Памяти Александра Иосифовича Роскина. Публикация М. Роскиной

Настоящий очерк был написан В. С. Гроссманом в 1946 году и прочитан им на вечере, посвященном памяти А. И. Роскина, который состоялся в ВТО 7 января 1947 года. В этом вечере участвовали и другие литераторы – друзья моего отца, но, честно говоря, никто из них не отнесся к этому так серьезно, как Василий Семенович… После вечера Гроссман подарил мне машинопись очерка, с которой и печатается текст.

9 апреля 1989 г.

Н. РОСКИНА

Поздней осенью 1941 года, в возрасте сорока трех лет, погиб, защищая Советскую Родину, боец Московского народного ополчения Александр Иосифович Роскин, человек, оставивший после себя значительный след в нашей литературной и театральной критике, автор известных биографий Горького и Чехова, превосходных статей-предисловий к книгам О. Генри, Лондона, Мериме, Мопассана, Флобера, Анатоля Франса.

Прошло свыше пяти лет с той грозной поры, бесспорно самой страшной в жизни Советской республики. Произошли, пожалуй, не десятки, а сотни колоссальных событий, перенесших ужасный огонь войны от стен Москвы к стенам Берлина, события, перенесшие нас от ощущения скорбной тревоги за свободу и жизнь родной земли к гордому сознанию всемирно-исторической победы над гитлеровским фашизмом. Каждый из нас, где бы он ни находился, духовно прошел этот огромный путь от леденящего края бездны к светлому царству победы.

За пять лет вырос огромный лес событий, в жизнь ворвались новые впечатления, десятки новых людей, установились новые связи дружбы и товарищества. Кажется, что непроходимая стена пространства и времени, огня, дыма, страданий, радости легла между тем далеким, ушедшим за горизонт души и разума временем, которое мы называем предвоенным, и нынешними послевоенными днями.

Такие условия чрезвычайно благоприятны для действия закона забвения.

Но благодетельный и жестокий закон забвения оказался бессилен по отношению к Александру Иосифовичу. И я убежден: не только в моем сознании, но и в сознании всех знавших Роскина и друживших с ним он продолжает существовать как живой, реальный человек.

Объяснение этому прежде всего должно искать в тех превосходно, умно и тонко написанных страницах книг, статей, очерков, критических работ, которые мы любим и помним.

Но объяснение нашей живой и упорной памяти о Роскине не только в талантливых его работах. В каждой новой жизненной и литературной ситуации, не обязательно торжественной, не обязательно важной, но и в обычной беседе, в литературном споре, во время каждодневной своей работы, в минуту грусти или веселья, вдруг, и всегда остро, всегда резко, толчком, вспоминаешь Роскина. Вспоминается он не как торжественная и печальная тень ушедшего, а как живой, сегодняшний человек, товарищ в работе, спутник в дороге, драгоценный собеседник, спорщик, насмешник, человек то необычайно милый и деликатный, то ершистый, колючий, упрямый.

Роскин не только талант писательский, он талант человеческий. Он талант сложный, талант сложного характера, талант то ленивого, то деятельного, сильного ума, талант хандры, когда на него нападала хандра, талант чудесного веселья, когда он был весел; человек очень особенного характера, человек органически изящный. Никто из тех людей, которых я знал и знаю, не умел и так восхитительно и мило шутить, как шутил Роскин, но никто не умел и так невыносимо молчать, по-роскински молчать, по-роскински хмуриться.

Видимо, и в этом, не только в его книгах, ключ той живой памяти, которую мы сохранили о нем, памяти, перед которой оказался бессильным закон забвения.

Он был человеком искусства не только в своей работе, он им был в каждый час своей повседневной жизни, ибо, хотел он того или нет, его художественный характер проявлял себя в житейской повседневности. Потому так хорошо помнят его те, которых он одарил творчеством своей мысли, творчеством шутки, азарта, веселья, насмешки, улыбки, молчания, торжеством своей жизни… Такие характеры не часты. По-видимому, таким талантом характера, художником, стилистом жизни был Багрицкий. Его тоже живо и остро помнят все, кто встречался с ним. В этом общность этих совсем не схожих людей. Таким изящным талантом личного бытия был Сулержицкий, которого нежно любил Толстой.

Вот таков и Роскин; он не только создавал произведения, он сам был художественным произведением, живой, изящной, умной и совсем не легкой книгой. Общаясь с ним, вы словно одновременно писали о человеке и читали о человеке. Он запомнился нам не только мыслями своими, острым и тонким словом, но и жестом, улыбкой, поворотом головы.

Вот он входит в комнату, Александр Иосифович, – высокий, мне кажется, очень высокий, с большими белыми кистями рук, неловкий, но очень изящный в своей неловкости, входит шаркающей, смущенной походкой, она и тяжелая и легкая, с красивой, строгой, серебряной головой, – и оглядывает вас карими глазами, в которых душа Роскина, – умные, насмешливые и добрые глаза – воистину человеческие глаза.

Какое странное соединение ребячливости и жизненного опыта, житейской беспомощности и мудрого знания людских слабостей, беспечности и целомудренной работоспособности, тончайшего знания всех тонкостей запутанных человеческих отношений и поэтической наивности!

Было когда-то сказано, что живой человек – это здание в лесах; смерть рушит леса, и здание встает во всей строгости своей, не только в сложности своей, а и в простоте.

Мне кажется, что главными линиями роскинского характера, линиями, обрисовавшими его внутренний контур, духовную архитектуру, были органическая, пропитавшая все его рабочее и житейское существо любовь к изящному, к прекрасному, душевная тонкость, чувствительность… Эти черты обычно сопрягаются с тяжелой сложностью, с академической, несколько отчужденной, музейной оторванностью от жизни. В характере Роскина произошло обратное, редкое, драгоценное сопряжение – в нем его изящество, чувствительность и тонкость соединились с удивительной, живой и веселой простотой. Вот именно в этом соединении тонкости и простоты, изящности и житейской непосредственности и была главная линия архитектуры его духа.

Мое знакомство с Роскиным произошло за несколько лет до войны, в ялтинском доме отдыха Союза писателей. Мы вновь побывали весной 1941 года в этом же доме отдыха и 20 мая вместе уехали в Москву, за месяц до начала войны.

Весна в Крыму необычайно, чрезмерно хороша – это щедрый, безудержный пир. В воздухе стоит хмельной туман пыльцы; цветы магнолии, иудина дерева, персиков, вишни, абрикосов, яблонь, глициний клубятся живыми облаками белых, розовых, фиолетовых лепестков. Цветущие сады, расположенные по склонам гор, кажутся потоком светлой лавы, медленно ползущим в море. Запахи эти так густы, зримы, осязаемы, что они смешиваются, сливаются с ощущением цвета, формы, тепла, солнца. Ослепительные родники, ручьи, речушки живой, звенящей паутиной оплетают землю от каменных гор до прибрежного песка. В такие дни люди испытывают осязаемую радость от того, что они живут на земле – дышат, смотрят, ловят ухом шум моря.

Вот в такой день мы ходили с Александром Иосифовичем по огромному фруктовому саду в деревне Дерикой, под огромным, в десятки десятин, узорным, белым потолком цветущих яблонь.