Мариэтта Чудакова. Новые работы 2003–2006

У книги подкупающе простое название. Герои «новых работ» М. Чудаковой — первоклассные писатели минувшей эпохи: Бабель, Булгаков, Гайдар, Мартынов, Окуджава, Олеша, Н. Островский, Пастернак, Шолохов. Разительное несходство творческих индивидуальностей — литературный феномен, названный когда-то Тыняновым качественно характерным (в противоположность количественно типическому).

Моменты новизны проявляются на разных уровнях: от тонких, не вдруг заметных нюансов до концептуальных обобщений. Иногда это сделано как бы мимоходом, чаще же разворачивается на нескольких страницах с цитацией больших фрагментов чужого текста, становясь стержнем статьи (доклада)¹. Так, комментируя проблему сублимации секса как двигателя сюжета в отечественной прозе 20-30-х годов, автор заостряет внимание на ранее не замеченных подспудных мотивах повести Ю. Олеши «Зависть». Бессознательные эротические комплексы, считает Чудакова, определяют фабульное построение вещи, причем она отделяет гомо-, гетеро- и бисексуальное у Олеши от «внешнего сюжета, близкого к фабуле» (с. 55). Под таким углом зрения сюжет «Зависти» приобретает новые смысловые оттенки. В размышлениях о Булгакове заслуживает доверия тезис о настойчивом «мотиве вины» в творческой биографии писателя. Это показано как на примере отдельных ранних рассказов, так и в анализе мирочувствования героя в «Мастере и Маргарите». Его признание, что он не заслужил света, только покой, обросло в булгаковедении множеством в разной степени убедительных толкований. Однако вывод Чудаковой важен принципиально: чувство вины за судьбу России в 1917-1920 годах было у писателя горестно неизбывным — и потому не свет, а покой. Если и не в полной мере, то во всяком случае, ответ ближе к жизненной правде, чем некоторые другие домыслы.

Интересны страницы об уроках мастерства, преподанных Бабелем своим младшим современникам (с. 28), которые потом «редуцировали» эту «плотную» прозу (с. 31), изъяв из употребления главное, ее ствол, — «материал, не знающий ограничений» (с. 36). Верная догадка все же остается не до конца аргументированной. Магия бабелевского стиля не могла не оказать воздействия на сравнительно узкий круг братьев-писателей. Из этого, правда, не следует, что Бабеля «развели пожиже» и в 30-е годы мэтр сам стал писать… «под Паустовского» (с. З4). Конечная цель статьи с эпатажным названием «Разведенный пожиже», к сожалению, неуловима. Плодотворное — не обязательно бесспорное.

Феноменология советского общества, или, как обычно выражаются, советской цивилизации давно стала предметом комплексного анализа в трудах специалистов гуманитарного знания, назовем хотя бы самые известные имена — Р. Медведева, А. Зиновьева. Мотивированно предлагаются логические дефиниции советского — как в широком географическом, так и в узком, непосредственно идеологическом значениях. Оба значения иронически названы в книге намертво «слипшимися». Чудакова смотрит на словесные клише через увеличительное стекло. Политически точно обозначена важнейшая тема о том, как Сталин, вторгаясь в литературную жизнь 30-х годов, фактически дискредитировал статус советского писателя, подвергнув большевистской унификации всю систему прежних, сугубо классовых этикеток (пролетарские, крестьянские, попутчики и проч.). Справедливость требует признать, что сомнительное с эстетической точки зрения в условиях крепнущего тоталитарного режима выглядело политически неизбежным, утверждало единомыслие как норму. Кто оспорит мудрость вождя? Чудакова и не пробует, лишь горестно констатирует факт циничного прагматизма, а еще многажды подчеркивает уничижительную окраску слова «советское». Отсюда экспрессивный ряд: «советчина», «советизация», «советское тавро». К географии, понятно, этот ряд не имеет никакого отношения.

Согласимся с автором, что и социалистический реализм есть «конструкт официозной дидактики» (с. 132). 0днако удивления тут заслуживает не столько дидактичность, сколько удачное конструирование, зафиксированное в Уставе, принятом на Первом съезде ССП. Каким бы дубовым с позиций ее величества Эстетики ни казалось словосочетание «социалистический реализм», ничего более пригодного для характеристики нового социокультурного феномена не придумано.

Игра словами не проясняет пикантности исторического момента, ибо никуда не деться от законного вопроса (мы ставим его перед автором книги): таким ли уж пежоративным было все советское прошлое на разных этапах своего существования? Созданное большевиками общество долго представляло собой двуликого Януса, для миллионов доверчивых людей неразгаданного, непостижимого. Тот, кого не коснулся Большой Террор, видел только праздничный, светлый лик божества. Есть и более точный аналог. У советской цивилизации, как у Луны, имелась оборотная сторона, обнаружив которую люди приходили в ужас. Как правило, они затем немедленно уничтожались, в лучшем случае изолировались. Времена изменились, и Леонид Мартынов в 1957 году написал: «Но ведь, впрочем, / И устройство Луны / Мы изучим и с другой стороны: /Видеть жизнь с ее любой стороны / Не зазорно ни с какой стороны!»

Чудакова безусловно права, говоря о потрясающей силе Великой Утопии, соблазнившей русскую художественную интеллигенцию: «Радуга нового искусства повисла над страной — лишь на мгновение, как подобает радуге. В следующее историческое мгновение она погасла. Не период, а эфемерный миг призрачной эстетичности революции растворился в потоках крови» (с. 512).

Итак, проблема фасада и задворок поднята исследователем на литературном материале. Таким материалом выглядит детский писатель А. Гайдар, свежо и полемично отрефлектированный (рефлексия — любимое слово автора, в статье «Дочь командира и капитанская дочка (реинкарнация героев русской классики»)). Идеальный мальчик Тимур с его командой, канонизированный Павел Корчагин, пишущий роман о себе в романе Н. Островского и высвеченный в реndant булгаковскому Мастеру, старик Хоттабыч у Л. Лагина — это тоже, на первый взгляд, материал из рубрики «занимательное литературоведение». Между тем занимательность подчинена сквозной авторской задаче: напомнить о литературных героях советского прошлого не обязательно в традиционном — скорее, в романтическом варианте. Советизм, но приятный.

Чудакова не собирается ностальгически петь про утро, красящее «нежным светом/Стены древнего Кремля», и готова быть последней в очереди с теми, «кто добром вспоминает советское время в сравнении с сегодняшним» (с. 513, 546). Допустим, хотя вопрос сложный. Позволительно все-таки спросить, не является ли обращение к советским текстам суть прикровенным (вот еще одно заветное слово: с. 51, 55, 292) выражением авторской любви к идеально советскому, восходящему к детским, и оттого чистым, воспоминаниям?.. На классический вопрос советских очередей «кто крайний, товарищи?» смело можем ответить: только не автор «Новых работ».

Логичное социолингвистическое продолжение темы находим в «материалах» с названием «Язык распавшейся цивилизации», собранных и прокомментированных под впечатлением работ известных языковедов Е. Поливанова, В. Селищева, а также современных русистов — М. Панова, Е. Земской, Т. Шмелевой. Дополняя и развивая наблюдения предшественников, Чудакова дает пестрому материалу актуальную литературоведческую интерпретацию в рамках общей культурно-политической ситуации минувшей эпохи. Во втором разделе книги, посвященном в основном Булгакову, метаморфозы русской речи иллюстрированы не одной лишь коллекцией советизмов: автор видит новые смысловые оттенки привычных слов и выражений в произведениях писателя. Публикуемая впервые работа «О поэтике Михаила Булгакова» без каких-либо натяжек вправе считаться образцовой для тех, кто изучает прозу Булгакова как художественную систему с обилием повторяющихся мотивов, устойчивых сюжетно-повествовательных блоков и деталей.

«Новые работы» — талантливая книга. Тем досаднее ошибки и опечатки. Укажем некоторые. Так, на с. 72 сообщается, что Л. Мартынов был подвергнут «десятилетнему остракизму» за стихотворение о прохожем «Замечали — по городу ходит прохожий…». На самом деле причина вынужденного молчания поэта кроется в дооттепельном политическом климате страны. Стихотворение «Ночь» (1945) в новой редакции было напечатано в сборнике «Стихи» (1955), а не в 1958 году, как указано на с. 77. Ольга Берггольц мучилась несколько месяцев в питерских «Крестах», а не в лагере (с. 87). Прозаик Феоктист Березовский ошибочно поименован Федором (с. 550).

Отдельный разговор — о щедро употребляемых автором специальных терминах, очевидно, для придания книге научного веса и с оглядкой на западных славистов. Прибегая к советизмам, заметим, что текст обидно засорен новомодными репрезентациями, пейоративами, телеологией, локусами и прочими «архитектурными излишествами». Вкус изменяет автору, когда в тексте появляются такие, например, обороты, как «эротическая составляющая», «культурный очаг», «олитературивание биографии» (с. 410), «герой-революционер репрезентирует всех революционеров».

Сочетание собственно филологических, часто остроумных наблюдений с завидным публицистическим задором либерального (в хорошем, не уничижительном смысле) толка делает книгу увлекательным чтением. О ней можно сказать словами автора, обращенными к французскому коллеге: «Бывают работы полезные, а бывают и плодотворные!» (с. 130), то есть стимулирующие самостоятельный научный поиск ассортиментом приемов, в том числе и провокативных, — опять же в хорошем смысле.

С. ПОВАРЦОВ

г. Краснодар

1. Как видно из «сведений о публикациях» на с. 557—558, некоторые
   статьи представляют собой не что иное, как доклады, прочитанные автором
   на том или ином научном форуме с определенной тематикой.[↩]