«Лукавый гений филологии»

«Marina Tsvetaeva. Марина Цветаева», Труды 1-го международного симпозиума (Лозанна, 30.VI. – 3.VII.1982). Под редакцией Робина Кембалла в сотрудничестве с Е. Г. Эткиндом и Л. М. Геллером, Изд. Peter Lang, Берн – Берлин – Франкфурт-на-Майне – Нью-Йорк – Париж – Вена, 1991, 514 с.

Еще не настал тот срок, который был отмерен самой Цветаевой в стихотворении, обращенном к будущему читателю, что возьмет в руки ее книгу столетие спустя после ее смерти. Но уже сейчас сбывается пророчество поэта: не один исследователь «ей служил служеньем добровольца», не один биограф разыскивал не только дом, где родилась, где умерла, где жила подолгу, но и где лишь бывала…Цветаева лишь не могла предположить, сколько же будет их, ее читателей, и в каких условиях будет идти изучение ее биографии и творчества. Здесь, в России, тысячи читателей и – на долгие десятилетия – вынужденное молчание исследователей. Там, на Западе, – свобода одинокой исследовательской работы, еще больше, чем здесь, походившей на преданное «служенье добровольца»; а результаты оказывались нужными в лучшем случае десятку коллег-славистов в разных странах.За последние годы многое в этом отношении изменилось, и еще продолжает меняться, и изменится еще больше.Во-первых, признавая даже порою полную невозможность перевести Цветаеву, особенно ее поэзию, переводчики зачастую не могут не делать этого. «Признаюсь: и я иногда грешила – делала попытки перевести цветаевские стихи. Делала я это не из тщеславия, а более из желания не быть единственной в своей стране, кто читает Цветаеву, если не говорить о считанных «академиках»-славистах» (с. 446), – свидетельствует Анника Бакштром (Annika Backstrom, Швеция). Цветаеву будут и печатать, и переводить.Во-вторых, разительно изменилось положение литературоведа в бывшем СССР: «идеологических» запретов как будто нет, но на ближайшие годы, в условиях рынка, походящего у нас, впрочем, больше на базар, литературоведение станет, глядишь (как и критика), личным делом самого ученого. Попросту: ему негде будет печататься. Пределом мечтаний станет библиографическая карточка в каталоге научной библиотеки. На смену одним трудностям приходят другие. Не располагая преимуществами, которые есть у ученых Запада, мы скоро будем иметь все их проблемы.Но это же печальное обстоятельство должно внушить нам, как когда-то твердили школьные хрестоматии, «что-то освежающее и ободряющее». Не в силах расстаться с обольстительной силой исторического оптимизма (а может быть, не так уж он и плох?), скажем: третье и, наверное, главное, что прослеживается во всем этом, быть может, то, что должно произойти сближение усилий ученых России и Запада. Рецензируемая книга, содержащая статьи на английском, французском, немецком, преимущественно же на русском, должна стать веским словом в этом продолжающемся диалоге.

И наконец, надо надеяться, мы доживем до момента, когда откроется основной корпус цветаевского архива в Москве. Пока же, по словам Вероники Лосской (Париж), чьей статьей «О некоторых трудностях исследователя (К будущей биографии Марины Цветаевой)» открывается сборник, приходится посетовать «на «ненаучность» ситуации, в которую поставлены «цветаеведы»: подлинность текста нельзя проверить не потому, что подлинники исчезли, а потому, что проверка доступна некоторым «избранным» людям, а другим закрыта, и критерии этого «избранничества» иногда отнюдь не научные» (с. 20).

Вспомним: эти слова были произнесены в 1982 году, но они остаются справедливыми и ныне, причем не только по отношению к цветаевским архивам. Некоторые авторы уже никогда не увидят своих статей: Александр Бахрах («Цветаева и ее эпистолярное творчество») и Юрий Иваск («Образы России в мире Марины Цветаевой»), Эве Мальре (Eve Malleret, Париж) – исследователь и французский переводчик Цветаевой, чьи переводы «Попытки ревности» и «Читателей газет» помещены в специальном разделе сборника, и Северин Полляк (Seweiyn Pollak, Варшава) – поэт, эссеист, исследователь польской и русской литературы (в сборнике помещена его статья «Славословия Марины Цветаевой (Стихи к Блоку и Ахматовой)».

Да, некоторых авторов уже нет в живых, а ситуация, обрисованная в сборнике, по-прежнему остается. В. Лосская задает вопрос: радоваться или недоумевать, например, по поводу интересной статьи советского архивиста (имя его нам в данном случае не важно), где? содержится описание некоторых фондов ЦГАЛИ: «Ибо если архив закрыт, то почему в статье опубликованы до сих пор не изданные стихи и какое право имеет даже специалист их читать и писать о них? С другой стороны, если это и есть «обработка», то почему публикация столь неполная?… Или, может быть… архив кому «закрыт», а кому не «закрыт»?» (с. 19).

Мы знаем, конечно, знают и западные исследователи: такого рода публикации часто давали единственную возможность получить сведения об архивных материалах: указание описей, единиц хранения служило ключом к архиву. (Так было, например, с фондом М. Булгакова в Рукописном отделе ГБЛ: опись булгаковского архива исследователь получить попросту не мог, а без описи невозможно было и заказать нужные материалы. «Наша задача – вот именно не допустить к рукописям», – сказала автору этих строк в 1979 году тогдашний зав. Отделом рукописей. А ведь архив Булгакова официально не был закрыт!) Но как часто этот ключ служил не тому, чтобы им открывать, а совершенно противоположной цели! Рукописи нельзя сжечь, полагал Михаил Булгаков. Он не предполагал тогда, что их можно зато… запереть.

В этих условиях особую ценность приобретают зарубежные архивы Цветаевой. Робин Кембалл (Robin Kemball, Лозанна) дает описание цветаевских материалов в базельских архивах, а Джон Мальмстэд (John Malmstad, Нью-Йорк) делится своими поисками в бахметевском архиве Колумбийского университета. По его словам, это – одно из крупнейших хранений русских и восточноевропейских рукописных материалов в западном мире и «никто из интересующихся историей эмиграции и местом Цветаевой в ней не может себе позволить проигнорировать существование этого архива» (с. 412 – 413). Лишь в конце 70-х годов, однако, это стало возможно, когда была начата детальная инвентаризация содержащихся здесь материалов. Часть работы, говорит исследователь, была проста до смущения: нужно было лишь перейти улицу, чтобы обнаружить небольшой корпус материалов. В других же случаях лишь вдохновенный и кропотливый труд, сравнимый, по мысли автора, с работой детектива, приносил впечатляющие результаты (имеются в виду разыскания писем Цветаевой к Р. Н. Ломоносовой в Англии).

С этими письмами знакомит доклад Ричарда Дэвиса (Richard Davies, Лидс). Вообще логика составителей книги – осуществление «голосов переклички», по слову Ахматовой. Вторая часть сборника посвящена проблемам перевода и содержит материалы дискуссии о переводе (А. Бакштром, П. Цветеремич, Е. Эткинд, Э. Мальре, Г. Вытженс), а также стихотворение Цветаевой «Тоска по родине! Давно…» в подлинном тексте и в переводах на восемь европейских языков (причем даны два варианта польского перевода, четыре – французского, три – немецкого и три – английского, в том числе принадлежащие и участникам симпозиума). Первая и основная часть сборника посвящена проблемам биографии, творчества и эпистолярия Цветаевой. В специальные разделы выделены проблемы личности и жизни поэта; Цветаева и ее современники; эпистолярная проза; два раздела – они являются центральными как в композиции книги, так и в ее внутренней структуре – можно обозначить как проблемы поэтики, художественного мира, ритмики, метрики и строфики.

Открывшийся упоминавшейся выше статьей В. Лосской «биографический» (назовем его условно) раздел включает в себя анализ детства Цветаевой, основанный на методе психоанализа, и отдельные периоды жизни Цветаевой и воспоминания. Исходя из положения, что в детстве уже заложены корни всей жизни, и обращаясь к автобиографической прозе Цветаевой, Лайли Фейлер (Lily Fetter, Нью-Йорк) приходит к выводу, что «не просто корни.., но и результаты тех корней, вся жизнь и ее конец» (с. 44). Чешскому периоду Цветаевой посвящены статьи М. Разумовской (Вена) и Г. Ванечковой (Прага). Цветаева и Германия – такова тема статьи И.