№6, 2005/История русской литературы

Маленький человек в футляре: синдром Башмачкина-Беликова

Широко распространилось мнение, что вся русская литература вышла из гоголевской «Шинели». Есть основание сказать, что и многие персонажи русской литературы вышли из гоголевского Башмачкина. Обычно маленький человек трактуется как отдельный тип – униженный, смиренный, безропотный, и Башмачкин ставится в один ряд с пушкинским Семеном Выриным и Макаром Девушкиным Ф. Достоевского. Но можно поставить Акакия Башмачкина и в совершенно иной, широко расходящийся ряд его непризнанных потомков и наследников в русской литературе.

Этой теме посвящена моя маленькая литературоведческая трилогия, первые две части которой раньше публиковались «Вопросами литературы»11. В первой статье прослеживалась линия, ведущая от Акакия Башмачкина к Васе Шумкову в «Слабом сердце» Достоевского и к князю Мышкину в его же «Идиоте», – путь превращения смиренного маленького человека-переписчика в положительно прекрасного человека, «князя Христа». Во второй статье, прослеживая далее этот возрастающий смысл призвания «переписчика», хранителя букв, мы рассматривали Башмачкина и Мышкина как литературно-мифических прототипов величественно-смиренной фигуры мыслителя-библиотекаря Николая Федорова, создателя философии «Общего дела». Данная статья, завершающая трилогию, показывает иную линию наследования, ведущую от Башмачкина к чеховскому Беликову.

Итак, перед нами два классических произведения малой прозы – повесть Н. Гоголя «Шинель» (1842), которой открывается век великого русского реализма, и рассказ А. Чехова «Человек в футляре» (1898), которым в известной мере подводится ему итог. Когда эти два сочинения читаются подряд, проступает глубинное сходство двух центральных персонажей, хотя на первый взгляд между ними нет ничего общего. Акакий Башмачкин – маленький человек, всеми унижаемый и обижаемый, а чеховский Беликов, напротив, держит у себя под башмаком все местное общество. Но в основе обоих типов лежит какая-то «маленькость», выраженная уменьшительным суффиксом в обеих фамилиях. Башмачкин – «низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат…». Беликов – «маленький, скрюченный», носит темные очки и постоянно прячет лицо в воротник. И внешность их, и образ жизни – сама серость, стертость, бесцветность, боязливость, отчужденность от всей окружающей действительности. Оба стараются скрыться в иной, стерильно-отвлеченный мир, которым, как футляром, отгораживаются от современности. Оба как будто еще не родились на свет, не вступили в настоящую, взрослую жизнь, и поэтому главной заботой и темой их существования является вторичная материнская утроба – шинель, оболочка, футляр, которые оберегали бы их от сурового климата и всех превратностей внешнего мира.

Оба ведут очень воздержанный, почти монашеский образ жизни, замыкаясь, как в келье, в идеальном мире Сущностей, вечных и чистых, как платонические идеи. Для Акакия Акакиевича это Буквы, которым он служит как переписчик. «Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало <…> Ни один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице…» А Беликов находит себе прибежище в Древнегреческом Языке. «Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни.

– О, как звучен, как прекрасен греческий язык! – говорил он со сладким выражением; и, как бы в доказательство своих слов, прищуривал глаза и, подняв палец, произносил: – Антропос!». Оба героя меняют мир людей на Буквы и Язык – мир Знаков, отрешенный от всего житейского, слишком человеческого, и находят в этих Знаках почти чувственную усладу. Можно отметить почти дословное сходство Беликова с Башмачкиным, как будто Чехов чуть-чуть подглядывал в гоголевский текст. Беликов «говорил со сладким выражением» – «наслаждение выражалось на лице его» (Башмачкина). «Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых, если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами…»

В основе обоих произведений лежит и сходный предметный мотив, выраженный самими заглавиями – «Шинель» и «Человек в футляре». Футляр в виде башмачкинской шинели или беликовского теплого пальто на вате и физически, и символически ограждает героев от пугающего их мира. Оба существа предельно необщительные, асоциальные, что выражено молчанием и косноязычием Башмачкина, который обычно «ни одного слова не отвечал» на насмешки окружающих, если же по необходимости изъяснялся, то «такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения». Беликов, как учитель гимназии, выражается гладко, но предпочитает молчать, гнетуще действуя на окружающих. «Придет к учителю, сядет и молчит <…> Посидит эдак, молча, час-другой, и уйдет <…> ходить к нам и сидеть было для него тяжело…».

В обоих случаях речь идет о тяжелой форме социофобии. Так называется недуг, от которого страдает множество «маленьких» людей во всем мире, желающих только одного – затвориться в своем футляре (например, в США к этой группе принадлежит 13 процентов населения). Социофобия – это страх заводить дружеские, любовные, семейные, какие бы то ни было человеческие отношения. В старину такой комплекс людобоязни именовался мизантропией, поэтому слово «Антропос», сладостно произносимое мизантропом Беликовым, звучит в его устах, конечно, как чеховская насмешка. И Башмачкину, и Беликову тяжелее всего дается именно общение с людьми. «Никто не мог сказать, чтобы когда-нибудь видел его (Башмачкина. – М. Э.) на каком-нибудь вечере». «…Было видно, что многолюдная гимназия, в которую он шел, была страшна, противна всему существу его и что идти рядом со мной ему, человеку по натуре одинокому, было тяжко».

Социофобия включает ряд дополнительных фобий: энохлофобию – страх толпы, агорафобию – страх открытых или многолюдных пространств, гетерофобию – страх существ противоположного пола. Беликова «даже и вообразить нельзя было женатым». Все его существо настолько бесполое и несообщительное, что знакомым даже в голову не приходит, «как вообще он относится к женщине, как он решает для себя этот насущный вопрос?» О Башмачкине и говорить нечего: единственной подругой, которая согласилась пройти с ним жизненный путь, была все та же шинель. Лишь под старость (ему уже за пятьдесят) Башмачкин впервые видит – всего лишь на картинке – обнаженную женскую ногу, при этом усмехаясь как «вещи вовсе не знакомой, но о которой, однако же, все-таки у каждого сохраняется какое-то чутье». Сослуживцы смеются над Башмачкиным, спрашивая, когда же состоится его свадьба с квартирной хозяйкой, семидесятилетней старухой. Беликов же вообще женской прислуги не держит из страха, чтобы о нем не подумали дурно. Так что диагноз «социофобия» и «гетерофобия» может быть поставлен обоим персонажам без особых затруднений.

Знаменательно, что чеховский рассказ открывается образом деревенской Мавры, тихой (пассивной) социофобки, которая годами сидит за печью и только по ночам выходит на улицу. Такая людобоязнь объясняется рассказчиком Буркиным как психический пережиток, атавизм. «Людей, одиноких по натуре, которые, как рак-отшельник или улитка, стараются уйти в свою скорлупу, на этом свете не мало. Быть может, тут явление атавизма, возвращение к тому времени, когда предок человека не был еще общественным животным и жил одиноко в своей берлоге…»

Заметим, что современная наука – этология человека – рассматривает социофобию не как атавизм, а как патологию (психопатию и социопатию). Люди все-таки произошли не от медведей в их уединенных берлогах, а, с эволюционной точки зрения, от человекообразных обезьян, у которых уже была достаточно сложная социальная организация с многочисленными родственными и дружескими связями. Так что социофобия считается в эволюционной психологии не рецидивом какого-то досоциального образа жизни первобытного человека или его предков, а результатом либо органических психических отклонений, либо психологической травмы в детстве, либо патогенных условий индивидуального развития и воспитания.

Казалось бы, таким, как Мавра, совсем уж боязливым, забившимся в свою скорлупу, можно только посочувствовать. Да и сам Беликов располагает к жалости.

  1. Эпштейн М. О значении детали в структуре образа. «Переписчики» у Гоголя и Достоевского // Вопросы литературы. 1984. N 12. Его же. Фигура повтора: Философ Николай Федоров и его литературные прототипы // Вопросы литературы. 2000. N 6.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №6, 2005

Цитировать

Эпштейн, М. Маленький человек в футляре: синдром Башмачкина-Беликова / М. Эпштейн // Вопросы литературы. - 2005 - №6. - C. 193-203
Копировать