№6, 1968/Обзоры и рецензии

Материалы или исследования?

«Есенин и русская поэзия», «Наука», Л. 1967, 395 стр.

Тематический сборник «Есенин и русская поэзия», хотя он и вышел в Ленинграде, сделан силами литературоведов всей страны. В основе его материалы всесоюзной конференции, посвященной 70-летию со дня рождения Есенина. Этим своеобразным происхождением объясняется и необычная для «научного» сборника почти альманашья пестрота. Здесь и исследования, рассчитанные на узкий круг специалистов, и статьи откровенно популяризаторские, – таковы открывающие книгу «Слово о поэте» А. Решетова и «Поэтическое сердце России» Ю. Прокушева, – и заметки информационного характера (А. Сохор, «Есенин в музыке», В. Петухов, «Есенин и южнославянские литературы», Е. Моисеенко, «Образ Есенина в изобразительном искусстве»). Отдел воспоминаний сравнительно невелик (К. Есенин, «Об отце» и И. Марков, «О Сергее Есенине»). Зато публикациям и сообщениям, а также библиографии уделено значительное место. Из материалов этой рубрики, на мой взгляд, наибольший интерес представляет публикация В. Коржана «Забытые частушки Есенина».

Четыре статьи (И. Эвентова «С. Есенин в оценке М. Горького», В. Вдовина «Есенин и литературно-художественное общество «Страда», В. Земскова «Есенин и Маяковский», И. Правдиной «Есенин и Блок») образуют как бы специальный раздел, – сборник в сборнике, посвященный истории взаимоотношений Есенина с его современниками.

Систематизировав отдельные высказывания М. Горького о Есенине, И. Эвентов показывает, что Горький интересовался не только поэзией Есенина – его «размашистыми, яркими, удивительно сердечными стихами», но и судьбой их автора: великий романист видел в Есенине законченный тип русского поэта к даже собирался, используя факты жизни Есенина, написать роман о поэте («изумительно ценный материал для превосходного романа»). Особенно подробно комментирует И. Эвентов объяснение, которое дал Горький «драме» Есенина. («Драма Есенина – это драма глиняного горшка, который столкнулся с чугунным, драма человека деревни, который насмерть разбился о город. Я думаю, это эта драма не однажды повторится в России, но не понимаю, как можно винить в этом Советскую власть?»)

Безусловно, мысль Горького нуждается в комментариях, ведь писатель, по всей вероятности, не смотрел на свои слова как на «определяющие», скорее всего излагал замысел неосуществившегося романа… Но И. Эвентов вместо того, чтобы объяснить и дополнить горьковскую концепцию, пытается ее пригладить: «Сомнений нет: здесь речь идет об органических социальных пороках буржуазного города».

В отличие от И. Эвентова В. Вдовин идет по целине. Его разыскание «Есенин и литературно-художественное общество «Страда» почти целиком построено на архивных и давно забытых материалах и касается такого момента в жизни Есенина, о котором даже в монографических работах говорится весьма туманно. А между тем изучение обстоятельств, заставивших Есенина на какое-то время связать свою творческую судьбу со «Страдой», проливает свет на многие «темные» стороны его биографии, и прежде всего по-новому освещает разрыв с С. Городецким, который до сих пор, со слов последнего, объясняли влиянием Клюева. Но дело, как показывает В. Вдовий, обстояло несколько иначе. В учрежденной С. Городецким «Красе» Есенина вкупе с Клюевым рассматривали как поэтов сугубо деревенских («самородки из низов»). В «Страде» же поэта принимали всерьез, не делая скидок на его «пастушеское происхождение»; это и определило выбор Есенина. Словом, факты, приводимые В. Вдовиным, подтверждают,.что неприязненное отношение Есенина к «питерским литераторам» (см. известное письмо к А. Ширяевцу от 24 июня1917 года) было вызвано не просто болезненной мнительностью Есенина, он имел все основания не прощать своим столичным меценатам «снисходительности».

А вот утверждение, что «заметное усиление религиозных мотивов в творчестве Есенина» вызвано сближением со «Страдой», и прежде всего влиянием его председателя И. Ясинского, которое преподносится В. Вдовиным как аксиома, на мой взгляд, нельзя считать безусловным. Влияние, конечно, было, но не столько той микросреды, которая окружала Есенина в «Страде», сколько вообще литературного Петербурга, – ото первое. И второе! сам тезис об «усилении религиозных мотивов» требует уточнения, ведь речь в данном случае идет не о мировоззрении Есенина, а о характере его образности, об истоках его «мистического изографства», то есть о фактах сугубо эстетического порядка. Но как раз этих вопросов, как бы подчиняясь канону выбранного им «документального» жанра, В. Вдовин не касается… По всей вероятности, повинуясь тем же побуждениям, от слишком глубоких экскурсов в творческую лабораторию воздерживаются и В. Земсков, и И. Правдива, в это обедняет Их работу, не давая истинного представления о тех сложных творческих связях – притяжениях и отталкиваниях, о той дружбе-вражде, которая связывала Есенина с его главными «соперниками» – Блоком и Маяковским.

В работах, исследующих особенности поэтического стиля Есенина, – другая крайность: их авторы так резко отделяют «свою» тему от смежных и настолько погружены в «свой» материал, что теряется ощущение целого. Наглядный пример – статья В. Коржана «Фольклор в творчестве Есенина». Воюя с устаревшими, сорокалетней давности концепциями, В. Коржан настолько увлекается, что приходит к по меньшей мере странному выводу: «Загадке следует отвести преимущественную роль в выработке у Есенина метафорического мышления»…

Тем же исследовательским «эгоизмом» страдает и статья И. Голуб «О некоторых особенностях звукового строя поэзии Есенина». Автор настолько «вживается» в материал, что там, где сам Есенин видел лишь «некоторое звуковое притяжение одного слова к другому», усматривает целую систему звукообразов. Звукообразы и «оттеняют тягу поэта к новой, гражданской тематике», и, – речь идет об огласовке на с – н, – «закономерно появляются в лирике зрелого Есенина в связи с темой России»… Правда, статья эта, если сделать поправку на некоторую схематичность и жесткость формулировок, содержит любопытный материал – она приоткрывает загадку есенинской «скрипичности», его «потайственной» музыкальности, которая была для него средством «человеческого управления», той певучести, что создавалась перезвоном слов и звуков.

На первый взгляд, статья К. Зелинского «Черты поэтического стиля Есенина», охватывающая все творчество поэта, выгодно отличается от работ В. Коржана и И. Голуб. Здесь систематизирован большой материал, подытожены многолетние наблюдения опытного критика над «стилем» есенинской «словесной походки». Основной недостаток работы, на мой взгляд, в том, что К. Зелинский, выделив в поэзии Есенина «шесть или семь стилистических пластов», рассматриваем каждый «пласт» как некую замкнутую систему («В разное время Есенин приходит к разным стилистическим системам»). Но стиль Есенина – не механическая сумма «различных стилистических пластов», а поэтический организм, в котором и предрасположенность к стилистическим метаморфозам, и необыкновенная устойчивость «эстетических постоянных» динамически уравновешены.

Очень сильно преувеличена «фольклорность» Есенина (в трактовке К. Зелинского Есенин – Кольцов XX века1), с одной стороны, с другой – его бытовизм, вещественность. Но даже внимательное прочтение стихотворения «О край дождей и непогоды», которое К. Зелинский толкует как свидетельство «сочувствия к людям» и «понимания их простых радостей», показывает, что такое толкование Есенина слишком просто. Для простого изобразителя «простых радостей» Есенин слишком дерзко обращается с натурой. Посмотрите, с какой «бесподобной свободой» обычный ночной пейзаж преображен в удивительный натюрморт:

Ковригой хлебною под сводом

Надломлена твоя луна.

 

За перепаханною нивой

Малиновая лебеда.

На ветке облака, как слива,

Златится спелая звезда.

Яркость картины особенно оттеняется серенький фоном («о край дождей и непогоды»), на котором Есенин поместил свой холст, – на малиновой блюде золотистые, звездные «сливы» и золотая краюха луны… Но за этой декоративной вывеской, за этими расписными «вратами», за этим ярким занавесом идет таинственная, сложная духовная жизнь природы; ее уже «не запрешь» в картинном образе, не «выразишь словом», ее можно только угадать, «учуять» («бреду и чую яровое по голубеющей воде»):

Клубит и пляшет дым болотный…

Но и в кошме певучей тьмы

Неизреченностью животной

Напоены твои холмы.

Пляшущий и клубящийся болотный дым, непрочная тишина, голубеющая вода – и слова, и состояния – неопределенные, колеблющиеся, зыбкие! И какой контраст с декоративной конкретностью первой части!

Это об отдельных статьях книга. Что же до сборника в целом, то его звучание определяется даже не качеством того или другого материала, а тем, что в нем нет ни одной главной статьи, к которой подверстались бы все остальные. Работа К. Зелинского, к сожалению, таковой не стала. Не случайно, небольшая, постановочного характера статья Е. Наумова, намечающая основные проблемы изучения творчества Есенина, никак не скоординирована с материалом сборника: Е. Наумов прокладывает «основные магистрали»: Есенин и «Скифы», Есенин и революция, Есенин и модернизм, – а большой коллектив исследователей, которым сборник предоставил слово, занят установлением связей и отысканием фактов небезынтересных, разумеется, но откровенно периферийных. Нереализованной осталась поставленная в предисловии задача: выяснить «значение творчества Есенина в истории русской поэзии, в современном литературном процессе».

В заключение несколько слов по существу намеченной Е. Наумовым «программы изучения» творчества Есенина.

Е. Наумов совершенно справедливо выдвигает как наиболее актуальную проблему «Есенин и революция». Но сложность, на мой взгляд, не в том, чтобы снять, как полагает Е. Наумов, идущую от 20-х годов недооценку таких произведений Есенина, как «Песнь о великом походе», «Страна негодяев», «Стансы» и т. д. Важнее показать всю сложность отношений Есенина к России и революции, отношений, которые могут быть правильно поняты только как движение от «библейских» поэм 17 – 18-го годов, через «Сорокоуст» и «пугачевщину» – к «Песне» и «Стансам». Это первое. И второе: мало доказать, это «революционная тема для Есенина органична», надо наконец признаться самим себе в том, что конфликт Есенина с послереволюционной новью – не просто историческое недоразумение. Не случайно в первые послереволюционные годы в Есенине видели прежде всего поэта, который «за всех», как писал один из тогдашних критиков, «сказал» о той «боли перестройки», какой сопровождается каждая победоносная революция. Не случайно также, что при жизни поэта наибольший успех имели его больные, кабацкие, скандальные стихи. О другом Есенине – нежнейшем, чистейшем, «поэтическом сердце России» – вспомнили гораздо позднее… Перед новой интернациональной Россией Есенин не мог не преклонить голову («За знамя вольного труда готов бежать хоть до Ламанша»), но художник в нем не мог изменить прежней – золотой, бревенчатой, дедовской… Он мог только, завидуя, восхищаться дерзостью, с какой «чужая и веселая юность разрывала связи, для него самого неразрываемые:

Ради вселенского

Братства людей

Радуюсь песней я

Смерти твоей2.

И последнее: «Есенин и современный модернизм». Е. Наумов не только называет проблему, но и дает как бы схему решения, заранее программируя ответ: «Не имажинизм дал Есенина, Есенина дала русская жизнь, русская национальная культура во всей своей совокупности». Но связи Есенина с русским модернизмом и – шире – с поэзией XX века – иного разнообразнее связей с имажинизмом. При всей его бьющей в глаза феноменальности, при всей его кажущейся «архаичности» стих Есенина отмечен «особой метой» XX века. И для решения этого вопроса недостаточно развести Есенина с имажинизмом, символизмом и т. д., надо при этом еще и выяснить, какая роль в общем процессе изменения «структурной почвы» поэзии принадлежит Сергею Есенину.

  1. Это утверждение кажется особенно устаревшим рядом с напечатанной в том же сборнике статьей П. Выходцева, который очень правильно поднимает вопрос о новом качестве народности творчества Есенина.[]
  2. Как правило, монолог этот (из поемы»Иорданская голубица») толкуется как исповедь самого Есенина, но так прочесть его можно, только не принимая во внимание контекст; не случайно именно этот отрывок («Небо – как колокол»), кончающий ораторию Г. Свиридова, исполняет хор, в котором голос героя «уже не слышен» (указание в статье А. Сохор «Ксении в музыке»).[]

Цитировать

Марченко, А.М. Материалы или исследования? / А.М. Марченко // Вопросы литературы. - 1968 - №6. - C. 193-196
Копировать