М. Вайскопф. Сюжет Гоголя: Морфология. Идеология. Контекст

«Сюжет Гоголя», «выпущенный в конце 1993 года <…> довольно быстро стал библиографической редкостью» (с. 7). Второе издание существенно дополнено новыми параллелями, наблюдениями, ассоциативными рядами; «расширены многие разборы, преимущественно за счет интертекстуальных сопоставлений; введен добавочный концептуальный слой; пополнен и справочный аппарат» (с. 8).

Основной тезис М. Вайскопфа заключается в следующем: существует единый сюжет всех произведений Гоголя. Он был сформирован в пяти ранних повестях – в «Вечере накануне Ивана Купала», «Сорочинской ярмарке», «Майской ночи», «Пропавшей грамоте» и «Ночи перед рождеством». Его отличительной особенностью является «изофункциональность таких рядов, как слово (зов, смех, музыка), душа, обретенный целевой объект – и хлеб, золото, одежда, дом (церковь), мир, достигнутая целокупность <…> Эта взаимозаменяемость позволила Гоголю создать такую систему кодов, когда «на поверхности» действует какой-либо элемент, а его вытесненный коррелят удерживается в глубинной памяти сюжета» (с. 165). Замечу, что это поразительно точное и обоснованное, можно даже сказать, документированное утверждение Вайскопфа отчасти перекликается с идеями Ю. В. Манна о гоголевской фантастике (о явной и неявной, завуалированной фантастике).

Размах и результат исследования Вайскопфа впечатляют. Выделяя три основных компонента гоголевского сюжета – морфологию, идеологию и контекст, исследователь скрупулезнейшим образом вписывает творчество Гоголя в сложнейшую систему культурных, литературных, религиозно- философских взаимосвязей и влияний. Хотя сам исследователь, как кажется, отдает предпочтение двум последним компонентам. Едва ли не самым ценным в книге мне представляется как раз «морфология», то есть анализ гоголевских текстов, «медленное чтение», хотя и проведенное с опорой на широкий контекст. К числу бесспорных удач относятся анализ мотивов сада и дома («замка») Плюшкина, в ходе которого прослеживаются связи и с готической традицией, и с общим местом романтической литературы – «садом скупца», и с садом подмосковного дома М. П. Погодина (с. 510 – 516); комментарии к лирическим отступлениям в «Мертвых душах», где показано, как штампы патриотической литературы функционируют и преображаются в гоголевском тексте (с. 544 – 572) и т. п. Примеры можно множить и множить, ибо автора отличает чрезвычайно нетривиальный подход к тексту.

Трактуя популярный в последнее время сюжет – «Гоголь и религия», М. Вайскопф рассматривает, как менялось отношение Гоголя к православию. Гоголь периода «Арабесок» весьма скептически относился к государственной религии. Его раздражал «диктат богословия, поработившего всю умственную жизнь страны», в то же время его «отнюдь не воодушевляла и обратная сторона восточного христианства – аскеза и отшельничество» (с. 271). Но с середины 1840-х годов, «утратив дарование художника, он всецело переключился на проповедь <…> сам тон и тавтологическая стилистика его однообразных поучений, полностью лишенных поэтической живости и даже проблесков былого юмора, выказывают не только катастрофическое падение таланта, но <…> и общее ослабление интеллектуальных способностей» (с. 614).

Подчеркивая, что переход к нравоучительной риторике был закономерен и неизбежен, автор называет последнюю главу своей книги «Обретенная грамота». «Выбранные места из переписки с друзьями», «Размышление о Божественной литургии», 2-я редакция «Тараса Бульбы» и отчасти 2-й том «Мертвых душ» – это, по логике Вайскопфа, и есть та «обретенная грамота», которую Гоголь стремился найти. Перечисленные тексты не только единственно возможная литературная продукция утратившего талант Гоголя, но и способ описания действительности, к которому писатель шел вею жизнь. Какая горькая ирония в том, что «обретенная грамота» настолько бледнее «пропавшей»; с этим финальным выводом Вайскопфа трудно не согласиться.

Вернусь к одному из основных впечатлений от «Сюжета Гоголя»: идеология и контекст Вайскопфу интереснее, чем морфология. Иногда кажется, что гоголевский текст – это всего лишь повод для описания и анализа контекста. Но в отрыве от текста всегда есть опасность его неточного прочтения. Так, упрощенной представляется идея о Петербурге как о Вавилоне, как о полночном, болотном городе. Понятно, что эта идея является логическим продолжением исследований Ю. Лотмана по семиотике города, однако у Гоголя Петербург – это не только болотный город, где гибнут Пискарев и Башмачкин, где «все/обман, все мечта, все не то, чем кажется», но и воплощение гоголевской мечты о карьере: о государственной службе, об академической карьере, о карьере писателя. Гоголевский Петербург не черно-белый, он разноцветный и разный.

Разным может быть и отношение к книге М. Вайскопфа. Она во многом провокативна, многое в ней может вызывать неприятие и раздражение, однако очевидно, что ни один серьезный исследователь гоголевского творчества не сможет обойти ее стороной.

Е. САМОРОДНИЦКАЯ