Николаевская империя и польское восстание (по произведению Льва Толстого «За что?»)

Работа подготовлена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (грант N 02 – 03 – 00068а).

Эта повесть принадлежит позднему Толстому, когда он, по собственному признанию, научился прямо обозначать на письме, что он хочет сказать, стал писать на грани публицистичности, не переходя, однако, этой грани, ибо произведения его были результатом не свежего информационного повода, а результатом глубоко и многолетне продуманного отношения к миру, к России, власти, к народу и всем проблемам, связанным с этими составляющими. Повесть посвящена судьбе ссыльных польских повстанцев, само восстание 1831 года затронуто вскользь. Писателя интересовало отношение пострадавших поляков к России, а к полякам – царя и народа. Создана и опубликована эта вещь в 1906 году, то есть уже не только после второго польского восстания 1863 года, после реакции на польскую проблему Каткова, Достоевского, Страхова, Герцена, Чернышевского и др., но уже после революции 1905 года, где опять- таки не последнюю роль сыграли поляки.

Впервые текст был опубликован в «Круге чтения» (т. II, М., 1906). В 1907 году повесть была издана в Варшаве – «Za со?». Opowiadanie z czasow powstania polskiego w r. 1830/1. Warszawa, 1907. Сюжет рассказа «За что?» (первоначальное название – «Непоправимо») взят Толстым из книги С. В. Максимова «Сибирь и каторга» (ч. 1 – 3, СПб., 1891). Ссыльный поляк Мигурский и его жена Альбина – действительные лица, сохранены их имена, вся трагическая история их жизни. Основной вымышленный персонаж – казак Данило Лифанов. Толстой писал в эпоху продолжавшейся после Александра III (при котором был возвещен губительный для имперской идеи лозунг «Россия для русских») насильственной русификации российских окраин. Генерал Деникин, сам полуполяк (мать полька, отец подавитель польского восстания 1863 года), так вспоминал свое детство: «Надо признаться, что обострению русско-польских отношений много способствовала нелепая, тяжелая и обидная для поляков русификация, проводившаяся Петербургом, в особенности в школьной области. Во Влоцлавском реальном училище, где я учился (1882 – 1889), дело обстояло так: Закон Божий католический ксендз обязан был преподавать полякам на русском языке; польский язык считался предметом необязательным, экзамена по нему не производилось, и преподавался он также на русском языке. А учителем был немец Кинель, и по-русски говоривший с большим акцентом. В стенах училища, в училищной ограде и даже на ученических квартирах строжайше запрещалось говорить по-польски, и виновные в этом подвергались наказаниям. Петербург перетягивал струны» ¹.

Правительство уже в 60-е годы было в растерянности, не хватало идеи, которая могла бы единить русских и поляков. Хотя при Александре II европеизм сызнова стал влиятельным фактом духовной жизни, но правление Николая I успело поссорить общество с правительством. В результате возникло губительное противостояние и общественно-идеологический раскол. Продолжала при всем при том господствовать как идейная правительственная установка уваровская триада («православие, самодержавие, народность»), рожденная в николаевское царствование. Министр внутренних дел П. Валуев в год польского восстания писал в дневнике: «Мы все ищем моральной силы, на которую могли бы опереться, и ее не находим. А одною материальной силой побороть нравственных сил нельзя. Несмотря на все гнусности и ложь поляков, на их стороне есть идеи. На нашей – ни одной. В Западном крае и в Царстве повторяются теперь проскрипции древнего Рима времен Мария и Суллы. Это не идея. Мы говорим о владычестве России или православия. Эти идеи для нас, а не для поляков, и мы сами употребляем их название неискренно (курсив мой. – В. К.). Здесь собственно нет речи о России, а речь о самодержце русском, царе польском, конституционном вел. кн. финляндском. Это не идея, а аномалия. Нужна идея, которую мог бы усвоить себе хотя один поляк» ².

Пушкин еще мог помнить и говорить об исторической сложности взаимоотношений двух народов, не забывая и взятие Москвы, и Самозванца, вместе с тем любя Мицкевича, который поначалу, как ему показалось, преодолел национальные счеты, ибо говорил «о временах, когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся». Поэтому Пушкин смотрел исторически, без злобы. Он пытался объяснить злободневному уму Николая историческую суть событий, поэт обращается и к Западу, отстаивая европеизм и имперскость России перед собственным монархом и перед Западом. Николай жил злобой дня, сегодняшним днем, своим правлением, которое ему, как всякому правителю с тоталитарным складом души и поведения, казалось вечным, ведь тоталитаризм антиисторичен, сегодняшнюю минуту рассматривая как вечность.

Пушкин давал урок истории русскому царю:

Уже давно между собою

Враждуют эти племена;

Не раз клонилась под грозою

То их, то наша сторона.

Кто устоит в неравном споре:

Кичливый лях, иль верный росс?

Славянские ль ручьи сольются в русском море?

Оно ль иссякнет? вот вопрос.

(«Клеветникам России»)

Скорее всего поэт готов был следовать во многом за соображениями Карамзина о бесповоротности исторических событий. В 1819 году 17 октября Карамзин писал Александру в ответ на его желание восстановить Польшу: «Мы взяли Польшу мечом: вот наше право, коему все государства обязаны бытием своим, ибо все составлено из завоеваний. Екатерина ответствует Богу, ответствует Истории за свое дело; но оно сделано, и для Вас уже свято: для Вас Польша есть законное Российское владение. Старых крепостей нет в политике: иначе мы долженствовали бы восстановить и Казанское, Астраханское царство, Новогородскую республику, Великое княжество Рязанское и так далее» ³. И далее умозаключал: «…одним словом, восстановление Польши будет падением России, или сыновья наши обагрят своею кровию землю польскую и снова возьмут штурмом Прагу!» ⁴

Однако вполне рассматривался поэтом и вопрос о том, что русское море может иссякнуть, такова историческая возможность. Для Толстого здесь нет исторической диалектики, история ушла, он болезненно реагирует на состояние последних ста лет. И закономерно обращается к эпохе, когда начался антиисторический перелом в отношении власти к народам, населявшим империю. Это была эпоха Николая I, когда прежней европейской идее, столь важной для многонациональной империи, была противопоставлена национальная идея. Первым это заметил современник Пушкина и Николая историк Мих. Погодин:

1. Деникин А. И. Путь русского офицера // Октябрь. 1991. N 1. С. 110.[↩]
2. Дневник П. А. Валуева. В 2 тт. Т. 1. 1861 – 1864 гг. М., 1961. С. 258 – 259.[↩]
3. Карамзин Н. М. Мнение русского гражданина // Карамзин Н. М. О древней и новой России. Избранная проза и публицистика. М., 2002. С. 437.[↩]
4. Там же. С. 438.[↩]