№2, 2004/История русской литературы

Бог, мамона и обыкновенные новые люди: от «Кто виноват?» к «Что делать?»

Шесть лет тому назад этих людей не видели, – три года тому назад презирали, – теперь боятся, – через несколько лет будут благословлять, – еще через немного, очень немного лет <…> – их станут проклинать.

Н. Чернышевский1

В ноябре 1846 года Василий Боткин из России отправляет Павлу Анненкову в Париж одно за другим два пространных письма о самой большой литературной новости Петербурга – переходе «Современника» из рук Плетнева к Некрасову, Панаеву и Белинскому с «совершенным преобразованием» журнала. «…Сила русской литературы, – рассуждает в этой связи Боткин, – теперь главное состоит в идеологии. Идеология (о, святители, какое густое и тяжелое тесто была эта идеология!) послужила к поднятию «Отечественных Записок», идеология должна поднять и «Современник»<…> Тогда как в Англии и Франции литература есть зеркало нравов, у нас она – наставительница. Вот почему вся сила ее заключается в идеологии» 2.

Чему именно будущий «Современник» должен наставлять своих читателей, Боткин не уточняет, да в данном случае этого, можно думать, и не требовалось: старые приятели прекрасно понимали друг друга. Оба находились внутри одного и того же круга идей – там, где совершался переход от рассудочной «немецкой идеологии» к «французской философии практики» в ее движении к социализму («Да, французский взгляд, то есть, взгляд, опирающийся на здравом смысле, истории, имеющий в виду множество, а не посвященных и избранных, вот чтб нужно…» – разъяснял Боткин 33). То лишь было несколько странным в этих рассуждениях, что адресовались они из Петербурга в Париж, – о таких материях, казалось бы, уж скорее Анненкову надлежало писать друзьям в Петербург: к тому времени он, Анненков, корреспондент «Отечественных записок», уже полгода как жил в Париже, находился в личном знакомстве и переписке с Карлом Марксом и вообще о последних веяниях европейской мысли узнавал, что называется, из первых рук, более всего от Маркса же 4.

Но был здесь и еще один узел отношений (все ли мы до конца знаем в этой истории?), случайно или не случайно связавший весьма отдаленные друг от друга места и, в общем-то, далеких друг от друга людей.

К Марксу Анненков в свое время пожаловал с рекомендательным письмом от казанского помещика Григория Михайловича Толстого, что возвращался из-за границы и на какое-то время остановился в Петербурге; Толстой же знал Маркса еще с 1844 года, когда его, помещика и владельца нескольких имений в Казанской губернии, судьба занесла в Париж вместе с беспокойным своим приятелем Михаилом Бакуниным 5. «…По дороге в Европу, – напишет обо всем этом в своих воспоминаниях Анненков, – я получил рекомендательное письмо к известному Марксу от нашего степного помещика, также известного в своем кругу за отличного певца цыганских песен, ловкого игрока и опытного охотника. Он находился, как оказалось, в самых дружеских отношениях с учителем Лассаля и будущим главой интернационального общества; он уверил Маркса, что, предавшись душой и телом его лучезарной проповеди и делу водворения экономического порядка в Европе, он едет обратно в Россию, с намерением продать все свое имение и бросить себя и весь свой капитал в жерло предстоящей революции» 6, – при этом по широте своей душевной Толстой еще и самого Маркса звал с собой в Россию. В жерло революции «отличный певец цыганских песен» ни самого себя, ни своих капиталов по зрелом размышлении не бросил, но именно к нему в Ново-Спасское Казанской губернии весной 1846 года за деньгами на журнал и пожаловали Некрасов, Панаев и А. Панаева; во втором письме Боткина Анненкову Толстой уже фигурирует как один из двух пайщиков «Современника», вносящий в дело колоссальную сумму в 35 тысяч рублей.

Маркс, российский помещик Григорий Толстой, Некрасов… И впрямь «бывают странные сближенья»!

Как бы то ни было, рядом с «Отечественными записками» Краевского с их стойкой репутацией самого передового в России журнала возникал обновленный «Современник», журнал по идее еще более передовой. «Краевский оставлен всеми и желтеет от злости, – пишет обо всем этом Боткин. – Конкуренция явилась страшная. Краевский дает большие деньги за малейшую статью с литературным именем. Недавно за пол-листа печатных стихотворений Майкова заплатил он 200 руб. сер. Это все наделало появление «Современника». Видите: законы промышленности вошли уже в русскую литературу, а ведь это сделалось на отношения с этим казанским помещиком, участвовал вместе с ним в обсуждении политических вопросов, был у него в его парижской квартире (вместе с Фридрихом Энгельсом) и даже переписывался с ним. И у Григория Толстого, очевидно, были все основания считать, что он пользуется некоторым доверием Маркса, раз он решился в 1846 г., уже находясь где-то на пути в Петербург, дать своему приятелю Павлу Васильевичу Анненкову рекомендательное письмо к Карлу Марксу и подписать его словами: «Ваш истинный друг»». (Чуковский К. Григорий Толстой и Некрасов. К истории журнала «Современник» // Литературное наследство. Т. 49 – 50. М., 1949. С. 387). наших глазах; за десять лет об этом слуха не было. Значит, литература уже есть сила. Теперь даже с небольшим дарованием да с охотою к труду можно жить литературными трудами, то есть можно выработать себе до 3 или 4 тысяч в год. И это факт не проходящий. Явившись раз, он уже останется навсегда» 7.

Явившись раз, в российской литературе надолго – очень надолго – осталась и идеология.

 

* * *

Итак, литература – во всяком случае, значительная ее часть – вступала в свой идеологический фазис; одновременно в ней окончательно утверждались, говоря словами Боткина, «законы промышленности». Бог и мамона, так сказать, явили себя не порознь, а вместе. Два момента развития, – что именно они означали и, главное, как соотносились между собой?

Проще всего в этой антитезе, – если только и в самом деле полагать ее антитезой, – разъяснить все то, что касалось «мамоны».

Вообще говоря, в «промышленном» отношении 1840-е годы открывали собой самый благополучный за всю историю российской литературы период, вслед за тем продолжавшийся еще с четверть века. С одной стороны, «не столько нажившись, сколько прожившись на литературе», из нее уходила аристократия, с другой – сюда еще не пришел литературный пролетариат: время это почти безраздельно принадлежит в большей или меньшей степени обеспеченному среднему дворянству. Человек со способностями к сочинительству мог в это время служить или не служить, – при благоприятном стечении обстоятельств у него была возможность вполне обеспечить себя и литературным трудом. Журнальные гонорары этого времени огромны – 100 – 200 рублей за авторский лист оригинального (непереводного) текста: таких денег, скажем, низшее чиновничество не получало подчас и за год «беспорочной службы».

Установившиеся литературные предприятия, будь то журнал, альманах или издание сочинений какого-нибудь модного зарубежного автора, приносили капиталы и состояния: редакторы крупнейших изданий того времени – О. Сенковский, Ф. Булгарин, М. Погодин, А. Краевский – все суть очень богатые люди, начинавшие, как говорится, с ничего. Вполне безбедно и бесхлопотно «журнальный капитализм» позволял жить и внутренним сотрудникам редакции: скажем, В. Белинскому в «Отечественных записках» Краевский в 1846 году выплачивал 6 тысяч рублей в год – сумму, каких тогда, кажется, «не вырабатывал» ни один прозаик в России; больше Белинского из тогдашних литераторов его круга зарабатывал, похоже, только юный Некрасов 8. Что до авторов вообще, здесь в каждом случае с редакцией заключались особые условия: за первые пробы пера, представленные в журнал, как правило, не платили, но писателю с именем и за капитальную вещь могли предложить от тысячи до двух тысяч рублей и больше – годовое жалованье профессора университета.

Предъявлять ли «литературному капитализму» середины века какие-либо претензии высшего порядка? В позднейшей критике это делали не раз (Д. Мережковский, скажем, считал, что из-за гонораров русская литература сбилась со своего истинного пути), – но нет, вполне существенным образом растущая оплата литературного труда была связана с тем движением, где уже начинал складываться и позже сложился русский классический роман: без гонораров в 200 рублей полистной оплаты – вообще без того образа жизни, что поддерживался такими гонорарами, – все здесь наверняка было бы по-иному, бледнее и беднее. (Конечно же, у литературных форм своя жизнь и своя логика, и отнюдь не полистной оплатой во времена В. Нарежного и Д. Бегичева, автора шестичастного «Семейства Холмских», в России начался роман, но даже и при этом, как говорит именно о середине века С. Венгеров, «для того чтобы писать роман, надо вращаться в разных сферах общества, надо жить разнообразною жизнью, надо много видеть, надо путешествовать и мало ли еще что нужно, что совершенно недоступно человеку, занятому борьбою за существование» 9.) Куда труднее сегодня разобраться с противоположной частью «антитезы» – тем идеологическим движением, что с 1840-х годов началось в литературе и российской жизни вообще, как в «западническом Петербурге», так и в «славянофильской Москве». По всей сумме источников, которыми мы располагаем, здесь заведомо ясно разве что одно: ни на какие основы и устои российской жизни, еще менее того на предержащие власти первоначальное это движение не покушалось. В обществе вообще пока еще нет идеологического антагонизма между «верхами» и какими-либо иными слоями – напротив, всякое движение власти прямо и немедленно отражается в литературе и журналистике движением с тем же смыслом и направлением. В 1845 году царь на встрече со смоленским дворянством впервые гласно заговорил об отмене крепостного права – литература немедленно отозвалась на это крестьянской темой; реформа приостановилась – о крестьянском вопросе надолго замолчали и журналы. Некогда Николай Павлович, будучи еще великим князем, во время своего визита в Англию посетил Роберта Оуэна, вполне сочувственно отнесясь к его делу (самому Оуэну Николай при этом предложил перебраться в Россию с двумя миллионами английских пролетариев), – после этого положение рабочего люда, будь то в Англии, Франции или России, в российской печати обсуждалось вполне свободно, естественным образом привнося сюда социалистическую (сегодня нужно сказать «раннесоциалистическую») тенденцию. До поры до времени, однако, «социальные учения» в России никого в особенности не пугают, но воодушевляют весьма и весьма многих: к примеру, в 1844 году служащий по артиллерийскому ведомству Н. С. Кирилов, заручившись поддержкой своего шефа великого князя Михаила Павловича, вместе с В. Н. Майковым, активным участником будущих собраний у М. Буташевича-Петрашевского, подготовили к печати первый выпуск «Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка», где всевозможные идеи «социальности» проводились от первой до последней буквы, – с «всеподданнейшим посвящением» Михаилу Павловичу, брату царя, этот первый выпуск и вышел из печати; второй выпуск, «исполненный всевозможных дерзостей», был почти полностью написан уже самим Петрашевским 10. И что же? – кроме того что второй выпуск был изъят из продажи, никаких других действий со стороны властей не воспоследовало, а В. Майков по уходе Белинского даже занял место первого критика в «Отечественных записках».

Все это изменилось, – и конечно, как-то должно было измениться, – с французской революцией 1848 года, когда лозунги «социальности» вывели на улицу тысячи и тысячи людей. Но здесь в российской печати пошло развенчание «французских учений», а там появилась и историческая фраза о «России как шестой части суши», что заведомо и наперед охранена от революций и язв Европы своим, только ей данным, законом развития: с какого- то момента об этом пишут все, начиная от М. Погодина и С. Шевырева в Москве и кончая А. Краевским и Н. Некрасовым в Петербурге. Так какая же идеология подняла в свое время «Отечественные записки» и теперь должна была поднять «Современник»?

Идеология была, только называлась она «направлением» и выражалась в том движении к «действительности» и «практической жизни», что в литературе развивалось уже добрый десяток лет – в прозе, критике, физиологическом очерке, даже в поэзии. До переворота в практической жизни этой идеологии было еще далеко, но литературу она перевернула совершенно: в 40-е годы здесь все меняется с такой быстротой, что иначе как литературной революцией это и не назовешь. Изменялись даже не жанры, хотя и они тоже, – менялись самые способы отношения к слову и к тому, что именно этим словом должно быть сказано. Прошли времена «стишков к деве и луне», как теперь модно стало выражаться о предшествующей литературной эпохе – впредь надлежало исследовать в российской жизни то, что во французской называлось реальностью. (Совсем скоро все тот же Боткин изобретет или из французской критики позаимствует новое понятие – реализм: тем она и началась, «эпоха реализма в русской литературе».) Именно в это время «писатель» в российском лексиконе окончательно вытесняет «сочинителя», а литература уже и чисто внешним манером стремится сообщить читателю о том, что все написанное суть не сочинено, а взято прямо из жизни, – такими заголовками или подзаголовками, как «записки», «из записок», «дневник», «из дневника», «заметки», «письма», «повесть в письмах» и так далее11.

Во всем этом хотя бы в литературной критике мог бы возникнуть – но не возник! – вопрос о том, что именно надлежит «брать из жизни», дабы это всерьез и сполна отражало искомую правду бытия. Но вот здесь-то она как раз и начиналась – «новая российская идеология» с ее тяготением к наиболее негативным сторонам социальной действительности, с тем тотальным ее отрицанием, что изначально было чревато нигилизмом, а там и прочими «измами».

…В 1845 году Некрасов при поддержке Белинского собрал и в скором времени издал альманах «Петербургский Сборник». Успех предприятия был чем-то совершенно из ряда вон выходящим: сборник был распродан в три недели; за последние годы, писал об этом Белинский, «только три книги на Руси шли столь страшно: «Мертвые души», «Тарантас» и «Петербургский Сборник»». Некрасов на всем деле заработал что-то около десяти тысяч рублей, сожалея лишь о том, что не издал альманаха тиражом вдвое большим. В Сборнике, вспомним, «Бедными людьми» дебютировал Достоевский; здесь также были Белинский, А. Майков, Никитенко, кн. Одоевский, И. Панаев, Тургенев и гр. Соллогуб; сам Некрасов поместил здесь четыре своих стихотворения – «В дороге», «Пьяница», «Отрадно видеть» и «Колыбельная песня». Еще раньше в «Отечественных записках» была опубликована его «Современная ода» – стихотворение, которым, по взгляду позднейшей критики, начинался «настоящий Некрасов». Если в один ряд выстроить первый десяток стихотворений этого уже «настоящего» Некрасова и в ряд же дать их содержание, возникает следующая картина (читателю, как всегда, предоставляется судить о том, что это такое – жизнь как она есть или сплошь идеологическая на ней спекуляция). Итак, автор развеселых водевилей настроил лиру на новый лад и поет теперь вот о чем.

Действуя заодно с «гадиной» и «злодеем», человек – судя по всему, это чиновник средней руки – крадет деньги «у сирот беззащитных и вдов», не гнушаясь при случае и тем, чтобы оставить свою красавицу-дочь наедине с кем-то из сильных мира сего («Современная ода»); в барский дом еще девчонкой берут крестьянку, делают ее «белоручкой» и «белоличкой», потом выгоняют, и вот теперь она замужем за крестьянином и скоро сойдет в могилу от работы, к которой смолоду не приучена («В дороге»); еще одно было погибшее создание, закосневшее в пороках, то ли обретет свое спасение, то ли нет в новой жизни с лирическим героем («Когда из мрака заблужденья»); тем временем кто-то в крайней нищете беспробудно пьет горькую («Пьяница»); чиновник – «подлец меня гнетущий» – сам лижет руку подлецу («Отрадно видеть»); но вот ребенок, которому лирический герой не сказки сказывает, а правду поет: его отец проворовался, но при знаменитом своем плутовстве наверняка уйдет от суда; у самого «пострела» впереди карьера и богатство, при этом будет он, «чиновник с виду и подлец душой», «стоять за добро» и гнуть спину перед начальством («Колыбельная песня»); лирический герой сам себя за что-то там глубоко презирает («Я за то глубоко презираю себя»); тем временем где-то разрушается счастье влюбленных – «мужика-вахлака» и «дворянской дочери» («Огородник»); деревенская красавица глядит вослед мчащейся тройке и о чем-то мечтает, но на долю ей пало выйти за неряху-мужика, который будет ее бить, «а свекровь в три погибели гнуть», после чего от черной работы она в несколько лет сойдет в могилу («Тройка»); жандарм на каторгу везет преступника «…Что я? что со мною? где я был? – восклицал С. Шевырев в отзыве на «Петербургский Сборник». – <…> где это сочиняют? В Пекине? На островах Сандвичевых?» 12.

Шевырев и иже с ним вольны были восклицать что угодно – «Петербургский Сборник», повторим, был раскуплен в три недели, а «Колыбельная» Некрасова пошла распространяться в списках по всей России. Вопрос, кому служить, Богу или мамоне, на самом деле никакой «антитезой» здесь не являлся.

 

* * *

Когда в декабре 1877 года Некрасова провожали в последний путь и Достоевский на Новодевичьем кладбище Петербурга говорил в прощальном слове о том, что по своему значению умерший поэт должен стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым, из пятитысячной толпы раздался голос: «Он выше, выше! – те были байронисты!» и еще несколько голосов прокричало: «Да, выше!» У этого «выше» был, понятно, свой особый смысл, но вот ведь, если вдуматься, что: Некрасов – поэт, прозаик, журналист, издатель двух крупнейших журналов – для своего времени и впрямь значил много больше, чем Пушкин и тем более Лермонтов – для своего.

Тем важнее сегодня перечитать эту биографию со всем вниманием и, конечно же, никак не впадая в соблазн, всякие более чем красочные ее детали поставить над сутью дела – над вопросом, собственно, о том, какой тип литератора и человека был явлен в этом случае (Достоевский, кстати, в Некрасове прежде всего и видел именно «тип» – чрезвычайно ярко выраженный тип своего времени). Иными словами, не суть важно, кого и как Некрасов, по собственному его выражению, «свежевал» в карты, на каких каретах разъезжал по Петербургу и сколь омерзительны были те попойки, увековеченные в особой «современниковской» литературе, что устраивались при журнале в первые годы его существования: Некрасов и «Современник», литературная и окололитературная среда журнала – вот, собственно, в чем надлежит наконец-таки разобраться. Наперед здесь нужно сказать только вот еще что.

Как в свое время выразился А. Скабичевский, «личность Некрасова является и до сих пор еще камнем преткновения для всех имеющих обыкновение судить шаблонными представлениями» 13 : сказано здесь, понятно, о том, что во время оно называлось нравственной физиономией человека. По мере того как у весьма и весьма многих в России обыкновение судить становилось все менее «шаблонным», все меньше становилось и камней преткновения в биографии Некрасова; некоторым неудобством оставались разве что те несколько обвинений по его адресу, что в свое время и по разным случаям были высказаны Белинским, Герценом, Тургеневым и людьми их круга, а позже сотрудниками обновленных «Отечественных записок». Все эти обвинения, нужно сказать, были учтены и худо-бедно рассмотрены, и везде в конечном итоге вердикт вышел совершенно оправдательным. «Суд потомков» при этом и с самим Некрасовым делал что хотел; в одной книге на этот счет очень точно замечено: «Мимо внимания исследователей прошел <…> тот факт, что ни одну из своих попыток оправдаться в возводимых на него обвинениях Некрасов не довел до конца. Ни в «Огаревском деле» при объяснениях с Герценом и Тургеневым, ни в истории отношений к Белинскому, ни по поводу пасквильной полемики Антоновича и Жуковского, ни в связи с другими обвинениями, а их было множество <…> Вместо того, чтобы попытаться вскрыть и объяснить эту черту, исследователи, обращаясь к некрасовским попыткам, силятся с величайшей тщательностью «дообъясниться» за Некрасова, стараются закончить недописанные письма, подкрепить своими доводами доводы Некрасова. Занятие бесплодное…» 14 Но ладно бы только это, – еще более серьезная проблема состоит в том, что отдельные эпизоды некрасовской биографий в этой «критико-биографической» традиции никем и никогда не были связаны воедино, так и оставшись в общем где-то далеко за пределами литературно-цеховых и внецеховых отношений Некрасова. Но именно эти отношения сегодня и представляют интерес.

Существует идиллическая история – никаких иных, впрочем, по этому случаю и не было – о том, как именно Некрасов и Панаев приобрели «Современник»: сочинение это принадлежит прихотливому перу Авдотьи Панаевой. В ее воспоминаниях читаем о том, как летом 1846 года она, Панаев и Некрасов отдыхали в казанском имении Григория Толстого – человека передовых убеждений и радушного хозяина; здесь они получили письмо от Белинского, что «совершенно случайно уехал из Петербурга с Щепкиным, отправившимся на два месяца гастролировать в большие южные города» 15 ; в вечерней беседе Толстой выразил удивление по поводу того, что петербургские литераторы никак не могут прийти к изданию журнала на паях, как это делается в Париже; разговор закончился решением продать лес Панаева и вырученные деньги употребить на журнал; через несколько дней Некрасов спешно уехал в Петербург договариваться с Плетневым, и дело в конце концов сладилось.

Действительная картина этих событий, как она восстанавливается по другим источникам, прежде всего по письмам Некрасова, совпадает со «свидетельством» Панаевой разве что именами действующих лиц да лесом Панаева.

Но была во всем этом и своя предыстория.

Белинский и Некрасов познакомились и сошлись между собой еще в «Отечественных записках», куда с 1842 года Некрасов поставлял всякий мелкий литературный материал: более всего Белинского с самого начала восхищала «спекулятивная жилка» Некрасова. Вместе они подготовили «Физиологию Петербурга», после чего Некрасов стал подбивать Белинского на сбор материалов для нового альманаха. Дело очень быстро пошло. При связях Белинского уже вырисовывался сборник «исполинской толщины»: его так и назвали – «Левиафан»; все будущие расходы по изданию принял на себя Некрасов; весной 1846 года в «Отечественных записках» даже появилось объявление о предстоящем выходе «огромного сборника статей литературного и ученого содержания». В это же время возникла и другая идея – идея журнала: в одном из писем того времени Белинский пишет, что не пройдет и двух лет, как он «станет полным редактором журнала», который «спекуляторы» не упустят основать, рассчитывая именно на него.

  1. Чернышевский Н. Г. Что делать? Из рассказов о новых людях (Черновая редакция романа «Что делать?»). Л., 1975. С. 514.[]
  2. Дано по: П. В. Анненков и его друзья. Литературные воспоминания и переписка 1835 – 1885 годов. СПб., 1892. С. 521.[]
  3. Там же. С. 527.[]
  4. В декабре 1846 года, то есть спустя всего лишь месяц после двух писем Боткина, данных здесь, Анненков получит письмо от Маркса из Брюсселя, и это будет то самое знаменитое «письмо Маркса Анненкову», в котором впервые систематически излагались основные положения исторического материализма.[]
  5. В позднейшей литературе Г. М. Толстой стал по распространенности своей фамилии источником многих недоразумений, – собственно говоря, впервые эта фигура была идентифицирована только К. Чуковским. []
  6. Анненков П. В. Воспоминания и критические очерки. СПб., 1881. С. 155.[]
  7. П. В. Анненков и его друзья С. 521 – 522.[]
  8. Как изначально повелось в известной традиции, первые годы петербургской жизни Некрасова принято изображать очень тяжелым для него периодом: юному поэту, что живет чуть ли не на подаяние, здесь приходится то писать письма для неграмотных, то сочинять какие-то «стишонки забавные» и по листочку продавать их гостинодворцам. Какое-то время так оно, возможно, и было, вопрос только какое – месяц, два? В Петербург Некрасов явился летом 1838 года и первое время, пока пытался поступить в университет, получал деньги из дома. Уже в 1839 году он вхож в весьма и весьма богемные компании, а с тем вместе и в литературные круги Петербурга; в следующем году «собственным иждивением» выходит его сборник «Мечты и звуки». В том же 1840 году он становится основным помощником Ф. А. Кони по «Литературной газете»: здесь получаемое им вознаграждение скоро доходит до шести тысяч рублей в год. Белинскому Некрасов сообщает в это время, что в «Литературной газете» он зарабатывает «без особого затруднения до 700 руб. асе. в месяц», тогда как он, Белинский, работая гораздо больше, получает в «Отечественных записках» только 450 рублей,, от чего Белинский и становится «на дыбы» против Краевского (дано по: Оксман Ю. Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского. М., 1958. С. 397). Все это время, наконец, Некрасов сочиняет водевили, что охотно принимают к постановке, фельетоны, обозрения, а с 1842 года на собственные средства издает альманах за альманахом, и те весьма бойко расходятся в публике.[]
  9. Венгеров С. А. Критико-биографический словарь русских писателей. Т. 2. СПб., 1888. С. 118.[]
  10. Второй выпуск «Словаря» был запрещен по выходе в 1846 году, но 400 его экземпляров успело разойтись в публике. Тем временем уже собирались «пятницы» у Петрашевского, где в основном и обсуждались новейшие социальные учения Европы. Ничего из этого петрашевцам, когда в апреле 1849 года участники собраний были арестованы, не инкриминируют, как самому Петрашевскому не будет инкриминирована даже попытка практической организации фаланстера в своей деревне: законы империи в данном случае были преступлены в ином – в организации подпольной типографии и коллективной библиотеки запрещенных книг. При всем том приговор к смертной казни через повешение – по форме чрезвычайно суровый – на самом деле и был только формальным: осужденные знали, что наказание будет смягчено. Об этом см.: Ф. М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников. СПб., 1993. С. 39 – 40.[]
  11. Дань поветрию отдали весьма и весьма многие, начиная от Булгарина с его «Памятными записками титулярного советника Чухина» и Гоголя с его «Записками сумасшедшего» и кончая Достоевским с «Записками из Мертвого дома», «Записками из подполья» и «Дневниками писателя». У Аксакова – человека иного, «московского», направления, но того же времени – почти все главные произведения озаглавлены как «Записки…». Дебютировав «Записками одного молодого человека», Герцен в этом же стиле выдерживает и последующие свои повести – «Сорока-воровка» и «Доктор Крупов»; потом появляются многочисленные его «Письма». Когда выйдет первый номер обновленного «Современника», читатель в разделе «Словесность» найдет в нем «Из записок Артиста», а в «Смеси» – начало «Записок охотника» И. Тургенева, «Письмо из Китая», «Первое письмо из Парижа» П. Анненкова и «Роман в девяти письмах» Ф. Достоевского.[]
  12. Москвитянин. 1846. N 2. С. 184.[]
  13. Скабичевский А. М. Литературные воспоминания. М. -Л., 1928. С. 213.[]
  14. Черняк Я. З. Огарев, Некрасов, Герцен, Чернышевский в споре об огаревском наследстве. [Дело Огарева – Панаевой]. По архивным материалам. М. -Л., 1933. С. 114 – 115.[]
  15. Панаева (Головачева) А. Я. Воспоминания. М., 1986. С. 157. Ни самого письма Белинского, о котором в этой главе говорит Панаева, ни каких-либо косвенных доказательств его существования до сих пор не обнаружено; ниже Панаева распространяется еще об одном письме Белинского – чистая, как доказано, мистификация. Совершенно сознательно, – о забывчивости в столь тщательно сплетенной истории говорить не приходится, – в этой же главе искажена хронология событий: дело отнесено к июлю 1846 года, как если бы вся компания явилась к Толстому не за деньгами, втайне от всех, прежде всего от того же Белинского, а просто отдохнуть и пострелять уток. Но и о деньгах Толстого здесь нет ни слова – только о лесе Панаева. Разумеется, «сочинением на заданную тему» является и все остальное в той же главе – счастливый Белинский с первым номером «Современника» в руках и т.п. Как не повторить здесь вслед за Чернышевским, что в письме к Панаевой будет писать: «Развитию честных понятий в русской публике <…> так много содействовало ваше влияние на русскую литературу».[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 2004

Цитировать

Никуличев, Ю. Бог, мамона и обыкновенные новые люди: от «Кто виноват?» к «Что делать?» / Ю. Никуличев // Вопросы литературы. - 2004 - №2. - C. 140-175
Копировать