национальной формы благословляют традиционный родник и горянку с кувшином, сами горцы счастливы иметь у себя водопровод. «Мне рассказывали, что когда Гамзат (отец Расула) добился проведения водопровода в аул, то цадинцы пировали три дня. А после смерти поэта земляки на колхозные деньги поставили ему памятник… у бассейна водопровода» ⁹. От этого чисто житейского, c юмором рассказанного факта автор ведет читателя к мысли о национальном начале в поэзии Расула Гамзатова в его современном выражении. В стихах Расула Гамзатова нет обязательного «родника». Он глубоко современен в своих стихах. Последние годы в поэзии Гамзатова, пишет критик, отмечены пристальным вниманием к духовной жизни своего народа, миру души человека. Поэзия Гамзатова становится глубже, философичнее.

Как выглядит счастье, не знаю, но знаю,

Что счастье, которое ищем, не птица,

А если и птица, то не ручная,

Что слетает и на руку к нам садится.

(«Стихи о счастье»)

В этих строках – понимание сложности жизни, ощущение ее глубины, беспокойство за судьбу человека. И традиционная для Востока афористичность, преломляясь через жанр «раздумья» (типичный для горского фольклора), служит раскрытию современного содержания.

Национальная форма в ее современном выражении изучается также и другими авторами (см. книги В. Пискунова о М. Стельмахе, В. Дементьева о поэзии А. Прокофьева и др.).

Проблемы народности и партийности литературы социалистического реализма, ее национальные особенности, вопросы стиля, художественного своеобразия встают на страницах многих очерков серии. И среди них один, чрезвычайно важный, ~ вопрос о мировом значении литературы социалистического реализма. Вопрос этот встает неоднократно, идет ли речь о творчестве Горького или Маяковского, Шолохова или Фадеева.

Массовая историко-литературная серия еще не завершена. Уточняется, дополняется и расширяется ее первоначальный замысел. В 1968 году читатели получат очередные выпуски-книги А. Абрамова о поэме В. Маяковского «Хорошо!», А. Старкова о романах И. Ильфа и Е. Петрова и др. Как говорится, предстоит еще многое сделать. Что же касается сделанного, читатели уже вынесли первоначальный приговор: книги серии не залеживаются в витринах книжных магазинов.

1. »Книги до литературоведению и критике 1967 года», «Художественная литература», М. N 6, стр. 13. [↩]
2. В. Литвинов, Трагедия Григория Мелехова, «Художественная литература», М. 1965, стр. 112, 114.[↩]
3. Е. Книпович, «Разгром» и «Молодая гвардия» А. Фадеева, «Художественная литература», М. 1964, стр. 147 – 148.[↩]
4. А. Макаров, Демьян Бедный, «Художественная литература», М. 1964, стр. 7.[↩]
5. А. Бережной, «Чапаев» Дм. Фурманова, «Художественная литература», М. -Л. 1965, стр. 93.[↩]
6. Там же, стр. 96.[↩]
7. »Правда», 27 декабря 1967 года. [↩]
8. А. Вулис, В лаборатории смеха, «Художественная литература», М. 1960, стр. 13.[↩]
9. В. Огнев, Расул Гамзатов, «Художественная литература», М. 1964, стр. 111.[↩]