Максим Лаврентьев. Поэзия и смерть

Максим Л а в р е н т ь е в. Поэзия и смерть. М.: КАЗАРОВ, 2012. 168 с.

Несмотря на хитросплетение причинно-следственных связей и терминологию, книгу нельзя назвать научной в узком смысле. Исследуемая область близка к ясновидению, а это сомнительная форма восприятия. Однако книга замечательна тем, что привлекает внимание к литературному процессу и литературе в целом: «…моя скромная задача, — признается автор, — в том лишь, что мне по силам, — в указании на существование интереснейшей проблемы» (с. 36). Предмет исследования — не только и не просто итоговые стихотворения, обращенные к теме смерти, но и «поэтические завещания» («Памятник» Пушкина, «Во весь голос» Маяковского), в которых поэты говорят о месте в литературе, о читателе, о славе или бесславии.

Начав с истоков: Аввакума, Ломоносова, Державина, — Лаврентьев рассуждает о зарождении авторского индивидуализма, без которого в русской поэзии не могли бы появиться стихи, подобные пушкинскому «Памятнику», и далее переходит от автора к автору, приводя любопытные факты биографий, делая упор в том числе и на психическое состояние поэтов: «Хотя в мою задачу изначально не входило освещение медицинского аспекта <…> но герой данной работы (В. Хлебников. — И. Д.) <…> так и напрашивается на то, чтобы в разговоре о нем затронуть и эту тему» (с. 60). В общих чертах концепция книги: поэт и его предвидение, последнее произведение и путь к смерти. Книга поделена на три части. Первая («Прощай, тетрадь…»), ранее опубликованная в «Литературной учебе» (2007, № 5), посвящена Д. Веневитинову, А. Введенскому и К. Вагинову. Узкий период в творчестве поэтов проанализирован обстоятельно, в конце сделана удачная попытка выделить общее: «…в каждом итоговом тексте возникает четкая финальная символика» (с. 34).

Во второй части — «Эсхатологические «памятники» в русской поэзии», где рассматриваются поэты хрестоматийные, не обошлось без пристрастности. Небрежно сказано о Блоке: «…слишком очевидно <…> что в теорию и практику стихосложения этот поэт не привнес ничего принципиально нового и его значение в масштабе всей литературы относительно невелико» (с. 97). А вот о Брюсове: «Надо признать: нечистоплотными усилиями Брюсову все же удалось войти в историю русской литературы» (с. 91) — но кто только не «пинал» Брюсова?!

Многие мысли, касающиеся сверхчувственной природы поэтического дара, высказывались задолго до Лаврентьева. Даниил Андреев, наверное, первый русский писатель, который на практике рассмотрел поэтическое творчество в мистическом ключе — но в рамках своего религиозно-философского учения. Одна из частей «Розы Мира» содержит главы с характерными названиями: «Дар вестничества», «Миссии и судьбы». На мой взгляд, Андреев подобрал лучшее слово для обозначения выдающегося поэта — «вестник»: «Вестник действует только через искусство; пророк может <…> и другими путями — через устное проповедничество, через религиозную философию, даже через образ всей своей жизни».

Невозможно не указать на книгу «Профетические функции поэзии, или поэты-пророки» Евгения Степанова (М., 2011), с которой книга Лаврентьева сопоставима в плане концепции изложения и по нескольким пунктам содержания (Пушкин, Хлебников), однако выгодно отличается исполнением (опус Степанова не чистил корректор). На фоне встречающихся у Степанова повторов и обилия аргументов при крайне беглом их рассмотрении особенно ценной выглядит продуктивная рефлексия Лаврентьева с действительным стремлением приблизиться к пониманию, каким образом «Подлинный поэт умирает в своем тексте еще до момента констатации физической смерти человека…» (с. 27). «Поэзия и смерть» не похожа на дискурс в духе развлекательных теле- и радиопередач, цель которых — удержать аудиторию, дискурс Лаврентьева — словно качественный документальный фильм.

В завершающей части «К эсхатологии наших дней» упоминается о Д. Андрееве, правда, Лаврентьев в основном пишет о его вдове, о ее деятельности по сохранению и популяризации творческого наследия мужа. Имеет ли это отношение к современной эсхатологии? Конечно, название раздела с предлогом «к» сразу указывает, что автор не затронет глубин. Несмотря на то, что список современников, писавших эсхатологические стихи, богат (Б. Рыжий, Т. Бек, Е. Шварц), Лаврентьев рассказывает только об А. Харитоновой и без конструктивного анализа. Все это делает работу недоконченной.

В поэзии смерть всегда была овеяна романтическим флером. Труд Лаврентьева можно воспринимать как дань этой традиции, особенно после слов в начале второго раздела, будто напоминающих об исторических предшественниках: «Мы перестали смотреть на звезды» (с. 38); «…пишет российский исследователь Юрий Казарин: «Последнее стихотворение <…> фиксирует начало другой жизни поэта, поэта — без плоти <…> в его стихах остается практически все: и голос, и взгляд, и улыбка, и походка, и тепло руки…»» (с. 35).

Примечательно, что Максим Лаврентьев и сам поэт, и написал свою книгу, будучи в самом мистичном для поэтов возрасте, — ему 37.

И. ДУАРДОВИЧ