«Малая биография» и масштаб судьбы
Ю. М. Лотман, Александр Сергеевич Пушкин, Л., «Просвещение». 1981, 256 с.
Жизнь Пушкина – средоточие проблем русской истории.
Между тем у нас нет биографии Пушкина. Есть хорошие биографические книги. Но биографии, написанной на уровне сегодняшнего знания и приближающейся хотя бы к событийной полноте, – нет.
Сложность создания варианта биографии, отвечающего современным требованиям, равно как и заторможенность подготовительного этапа объясняются причинами не только количественного характера.
Дело не только в космическом объеме материала (в этом отношении с Пушкиным может «конкурировать» лишь Толстой); но и в его специфике. Смысловая перенапряженность пушкинской деятельности связывает события его жизни столь парадоксальной связью, что обычные причинно-следственные отношения (вытекающие из фактов, известных науке сегодня) оказываются недостаточными.
В нынешней нелегкой ситуации вариант «малой биографий» Пушкина, предложенный читателю ученым такой эрудиции и остроты ума, как Ю. Лотман, чрезвычайно интересен.
Рецензируемая книга – не столько краткое жизнеописание, сколько «скелет биографий». Не столько изложение фактов, сколько сжатая смысловая система. Это – попытка решить необходимую предварительную задачу: свести гигантский многослойный процесс к ряду формул. Стянуть многообразие явлений к концентрированным сюжетам, развернутым на предельно ограниченном пространстве.
Задача книги определила ее структуру – небольшие главы, обладающие сюжетной законченностью. Это относится и к Введению, являющему собой семистраничный концентрат пушкинской эпохи. Индивидуальные характеристики, психологические оценки поколений, политический анализ царствований. Но основной смысл этих насыщенных страниц исчерпывающе сформулирован первой фразой Введения и, соответственно, всей книги: «В редкую эпоху личная судьба человека была так тесно связана с историческими событиями – судьбами государств и народов, – как в годы жизни Пушкина» (стр. 3). Эта фраза определяет отношение Ю. Лотмана к биографическому материалу: любая человеческая проблема героя книги есть в то же время и общая проблема эпохи. Способ существования Пушкина столь интенсивен и ярок, что, естественно, рождается желание отыскать упорядочивающие моменты и опереться на них. В таких случаях исследователями движет не пафос педантизма, а сознание необходимости, – без проясняющей, хотя и упрощающей систематизации невозможно понять направление и характер процесса. В качестве такого упорядочивающего момента Ю. Лотман выдвигает принцип самостроительства личности. По мнению автора, на рубеже 20-х годов перед Пушкиным встал вопрос: «…Как должен вести себя Поэт?» Это был вопрос принципиальный, ибо от ответа зависел характер взаимоотношений с миром. Решение вопроса, реализацию принципа самостроительства Ю. Лотман связывает с романтизмом: «…Романтическое жизнеощущение… послужило для Пушкина на новом этапе его художественной жизни точкой опоры. Основываясь на нем, он пошел дальше, создав не только… неповторимое искусство слова, но и совершенно неповторимое искусство жизни» (стр. 54 – 55). Ю. Лотман считает, что в динамизме и многогранности пушкинской личности таилась «опасность утраты внутренней ее цельности» и романтизм, снимая эту опасность, способствовал строительству личности поэта. Однако дальнейший точный и трезвый анализ романтических представлений о мире, оказавшихся в поле зрения Пушкина, и взаимоотношений молодого поэта с романтическим эталоном поведения доказывает сложность ситуации.
Маловероятно, чтобы Пушкин избрал романтическую позицию для всех аспектов своего существования. Ироническое обыгрывание поэтом в письмах собственных поэтических формул говорит о ясной границе, которую Пушкин в тот момент проводил между литературной самореализацией и бытовым пластом. Тем более, что невозможно привести, насколько мне известно, ни одного серьезного примера «романтического поведения» Пушкина в быту. Используя романтизм как литературную форму, Пушкин отнюдь не включал себя целиком в романтическую модель мира. Органичность пушкинской личности, полнейшее неумение жить иллюзиями, создавать искусственный мир (что впоследствии чрезвычайно затруднило жизнь Пушкина) противостояли экспансии романтизма в духовную и бытовую сферы жизни поэта. «…Романтическое сознание и романтический индивидуализм отразились в мироощущении Пушкина в значительно смягченной форме. На их пути возникли, тормозя их движение, глубоко вошедшие в мысль Пушкина идеи XVIII века…» (стр. 63). Мне представляется, что наиболее точно Ю. Лотман определяет взаимоотношения Пушкина с романтическим мировосприятием, назвав их игрой: «Вступая с этими – еще новыми – культурными представлениями в своеобразную игру…» (стр. 58), Пушкин использовал романтизм в своей литературной стратегии.
Автор решительно зачеркивает распространенные мнения как о полном единстве бытовой и литературной личности поэта, так и о глубоком расколе между Пушкиным-человеком и Пушкиным-поэтом. «Современная психология отвергает и то и другое истолкование творческой личности как упрощающие ее природу. Личность поэта, конечно, едина и, бесспорно, связана с широким кругом впечатлений, поступающих из внешнего мира. Однако, будучи включена в различные общественные связи, она говорит с миром на многих языках, и мир отвечает ей различными голосами. В результате один и тот же человек, входя в разные коллективы, меняя целевые установки, может меняться – иногда в очень значительных пределах. Особенно это относится: к художнику, чьи реакции на внешний мир отличаются сложностью и разнообразием» (стр. 63 – 64).
Все так. И это корректирует идею сознательного и активного романтического самостроительства личности.
Вышеприведенное соображение Ю. Лотмана объясняет, почему он столько места уделил кишиневской ситуации: «Обстановка, в которую попал Пушкин в Кишиневе, отличалась от петербургской, прежде всего, тем, что это была обстановка действия» (стр. 77). Здесь Ю. Лотман фактически возвращает нас к первой фразе книги – взаимодействие человека и исторического потока. Острое ощущение их слитности, с которым жил Пушкин в эти годы, безусловно, сыграло в его судьбе роль ни с чем ранее не сравнимую. Автор настаивает на уникальности момента, момента высочайших общественных надежд и катастрофического разочарования. «…Нам трудно даже представить себе, – совершенно справедливо пишет Ю. Лотман, – каким ударом стали для Пушкина разгром кишиневской группы, арест Раевского и отстранение Орлова, зрелище открытого насилия и беззакония в действиях властей, трусости и предательства людей, еще вчера казавшихся единомышленниками или, по крайней мере, вполне порядочными» (стр. 96).
Кишиневский разгром, провал греческого восстания были, конечно, осмыслены Пушкиным глубоко и принципиально.
Надо полагать, что события в Кишиневе подготовили его к декабрьским событиям 1825 года. Разгром кишиневского кружка – при том, что Орлов и Раевский могли рассчитывать на тысячи преданных им солдат, – оказался уменьшенной моделью южных событий декабря 1825 года. Конспиративная организация, куда более мощная, чем в Петербурге, возглавляемая решительными и опытными боевыми офицерами высокого уровня – генералами и полковниками, контролировавшая, по собственным подсчетам, до 7 тысяч штыков и сабель, не смогла оказать сопротивления ударам власти. Мятеж черниговцев был эпизодом локальным и нехарактерным.
В событиях 1822 года Пушкин увидел гораздо больше, чем такие профессионалы-политики, как Пестель.
Южный период жизни Пушкина как отрезок мировой истории включил в себя и революцию в Испании, и греческое восстание, и революционно-освободительные войны в Америке. Все это, воспринятое в раскаленной атмосфере декабристского юга, поставило перед Пушкиным проблему, над которой он бился до конца жизни, – проблему личного действия.
Ю. Лотман искусно и энергично использует контраст между южным периодом и жизнью в Михайловском. Он вместе со своим героем проживает принципиально новые условия жизни и, оглянувшись назад, трезво оценивает, прежде всего, рабочее значение романтизма для Пушкина.
Идея самостроительства, жизнестроительства как действия сознательного и обдуманного присутствует и здесь. Понятно, что задача, поставленная перед собой Ю. Лотманом, требует систематизирующей жесткости, но подчас необходимое равновесие, которое автор старается поддерживать, нарушается. Доказывая своеобразие смены этапов пушкинского духовного развития, их сложную связь, говоря о возрождении в Михайловском лицейских воспоминаний, «психологическом возвращении в мир детства» (стр. 118), автор аргументирует это, в частности, тем, что Пушкин «ютился в детской», вместо того, чтобы переехать в «парадные» комнаты Михайловского дома. Этому обстоятельству придается принципиальное значение. Но Пушкин просто-напросто жил в комнате, которая была ему удобна. Тут играли роль соображения чисто бытовые, но отнюдь не «идеологические».
С некоторыми положениями данной главы связана и еще одна черта книги, на которую следует обратить внимание. Говоря об успехе «Стихотворений Александра Пушкина», вышедших в самом конце декабря 1825 года, и совершенно справедливо считая этот успех фактом общественным, а не только литературным, Ю. Лотман пишет: «…Оппозицию романтических героев-одиночек разогнали штыками и картечью – пришло время другой, гораздо более опасной для правительства оппозиции – анонимной и неистребимой оппозиции общественных сил» (стр. 121 122). «Романтические герои-одиночки», как не совсем точно, на мой взгляд, называет автор деятелей 14 декабря, представляли огромную опасность для власти, державшейся не силой общественного мнения, но силой оружия. Те вполне реальные 3000 штыков, которыми эти одиночки располагали в течение нескольких часов, едва не опрокинули правительство. «Анонимная и неистребимая оппозиция общественных сил», которую автор противопоставляет декабристам, реальной опасности для николаевского режима собою не являла. Реальной опасностью была постоянно готовая к бунту крестьянская масса – это доказал страшный мятеж военных поселений. В общественной борьбе, как мы знаем, вооруженному деспотизму может быть противопоставлена только сила, коей «анонимная оппозиция» читающей публики отнюдь не обладала.
Ю. Лотман постоянно стремится представить читателю монолитность пушкинской личности и в то же время ее диалектику, показать ее как историко-психологическое явление, продемонстрировать реализацию в бытовом поведении героя идей философских и законов творческих. Как правило, это делается тактично и убедительно. «Если философия историзма… как она раскрывалась на первых этапах своего формирования, исключала случайность и не оставляла простора для непредвиденных поступков, то в личном поведении Пушкин «исправлял» теорию жизнью, испытывал неудержимую потребность игры с судьбой… философия «примирения с действительностью», казалось, должна в личном поведении порождать самоотречение перед лицом объективных законов, смирение и покорность. У Пушкина же она приводила к противоположному – конвульсивным взрывам мятежного непокорства» (стр. 150 – 151).
Здесь автор трактует одно из главных противоречий, определивших пушкинскую судьбу. Мировоззрение Пушкина последекабрьского периода не было в своей тактической части ни последовательным, ни цельным. Детерминизм, окрепший после катастрофы 14 декабря, мог удовлетворить Пушкина чисто умозрительно. Исторические занятия 30-х годов – и собственно научные, и художественные – это поиски способов противостоять «силе вещей».
Глубочайшая осмысленность пушкинской жизни на главном ее уровне, мощная логика его судьбы исследуются Ю. Лотманом последовательно и отчетливо. Анализируя творческую эволюцию своего героя, историю его женитьбы, которая и в самом деле была актом отнюдь не только бытовым, мужественную попытку создания своего Дома и готовность защитить его, отношения поэта с новой эпохой во всей ее широте, Ю. Лотман готовит читателя к финальной ситуации. К последней главе читателю ясна и расстановка сил, и особенности пушкинской личности, характер его самолюбия, жесткая трезвость его взгляда на положение России и собственное положение. «Пушкин по глубоким свойствам своей личности не мог создавать себе отгороженный, малый, свой мир. Он вступал в безнадежную и героическую борьбу с окружающим миром, пытаясь его одухотворить, расшевелить, передать ему свою жизненность, – и вновь и вновь встречал не горячее рукопожатие, а холодную руку мертвеца» (стр. 230).
Последние страницы книги, рассказывающие о гибели поэта, драматичны и темпераментны. Однако влияние формул, положенных автором в основу смысловой структуры книги, естественно, ощущается и здесь. Идя от мысли о создании Пушкиным «не только неповторимого искусства слова, но и совершенно неповторимого искусства жизни», Ю. Лотман говорит о последнем этапе смертельной схватки Пушкина с его непосредственными противниками: «Он вырвал инициативу из рук своих гонителей и повел игру по собственному плану» (стр. 246).
Так ли это? Пушкин был великий стратег. Но в навязанных ему условиях борьбы он оказался далеко не безупречным тактиком. В конечном счете, его контрмеры оборачивались против него. На стороне его противников была не только полная вненравственная свобода в выборе средств, чего Пушкин не мог себе позволить. Пушкин оказался лишен любых внешних точек опоры, без которых невозможна победа в любой борьбе. Он боролся – и боролся насмерть – в конечном счете, не с компанией молодых шалопаев, а со стоящей за ними всемогущей имперской бюрократией. Он вступил в эту борьбу при равнодушии общественного мнения, о чем сам писал Чаадаеву, и при полном непонимании друзьями его замыслов.
Можно не соглашаться с отдельными формулировками и положениями книги Ю. Лотмана, можно желать уточнения некоторых фактических моментов, но надо еще раз сказать, что кроме смысловой точности и насыщенности эта незаурядная книга сильна видимым в ней масштабом личности Пушкина, мировым уровнем проблем, которые поэт решал своей жизнью и смертью, мировым смыслом его трагедии. Равно как и его победы. Эту связь дуэли и смерти Пушкина с его конечной победой, с преображением семейной истории в драму Русской Истории, то, как решил Пушкин проблему личного действия, Ю. Лотман изобразил с блеском и энергией.
Книга «Александр Сергеевич Пушкин» – популярная книга. Она издана большим тиражом и предназначена для «широкого читателя». Но автор лишил рецензента возможности сделать хоть малейшую скидку на эту популярность. Книга Ю. Лотмана помимо всего прочего заставляет задуматься именно профессионалов. Задуматься о необходимости «большой биографии» первого человека нашей культуры и о том, какие головоломные трудности встанут перед тем, кто решится сегодня писать эту «большую биографию». Ибо нет, пожалуй, ни одной узловой проблемы русской истории XVIII – XIX веков, которая так или иначе не входила бы в понятие – биография Пушкина.
г. Ленинград