«Малые и большие литературы» в меняющемся формате истории литературы

Tihanov G. Do ‘Minor Literatures’ Still Exist? The Fortunes of a Concept in the Changing Frameworks of Literary History// Tihanov G. Re-Examining the National-Philological Legacy: Quest for a New Paradigm? / Ed. V. Biti. Amsterdam; N. Y.: Rodopi, 2014.

В статье я обращаюсь к болгарской литературе (а также к литературам Восточной Европы в целом) и к тому широкому контексту, в котором существует сегодня история литературы. Я пытаюсь показать, исходя из динамики современного литературного процесса, что само специфическое понятие «малая литература» является условным и исторически ограниченным. Каковы могут быть последствия пересмотра этого понятия для меняющейся концепции истории литературы- другая тема; сейчас же я хотел бы поставить проблему в самом общем и предварительном виде.

Понятиe «малые литературы» (minor literatures) мне видится двусмысленно балансирующим между представлением о «малом» (minor) как обладающем потенциальным запасом энергии, социальной или политической, которую творчество меньшинства порождает внутри доминирующего большинства, и, с другой стороны,- оценочным отношением к «малым литературам» как к «kleine Literaturen», вторичным, лишенным оригинальности, если мерить мерками литературного мейнстрима.

Первый из этих взглядов находит выражение в классической книге Делеза и Гваттари «Кафка: к вопросу о малой литературе» и получает дальнейшее развитие и радикализацию в их позднем труде «Тысяча плато». Авторы ясно показали, что большой и малый виды литературы являются двумя разными проявлениями общего языка (примером может служить немецкий в Германии и межвоенной Праге или расслоение немецкого в самой Германии). Одно из этих проявлений «обнаруживает себя в непрекращающемся продуцировании констант; другое- в их постоянных вариациях»; иными словами, «малое»- это сила, бросающая вызов «большому» и варьирующая его изнутри¹. Второй взгляд, трактующий «малое» как «небольшое» и «вторичное», имеет давнюю традицию, восходящую к XVIII веку, началу запутанной истории европоцентризма.

1

Болгарская литература не кажется особенно подходящей для исследования на основе концепции Делеза и Гваттари о детерриториализации языка как признаке «малой литературы», или письма, находящегося «на полях» доминирующего языка. Делез и Гваттари подразумевают наличие лингвистической конструкции, предполагающей существование постоянных официальных национальных языков, а также канона, с которым «малый» писатель соотносит свое письмо. Такой подход, однако, может привести к вынесению за скобки, пожалуй, самого интересного столетия болгарской словесной культуры- с 1760 по 1860 год, когда литература так называемого «национального возрождения» продемонстрировала наличие неупорядоченного языком корпуса становящегося письма, без жестких канонов и без предписанных ожиданий правильности и красоты. Напротив, в этот период писатели могли создавать произведения и на других языках, которые тем не менее стали частью литературы Болгарии: на память сразу приходят имена Любена Каравелова и Григора Пырличева.

С другой стороны, делезовский подход в узком смысле все же может быть применен к болгарской литературе. Нам просто не хватает фактической базы, позволяющей это сделать. Мы практически ничего не знаем о письме на болгарском языке в традиционных болгарских сообществах за границей, где болгарский представляет нечто большее, чем язык изолированных эмигрантов-интеллектуалов; мы также мало знаем об обращении болгарских писателей к устной поэтической традиции Османской империи.

Eсли мы прислушаемся к Делезу, утверждающему, как было сказано выше, что «малые литературы» возможны даже там, где этнические различия не играют ключевой роли (пока язык следует, по его словам, «линии бегства», доступной при осознанной стратегии самоисключения со стороны писателя из исторически и социально сложившегося языкового коллектива с его нормами «большого» языка и литературы), то сможем увидеть болгарскую литературу- в особенности литературу после конца 80-х годов XX века- в другом свете. Два стихотворения Ани Илкова, вероятно самой значительной фигуры в болгарской поэзии с конца 1980-х годов, могут послужить свидетельством такого процесса намеренной миноризации большой литературы. Илков демонстративно уходит от переводимости, активизируя архаический уровень болгарского языка в основе своего поэтического языка:

By what вершаеш сине мой

By what резон свершаеши

Сега надолу слиза кой

Вдън мъртвите блуждаеши…

Или даже более изобретательно, с намеренной (псевдомакаронической) смесью картезианской латыни, английского и большой массой устаревших форм, имитирующих (как в поэтических строках выше) язык болгарской литературы середины XIX века:

Играещиц в сияен зар

Подобно малармето

Но лъсна голият му гъз

Под форма на дупе-то

……………………….

Ми летоска cogito дъж

Расте което пръска

Дали и он така надлъж

Показва че присъства

Поради что? By what premise?

& how it really happened?

Примечательно, хотя и ожидаемо, что такая разрушительнo-ироническая поэтическая дерзость проявилась в контексте (и в определенном смысле в качестве дополнения) высокой социальной и политической активности Илкова в начале и середине 1990-х годов. Хотя этот момент в карьере поэта и общественного деятеля заслуживает более детального рассмотрения, здесь мне хочется отметить только то, что представляется наиболее существенной чертой этой активности: Илков, вероятно, был наиболее талантливым представителем той разновидности яростного восточноевропейского антикоммунизма, выступающего за демократию и многопартийную систему, который позже восстал против господства рыночной экономики. Двухфокусное видение таких интеллектуалов было связано с осознанием роста рыночной экономики (в Болгарии и не только в ней) и ее господства в общественной жизни как вульгарного побочного продукта- а не как логического следствия- политических перемен, которые они всячески приветствовали и поддерживали.

2

Теперь перейдем к другому, более признанному и широко распространенному пониманию «малой литературы» как «небольшой, вторичной, лишенной оригинальности, неразвитой и отсталой», литературы, которую стоит читать лишь для того, чтобы подтвердить или острее почувствовать превосходство шедевров европейской цивилизации. Корни такой оценочной парадигмы восходят к философии эпохи Просвещения. В то самое время, когда французские philosophes открыли прогресс как общий для всего человечества и бесспорный путь, они также открыли, что различные общества достигнут предполагаемой вершины исторического развития в разное время. Очевидно, направление было одно, но обстоятельства и скорость требовали более плюралистической картины. Сама идея цивилизации была придумана как инструмент для определения временного расположения всех этих различных обществ на оси прогресса. И далеко не случайно, что болгары впервые ощутимо появились на страницах мировой литературы именно в книге французского философа-просветителя- в «Кандиде» Вольтера (правда, лишь иносказательно выступив в качестве замены пруссаков); все это произошло в 1759 году², за три года до того, как Паисий Хилендарский заявил о своей гордости принадлежать к славному племени болгар.

В условиях антропологической любознательности, процветавшей в эпоху Просвещения, статус целых этнических обществ повышался от экзотической безвестности до культурной малозначительности, благожелательно воспринимаемой в становящейся системе общих европейских ценностей. Если мы проследим историю вступления болгарской культуры в Европу, мы заметим, что она начинается с перевода фольклора. Это верно как для переводов на славянские языки (самым ранним примером является перевод в 1823 году болгарской народной песни на чешский язык), так и для переводов на английский, французский и немецкий³. Перевод фольклора, однако, представляет собой асинхронное заимствование, при котором культурные формы, канувшие в Лету, снова осваиваются как манифестация анонимного (и таким образом уже смягченного) экзотизма; фольклор реактуализует архаический этап культурного развития, который не может быть полноценно включен в современную жизнь. По большей мере он остается чужеродным телом в повествовательной ткани западной культуры и, несмотря на благородные идеи Гердера и его последователей-романтиков, служит лишь неловким напоминанием о том, что творческая способность людей создавать воображаемый мир не всегда реализовала себя в эстетически изощренных образах.

Подлинная история «малых литератур», воспринимаемых в качестве дальних и бедных родственников доминирующих европейских литератур, начинается только с окончания «экзотической фазы»- с наступлением более или менее синхронизированных литературных движений конца XIX века, множества измов (а позже и авангарда), которые начинают упорядочивать литературную карту Европы и включать «малые литературы» балканских стран (а также стран Восточной и Центральной Европы) в большой ландшафт общепринятых норм и стилей. Именно в этом смысле Теодор Траянов, Николай Лилиев и целый ряд болгарских модернистов, как, с другой стороны, Христо Смирненски, Гео Милев и Чавдар Мутафов и прочие болгарские постсимволисты и авангардисты, являются, возможно, единственными представителями «малой литературы» в болгарской культуре до 1945 года.

В подобном положении, полагаю, находились также десятки писателей после 1945 года, ставшие участниками национального варианта (в смягченной форме) литературы соцреализма, создаваемой в Советском Союзе и странах Восточного блока. В этом отношении (как и во многих других) социалистический реализм стал только продолжением модернизма и его разнообразных измов, связывающих в единое целое литературное пространство Европы (и остальной мир) благодаря обязательным идеологическим и эстетическим условностям.

С упадком измов сама основа аксиологического сравнения между малым и большим стала более проблематичной. Мы живем в то время, когда единственно возможным критерием, наделяющим такое сравнение смыслом, является форма существования и функционирования языка: великие языки раскинулись по всем континентам, питая собственные диаспоры, а малые и «второстепенные» языки в основном остались замкнутыми в рамках своих национальных государств (имея иногда узаконенное, иногда спорное распространение на соседних территориях, как, например, венгерский в Трансильвании и Словакии).

Таким образом, «малые литературы» являются конструктом истории литературы, испытывающим сегодня серьезные трудности, связанные с тем, что меняются наше понимание и метод описания истории литературы и культуры. Важнейшее из этих изменений- появление и усиление транснационализма, эпистемологической парадигмы, претендующей на то, чтобы практически полностью освободиться от национального нарратива литературной истории, на котором и зиждется смысловое разграничение между «малыми» и «большими» культурами.

Транснационализм, в современном и общепризнанном смысле термина, впервые был использован как теоретическая парадигма в начале 1970-х годов политологами, которые стремились определить влияние на американскую внешнюю политику нового и ранее не осмысленного взаимодействия между политическими игроками, не идентичными национальным государствам: всевозможными негосударственными организациями, группами международных интересов и давления и т. д.

Xотя важность транснационализма была осознана в социологии только в 1990-х годах (постепенно это понимание приходило и в гуманитарные науки), формирование понятия литературы вне, над или ниже уровня национального государства имеет исторически глубокие корни. Прежде чем приступить к анализу текущей ситуации (сприсущей ей релятивизацией ценностной оппозиции между «малыми» и «большими» литературами) и факторам, на нее влияющим, необходимо напомнить, как происходило самопозиционирование на поле исследований литератур славянских народов с целью преодоления национальных барьеров. Транснационализм, конечно, не панацея; он не универсален и не всесилен, но тем не менее служит мощным и необходимым противоядием от все более вызывающих смущение, но пока еще громогласных лозунгов, призывающих к созданию истории национальных литератур.

3

Славянская филология, выморочный родственник современных российских и восточноевропейских исследований («Russian and East European Studies»), два столетия назад, когда она делала первые шаги, утверждая понимание литературы вне национальных границ, казалась возникшей в нужный момент. Своим предметом славянская филология в основном избирала литературу обществ, не имевших собственных национальных государств. Более того, такая литература создавалась в контексте дву- и многоязычных империй, в среде, привлекающей сегодня внимание антропологов и социологов, мыслящих в понятиях транснациональной исследовательской парадигмы. Сейчас славянская филология, подобно большинству других европейских филологических направлений (но имея в этом смысле более долгую историю), следует другим курсом: она превратилась в инструмент национального возрождения и соперничества и зачастую оперирует ярлыками и громкими понятиями, чтобы обосновывать превосходство отдельных наций.

Славянская идея у многих русских славянофилов и почвенников становилась орудием имперского господства или, в ее польском варианте, служила оправданию и воплощению мессианских надежд. По иронии судьбы, однако, первые наброски славянской идеи появились на неславянских языках: доминиканский монах Винко Прибоевич опубликовал в 1532 году в Венеции трактат «О происхождении и судьбах славян» («De origine successibusque Slavorum»), за которым последовала книга Мавро Урбини «Славянское царство» («Il regno de gli Slavi», 1601), ключевой текст для первой болгарской истории, написанной в 1762 году и знаменующей становление болгарского национализма.

Динамика этого процесса сложнее, чем может продемонстрировать краткий обзор. К концу XIX века, когда славянские национальные государства на Балканах обрели уверенность после успешного завершения их долгой борьбы за независимость и объединение, парадигма родства и превосходства, подпитанная идеей христианского славянства, начала конкурировать с региональной тенденцией, допускающей культурное и религиозное разнообразие, и даже конфликтовать с ней. Пример новой тенденции, настаивающей на разнообразии,- развитие балканских исследований. Если В.Жирмунский точен, балканские исследования («балканистика», «Balkanistik») как научная дисциплина появились в конце 1890-х годов, точнее в 1896-1898 годах, когда в томах 13 и 15 «Сборник за народни умотворения, наука и книжнина» Иван Шишманов опубликовал свою известную работу «Песента за мъртвия брат в поезията на балканските народи»## См.: Аретов Н. Славянско versus балканско// Под знака на европейските културни диалози. В памет на проф. Б.Ничев. София: унив. изд. Св. Климент Охридски, 2007. С.65-67; о Шишманове и становлении балканских исследований см.: Mishkova D. What is in Balkan History? Spaces and Scales in the Tradition of Southeast-European Studies// Southeastern Europe. 2009. №34. P.

1. См.: Deleuze G., Guattari F. Kafka: toward a Minor Literature / Trans. D. Polan. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1986; Deleuze G., Guattari F. A Thousand Plateaus / Trans. B. Massumi. London: The Athlone Press, 1988. Р.106.[↩]
2. О более ранних упоминаниях Болгарии в литературах Западной Европы см.: Staitscheva E. Zur bulgarischen Motivik in der deutschen Literatur. Eine Randerscheinung beztglich Interkulturalitbt // Interkulturalitbt und Nationalkultur in der deutschsprachigen Literatur / Hg. von M. Razboynikova-Frateva u. H.-G. Winter. Dresden: Thelem, 2006.[↩]
3. Более подробно об этом см.: Трайков В. Българска художествена литература на чужди езици (1823-1962). София: Наука и изкуство, 1964. О динамике и идеологии переводов болгарской литературы на Западе см.: Tihanov G. Appropriations of Bulgarian Literature in the West: From Pencho Slaveikov to Iordan Iovkov// Bulgaria and Europe: Shifting Identities / Ed. St. Katsikas. London: Anthem, 2010.[↩]