Марина Цветаева – не Адриан Ламбле

В первом номере журнала «Москва» за этот год напечатана статья И. Карабутенко «Цветаева и «Цветы зла», жанр которой можно было бы определить как романтические эссе. Живо и увлекательно рассказывает автор об уникальном издании, счастливым обладателем которого он является. Это – книга Шарля Бодлера «Цветы зла», вышедшая в 1929 году в Париже в переводе на русский некоего Адриана Ламбле. Перевод, как считает автор, «абсолютно выпавший из поля зрения исследователей».

Сразу же замечу – не выпавший: во-первых, на этот перевод была напечатана рецензия П. Бицилли (сб. «Числа», кн. 2 – 3, Париж, 1930, стр. 242) во-вторых, он зафиксирован в зарубежном библиографическом справочнике.

А теперь по сути дела. По твердому убеждению автора, за французским псевдонимом скрывалась Марина Цветаева.

Перевод «Цветов зла», притом впервые полностью, она, по его мнению, осуществила в юности, году в 1915 или немного позже, а в 1929 году отнесла книгу в парижскую типографию «Наварр» (заплатив, прибавлю от себя, немалые деньги, – и это в то время, когда жила с семьей почти в нищете) и в дальнейшем никогда никому об этом не поведала – даже когда, вернувшись в СССР, сделала в 1940 году новый перевод стихотворения «Путешествие» (которое назвала («Плаванье»).

«На вопрос, почему Марина Цветаева ни одной живой душе не проговорилась о своих «Цветах зла», – наивно аргументирует свой домысел И. Карабутенко, – она отвечает сама. В типографию Левенсон… Марина Цветаева отнесла когда-то свою первую книгу, «никому не сказав, гимназисткой VII кл.». В одном из писем к В. Н. Буниной есть слова, объясняющие все: «Я – тайну – люблю отродясь, храню – отродясь».

Это – финал статьи. Говорится в ней и о стихах Бодлера, и о знаменитом некогда кафе «Ламблен», где собирались бонапартисты; и о «наполеониаде» юной Цветаевой. Автор пытается проникнуть в ее, психологию, в особенности ее поэзии, в факты ее жизни и на этих трех опорах хочет воздвигнуть «здание»: Адриан Ламбле – псевдоним Марины Цветаевой, перевод «Цветов зла» принадлежит ей.

Увы! ни одна из этих опор не выдерживает нагрузки, и здание рушится.

Начнем с главного: с факта, что называется, юридического.

За именем Адриана Дамбле – переводчика «Цветов зла» – Цветаева не скрывалась. Потому что книгу Бодлера она не переводила – это знают все исследователи ее жизни и творчества. Дело в том, что жизнь Цветаевой, начиная с юности, можно выстроить почти день за днем: встречи, впечатления, а главное, конечно, – творчество: всегда напряженное, никогда надолго не прерывающееся, а если на какое-то время Цветаева бывала чем-нибудь отвлечена, то в ее записной книжке либо в творческой тетради непременно появлялась запись, делавшаяся поэтом для себя: прерывание работы, отвлечение на другую, встречи, переезды и т. п. Ни о каком переводе «Цветов зла» ни малейших упоминаний в бумагах Цветаевой нет, вплоть до лета 1940 года, когда она переводила «Плаванье». Но об этом – позже.

Конкретные подробности биографии Цветаевой, зафиксированные в ее архиве, а также в ее письмах, помимо всего прочего, создают столь плотную атмосферу ее трудов и дней, что никакая дополнительная работа, даже самая малая, туда просто не втискивается.

Все это подтверждает и Анастасия Цветаева, почти неразлучная с сестрой вплоть до 1917 года. Ей и архив не нужен, чтобы полностью исключить домысел о переводе Мариной Цветаевой книги Бодлера: практически вся жизнь старшей сестры, которая ничего от нее не скрывала, проходила на ее глазах… Разве что свой тайный, перевод юная Цветаева осуществляла, запираясь от всех, по ночам (а у нее была уже семья, и новые дружбы, и увлечения людьми…). Куда, спрашивается, девалисьмесяцыэтой таинственной работы – месяцы: ведь полный текст бодлеровской книги – более полутораста стихотворений, включая написанноепо-латыни(!).

Но шутки в сторону: Цветаева в юности действительно переводила с французского. Во-первых – пьесу Ростана «Орленок» (почему, кстати, она это ни от кого не скрыла? ведь герой пьесы был ее заветной любовью). Перевод был слаб – Цветаева его уничтожила. А в 1916 году она перевела – тоже с французского и тоже довольно слабо – роман Анны де Ноай «Новые надежды» (в переводе Цветаевой – «Новое упование»). Этот перевод любопытен. Там, где Цветаевой скучно, идет тяжеловесное, мало внятное повествование, очень часто – буквальная калька с французского. Там же, где речь идет о страстях героини романа, близких к переживаниям самой Цветаевой, в языке проблескивают яркие искры типично цветаевских «формул»: о любви и смерти, о сильной женщине и слабых ее возлюбленных… Ни в то время, ни позднее Цветаевой-переводчику не были свойственны ни «абсолютная отрешенность от собственной индивидуальности», ни «забвение собственных замыслов», которые приписывает ей И. Карабутенко.

Что до перевода Ламбле, то он гладок, старинен, безлик – и притом сделан рукой опытной. Ничего общего с Цветаевой, кроме отдельных, случайных словесных сходств в стихотворении «Путешествие», он не имеет. Неужели И. Карабутенко, который, судя по его статье, в Цветаевой неплохо начитан¹ и, по-видимому, любит ее, – неужели он не видит, не слышит, что это не ее стиль, не ее манера? «Проснись, душа моя, во мгле вечеровой«, «дрожь пальцев, скрюченных жестокой огневицей» и т. п. – разве не слышен здесь совсем другой поэтический голос, ничего общего с «державинскими» архаизмами Цветаевой, пронизывающими ее творчество, не имеющий? (О нескольких совпадениях в переводах «Плаванья» я скажу чуть позже.)

Пойдем дальше за автором статьи – просто чтобы проследить ход его рассуждений. Итак, Цветаева, в силу романтических порывов, а также природной склонности к мистификации, оставляет в тайне свой перевод и спустя много лет выпускает его под чужим, притом мужским, именем. А еще через три года (в 1932 году), прибавлю я, публикует прозу о Волошине, где, между прочим, рисует эпизод, опрокидывающий все домыслы И. Карабутенко. Волошин полушутя предлагает ей печатать свои стихи (они у нее очень разные!) под несколькими вымышленными именами, например под фамилией Петухов и близнецов – брата и сестры Крюковых, и всю жизнь хранить это в тайне. Но Цветаева категорически не приемлет «анонимат такой славы, славу такого анонимата»: «Максине мифотворчество роковым образом преткнулось о скалу моей немецкой протестантской честности, губительной гордыни все, что пишу, – подписывать».

Какою же, мягко выражаясь, странной предстает Цветаева под пером И. Карабутенко, навязавшего ей «анонимат» Адриана Ламбле, притом навязавшего не предположительно, а категорически!

1. Что, впрочем, не помешало ему дважды процитировать слова из «Пушкина и Пугачева» Цветаевой, ошибочно сославшись на «Моего Пушкина».[↩]