Почему Сталин убил Горького?

Это сообщение будет несколько необычным. Оно в большой степени строится на моих собственных воспоминаниях и устных рассказах, слышанных мной от людей, хорошо Горького знавших.

В детстве мои родители – писатель Всеволод Вячеславович Иванов, чьей литературной деятельности Горький помогал с предреволюционных лет¹, и Тамара Владимировна Иванова, его жена, едва ли не по наущению Горького² ставшая председательницей совета жен писателей (было и такое!), – не раз брали меня с собой, когда к нему ехали в его загородный подмосковный дворец. Отчетливо я помню Горького там только один раз. Мы уезжаем. Он нас провожает и стоит возле кадки с пальмой. В моих воспоминаниях пальма очень высокая. А длинная и очень худая фигура Горького еще выше.

Эти воспоминания относятся ко времени, когда мне примерно пять лет (то есть к 1934 году). Я видел Горького тогда и еще много раз, но от этого не осталось настолько ясного образа: сколько ни припоминаю, все вижу тощего, высоченного человека у пальмы. Я помню себя в его доме. Однажды я помешал ему работать. Запрещено было шуметь и бегать возле его кабинета на втором этаже (к этим его комнатам, которым суждено играть особую роль в моем повествовании, я еще вернусь). По всегдашней своей потребности нарушать запреты я вбежал в его кабинет. В памяти коридор, да, пожалуй, и комната, за порогом которой меня остановили, остались темными. И в этой комнате Горького не видно. Может быть, несовершеннолетнего правонарушителя схватили до того, как он добежал до стола хозяина дома и лампы, его освещавшей?

Что я хорошо запомнил – это обеды и обеденный стол. В нижней зале дворца за стол, казавшийся мне бескрайним, усаживалось несметное число людей. И прислуга обносила их блюдами в количествах, невиданных мной ни до, ни после. Мы не жили бедно, хотя это было начало второй пятилетки, крестьянство было разорено и страна на краю общего голода. Но писателей – отчасти благодаря тому же Горькому – подкармливали. А мой отец принадлежал тогда еще к наиболее преуспевавшим: он много и быстро писал, все это печаталось, Горький его приблизил к себе, сделав (вместе с Лахути, персидским поэтом- политическим эмигрантом) одним из секретарей только что созданного им Союза писателей и председателем Литфонда. И хотя мы жили по тем временам в достатке, как и друзья родителей, у которых я бывал с ними вместе в гостях, ничто не могло сравниться с пирами у Горького. Особенно впечатляло детское воображение разнообразие и диковинные названия блюд, подававшихся на третье (это обозначение, впрочем, едва ли подходит: мне казалось, что число перемен блюд, в особенности сладкого, тоже было безграничным). Когда уже все вкусное было перепробовано, в особых вазочках подавали бланманже.

Возможно, что в только что сказанном истина смешана с детскими гастрономическими фантазиями. Неверно было бы рисовать себе Горького на манер римского вельможи, тешащего себя и друзей пирами. Развлечения Горького, о которых я столько слышал рассказов, были до крайности незатейливы: разжечь на дворе костер, полюбоваться огнем (русская пиромания, как у кинорежиссера Андрея Тарковского? уже написав эти слова, я потом обнаружил, что у Горького есть письмо о пиромании, где он пишет о пережитках древнего поклонения огню и фейерверках³ ) да сыграть вечером в подкидного дурака. Но обеденный стол и в самом деле и на загородной вилле, и в московском особняке Горького был так широк, что за ним вместе с «вождями» – ближайшим окружением Сталина – смогли поместиться и все главные (отобранные Горьким) «инженеры человеческих душ» в тот вечер, когда Сталин присвоил им это звание (за столом моему отцу Горький, не знавший о его прежних добрых отношениях со Сталиным, позднее прерванных, отвел почетное место напротив диктатора, но об этом позднее). И число сидевших за столом всегда (во всяком случае, начиная с петербургской квартиры на Кронверкском) было большим, потому что с Горьким кроме сына и его семьи постоянно жило много друзей писателя, поселившихся в доме надолго или навечно по его приглашению, – часть их появится в моем рассказе и окажется важнейшими моими свидетелями. А сверх того непременно приезжали и гости, как мы.

Не только стол и угощение, сам дом поражал дворцовой роскошью. Близкий друг Горького Валентина Михайловна Ходасевич, одаренная художница и племянница поэта⁴, рассказывала мне, что она присутствовала при разговоре Горького с Гербертом Уэллсом после обеда, данного в честь Уэллса в Горках. Когда встали из-за стола, Горький пригласил Уэллса и Ходасевич к себе в кабинет наверх. Они втроем поднимались по широченной мраморной лестнице на второй этаж; Уэллс, остановившись, обратился к Горькому: Горький, а я помню, как вы жили на Кронверкском. Дом был куда скромнее. Скажите, что, хорошо быть великим пролетарским писателем? Горький покраснел и ответил: Этот дом подарил мне мой народ (В. М. Ходасевич) ⁵.

Здесь мне придется уйти вспять и попытаться восстановить картину того, кто и как задарил Горького, когда он решил вернуться на родину. А начать придется издалека – с того, как он уехал.

Горький принадлежал к числу тех очень богатых русских людей, без денежной помощи которых большевики и сам Ленин едва ли легко выдержали бы испытания времени между двух революций⁶ (прежде всего об этом свидетельствуют письма Ленина, а также напечатанные и архивные материалы Пятницкого) ⁷. Способы заработка денег Горьким – не только в то время весьма знаменитым писателем, но и купцом-книгоиздателем, жестко (если не жестоко) обращавшимся со своими товарищами по делу (мне довелось читать архивные документы Пятницкого, об этом говорящие; судя по письму Пятницкому, написанному в апреле 1936⁸, в последние месяцы жизни Горький ощущал свою вину перед ним) и с друзьями-писателями (вспомним, что писал об этом потом Бунин⁹ ), – тема особая. Она касается общей проблемы «Русская литература 20-го века и деньги», о значимости которой я не устану говорить. Тень рынка уже тогда легла на русскую словесность. Литература и книгоиздательская деятельность оказались выгодным делом для людей предприимчивых. У Горького обнаружился настоящий талант в этой сфере¹⁰.

Другой увлекательный вопрос, которого я могу лишь бегло коснуться: почему именно богачи (у которых Горький собирал деньги на революцию) поддерживали революцию? Это – часть более общей загадки. В ее разгадку должно войти и объяснение того, почему самые крайние противогосударственные мысли высказывались знатными князьями, как Кропоткин, и графами, как Лев Толстой.

Когда готовившаяся при его помощи и на его деньги революция разразилась, Горький отшатнулся от нее в ужасе. Он сам рассказал о своих чувствах в «Несвоевременных мыслях». Не пересказывая его текста, приведу только несколько штрихов из слышанных мной воспоминаний. Мой отец, вызванный в конце гражданской войны из Сибири в Петроград Горьким (открывшим его как писателя и напечатавшим его еще до революции), был им введен в содружество молодых писателей, назвавшихся «Серапионовыми братьями». Горький через всю последующую жизнь пронес любовь к нескольким из них – Зощенко, Федину¹¹, моему отцу. Особенно бережно к ним он относился в начале их пути. Мой отец был среди серапионов, приглашенных к Горькому незадолго до его отъезда за границу. Когда все они собрались, Горький обратился к ним с такой речью: писателям в этой стране жить нельзя. Он устроит так, что все они смогут перейти через финскую границу. Он предлагает им всем эмигрировать. Ни один из них не согласился. Горький уезжал без них (Вс. В. Иванов).

До самого своего отъезда Горький продолжал помогать интеллигенции в бытовых делах и вызволять арестованных. О невероятно широких размерах этой последней стороны его деятельности дает представление замечательно интересная публикация покойной З. Г. Минц¹². Вместе со своими тартускими студентами она изучила записки Горького в петроградском архиве и напечатала списки арестованных, за которых он заступался. Поражает количество и высокая интеллектуальная значимость тех, на кого посягали. Одни имена среди них, как Блок, в последнее время освещены в публикациях. Но до сих пор мало кто знает, например, что в число задержанных (пусть ненадолго) входили Станиславский и Щерба. Удивительна и методичность, с которой Горький всякий раз пытается хлопотать за арестованного.

В. М. Ходасевич мне рассказывала, как Горького приходили благодарить спасенные им великие князья – члены царской семьи. С его помощью кое-кто из них перебрался за границу, хотя ему удалось спасти не всех, за кого он заступался (В. М. Ходасевич)¹³.

О том, как Горький добивался для писателей и ученых продовольственной и другой бытовой помощи, и о разных его попытках спасения русской культуры написано много¹⁴. Ахматова в начале 1960-х годов мне говорила: Сейчас принято ругать Горького. А ведь без него мы бы тогда все умерли с голоду. Впрочем, о себе самой она рассказала, что ее встреча с Горьким кончилась ничем. Она нуждалась. Ей устроили с ним свидание. Сколько помнится, в дачной местности, на каких-то огородах. Она была одета соответственно, в затрапезе, кажется, была босая. Горький спросил ее, что она могла бы делать. Но так ничего из этого и не вышло (А. А. Ахматова). Горький помогал не всем, но старался обеспечить необходимым многих.

Поражает интуиция Горького, в те годы не только нашедшего среди молодых таких писателей, как Зощенко и Бабель, но и – что едва ли не удивительнее – чуть ли не первым обратившего внимание на работу мало кому известного Л. С. Берга о номогенезе¹⁵, Вернадского о геохимии земли (соответствующую запись Ленин сделал при разговоре с Горьким¹⁶ ). Намеченная Горьким программа развития науки оказала бесспорное влияние на Ленина и его преемников и в этом смысле имела большое значение для истории России.

Не наша задача выставлять отметки мертвым. Но дела Горького времени «Всемирной литературы» запомнятся¹⁷. Процитирую в своем переводе хорошо документированную книгу об этом времени: «У всех, кто ценит русскую культуру, каковы бы ни были их политические убеждения, будь они с красными, или белыми, или зелеными, или на какой угодно части политического спектра, у каждого русского есть основание быть глубоко благодарным за это Максиму Горькому»¹⁸.

Перед отъездом за границу до предела обострились отношения Горького с Зиновьевым – полновластным хозяином Петрограда и будущим членом триумвирата (вместе с Каменевым и Сталиным), который еще при жизни Ленина стал править страной (это их имел в виду Пильняк, когда в повести об убийстве Фрунзе писал о «тех троих, которые…»). У Горького был обыск; об этом и об угрозе арестовать близких ему людей рассказал Ходасевич в своем сжатом и достоверном очерке этих лет жизни Горького¹⁹ (по Ходасевичу, и с Каменевым отношения были не лучше, хотя Троцкий винил и Зиновьева, и Каменева в том, что они в 1917 году действовали заодно с мелким буржуа Горьким!). Резко разошелся он со своей подругой предреволюционных лет М. Ф. Андреевой. Ее принадлежность к большевикам Горького раздражала. Он бывал с ней груб. К. А. Федин рассказывал, что он был у Горького, когда Андреева пришла с букетиком фиалок после какого-то собрания или заседания. Она протянула цветы Горькому. Тот бросил их ей назад: Жри сама! (К. А. Федин). Уже поэтому скорее всего преувеличенным кажется предположение Ходасевича о том, что отношения Горького с Каменевым расстроились главным образом из-за карьерного соперничества их жен²⁰ : карьера Андреевой Горького злила.

К самым важным причинам отъезда Горького за границу скорее всего надо отнести постепенную потерю Лениным реальной власти (еще до его болезни). При всех разногласиях давние личные связи между ними сохранялись²¹. Об этом он пишет в своих воспоминаниях, в первой редакции которых особенно примечательны его мысли о том, чего стоила Ленину его жестокость. Обстоятельства их последних встреч загадочны. В рукописи воспоминаний В. М. Ходасевич, в издании которых я участвовал, рассказывалось, что она одна была днем на Кронверкском, когда туда тайно приехал Ленин в 1919 году. После разговора Горький его проводил через черный ход. Почему этот приезд так был обставлен? Боялся ли Ленин своих товарищей по ЦК, которым не могли нравиться взгляды и статьи Горького? Секретность продолжала сопутствовать этому визиту и спустя полвека. По правилам советских изданий, любые воспоминания о Ленине надо было согласовывать с Институтом Маркса, Энгельса, Ленина (ИМЭЛ). Редактор издательства «Советский писатель», где книга Ходасевич готовилась к печати, обратилась в ИМЭЛ. Там запретили издание этого места рукописи, сказав, что у них нет никаких данных об этой встрече Ленина с Горьким. А как могло быть иначе, если об этой встрече знали только три человека?

Летом 1921 года Ленин настаивает на его отъезде, утверждая, что у Горького в России нет возможностей работы: «В Европе в хорошейсанатории будете и лечиться и втрое больше дела делать. Ей-ей. А у нас ни леченья ни дела – одна суетня. Зряшная суетня «²² (в той же записке Ленин многозначительно сообщает, что переслал письмо Горького Каменеву, а сам ничего не может делать из-за усталости). Если заметить, сколько в это время Горький трудится для организации помощи голодающим, эта оценка его деятельности кажется по меньшей мере двусмысленной. Ленину по разным причинам хотелось отделаться от Горького в России. По словам Горького, в октябре 1920 года в доме Е. П. Пешковой Ленин как бы в шутку сказал: «Не поедете – вышлем»²³. Избавил ли Горького добровольный отъезд от участи тех писателей и ученых, которых через год выслали без права возвращения (им грозила смертная казнь при попытке пересечь границу в обратном направлении)? Пока Ленин участвовал в управлении страной, Горький мог надеяться, что его услышат. Надежды обрывались. Нэп для Горького не был радостью. Среди прочего он означал и возрождение его лютого врага – русской деревни, в чьей жестокости ему виделась главная беда русской истории.

Опасения Горького во многом оправдались. Издательство «Всемирная литература» вскоре после смерти Ленина было закрытом разгромлено, судьба многих принятых в нем к изданию рукописей до сих пор неизвестна (напомню, что в письмах Ленину Горький много раз говорил о делах этого издательства, сколько можно восстановить разговоры его с Лениным, и в них это была одна из постоянных тем; в конце апреля 1921 года по этому поводу принимается специальное решение Политбюро²⁴ ; денежная помощь Наркомпроса «Всемирной литературе» при содействии Ленина продолжалась и в начале 1922 года²⁵ ). За попытку издания при участии Горького независимого журнала «Русский современник», вскоре закрытого, был арестован его ближайший и постоянный помощник, одаренный редактор А. Н. Тихонов (об этом и стараниях Горького его вызволить рассказывает тот же Ходасевич²⁶ ). Из переписки Горького с Ходасевичем видно, что особенно болезненно уже после отъезда за границу он воспринимал сообщения о варварстве советских чиновников. Распоряжение Крупской об изъятии из библиотек философов от Платона до Толстого заставляет его пригрозить, что он откажется от советского подданства²⁷. Впрочем, такие угрозы он и не думал исполнять. Меньше всего Горький хотел стать эмигрантом. Сперва в Берлине, а потом в Италии ему мерещилась возможность добиться участия и эмигрантов, и оставшихся в России в общем журнале «Беседа», который они затеяли с Ходасевичем. Воспоминания последнего, написанные едва ли не с преувеличенным старанием остаться к Горькому справедливым, рисуют правдивую картину осторожных попыток Горького не порвать связей с Россией²⁸. Напечатанные с тех пор документы в основном подтверждают его концепцию. Но вместе с тем Горький во всей совокупности своих (покалишь выборочно изданных или изложенных вкратце) писем и высказываний оказывается весьма противоречивым, намеренно двусмысленным и часто предельно фальшивым. Трудно понять, например, зачем он пишет (около мая 1922 года) Е. П. Пешковой о своем намерении вернуться в июле в Россию²⁹ ; сходная тема варьируется в письме ей же от 16 июля 1927 года, впрочем, на этот раз с оговоркой, что его задерживает работа над романом³⁰. И эти письма, и характеристика Ходасевича в письме М. Ф. Андреевой 13 июля 1925 года³¹, где Горький одобряет постановление ЦК о литературе³², как и письмо ей же о Ленине³³, заставляют сделать вывод, что Горький уже тогда начал говорить и писать разные вещи одновременно в зависимости от адресата и его (или ее) взглядов.

Важной составной частью жизни Горького на Капри была его переписка с Россией. Письма некоторым писателям напечатаны³⁴, а остальные (в том числе переписка со Сталиным и другими политическими деятелями, важная для нашей темы) известны в очень малой степени. Ходасевич в своих воспоминаниях настолько же старается не умалить Горького, насколько несправедлив к его жене Екатерине Павловне Пешковой. Правда, из уже упоминавшихся писем Горького, ей адресованных, следует, что ей он писал, как бы обращаясь в те правительственные сферы, куда она была вхожа. Но Ходасевича сердили ее поиски подарка для Дзержинского³⁵. Между тем, во-первых, сам Горький много раз отзывался о Дзержинском сочувственно (письмо Ганецкому, июль 1926 года)³⁶, с одобрением «трагического письма Екатерины Павловны» о смерти Дзержинского³⁷, во-вторых, вероятно, Е. П. Пешковой (и самому Горькому?) казалось, что хорошие отношения с главными чекистами были нужны и для ее добрых дел. Она позднее долго была во главе политического Красного Креста и облегчила судьбу многих заключенных. В парижской «Памяти» были опубликованы документы, из которых видно, что благодаря ее заступничеству приговор, определявший больному Бахтину ехать в Соловецкий лагерь, был сменен на ссылку в Казахстан, что спасло ему жизнь. Она же помогла арестованному молодому литератору Н. М. Любимову, будущему переводчику Рабле, Сервантеса, Пруста. Я не думаю, что все ее шаги согласовывались с Горьким. Но его имя ей помогало и ее защищало. Она (как и ее друг М. К. Николаев, с которым она прожила многие годы после раннего расставания с Горьким) была одним из немногих видных людей партии эсеров, остававшихся на свободе.

К Горькому в Сорренто наведывались из России и члены семьи, как Екатерина Павловна, и старые друзья, как В. М. Ходасевич, и многие писатели. Бывал там у него и мой отец. Раз его пустили туда вместе с моей мамой, но без детей (из переписки видно, что сперва родители хотели взять с собой всех троих – сестру, брата и меня, но уже тогда полагалось оставлять на родине заложников). Горький все больше втягивался в советские литературные и издательские (вероятно, также и политические) дела, в СССР стало выходить его собрание сочинений. В марте 1928 года 60-летие Горького было отмечено особым правительственным постановлением³⁸. Когда с 1928 года он начал приезжать на родину, ему устраивали восторженный прием. Сперва хорошо организованные граждане, а потом и правительство обратилось к нему с предложением вернуться. ВЦИК принимает решение об альманахе, который будет издавать Горький³⁹. Вскоре он и сам становится членом ЦИКа⁴⁰. Дело дошло до того, что ЦК партии приняло 25 декабря 1929 года особое постановление, защищающее его от нападок сибирских писателей («О выступлениях части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького»⁴¹ ), Постановление защищает от них «великого революционного писателя тов. М. Горького» и выдержано в стиле характерных сталинских постановлений последующего времени. Такой отпечаток «года великого перелома» лежит и на принятых вслед за тем решениях бюро Сибкрайкома и общего собрания работников и студийцев Новосибирского Пролеткульта⁴². (В одном из недавно напечатанных писем Сталину Горький возражает против преследования тех, кто его критикует⁴³.) Начались переговоры о его возвращении.

Не приходится сомневаться в том, что Горького волновала и манила возможность общения с признававшими его читателями на родине, хотя он и понимал, что для работы жизнь там может быть помехой. Гладкову в ноябре 1926 года он писал: «В Италии я живу потому, что, живя в России, не работал бы, а ездил из города в город, ходил из дома в дом – и разговаривал»⁴⁴. Но были и такие жизненные обстоятельства, которые толкали его к возвращению.

К тому времени возможности литературного заработка на Западе у него уменьшились. В его переписке с Россией середины 20-х годов постоянно возникает тема «авторских прав в Европах»⁴⁵ : чтобы их сохранить, книгу сперва надо было напечатать на Западе (между прочим, так же поступал и Станиславский). Но мода на Горького, поддерживаемая фантастичностью его юношеской биографии, проходила. Со своим молодым босяцким ницшеанством ранний Горький принадлежал началу века. Честертон в книге о Диккенсе называет его и д’Аннунцио в качестве примеров «современных людей» («a modern man like d’Annunzio, a modern man like Gorky»). И это верно: он оттого так открещивался от Достоевского и декадентов, что во многом был на них похож. Искусственности этого человека из народа удивлялся Рильке, посмотрев «На дне». Самые смелые его вещи, написанные на пороге 1920-х годов, на Западе не были оценены. Он не вписывался в картину послевоенной литературы Европы, и его это раздражало. Поношения многих западных писателей, появляющиеся в это время в его письмах и статьях, вызваны пониманием разницы между ними и Горьким. Но купца беспокоил уходящий от него рынок сбыта. Умерить свои аппетиты он не хотел. И в Сорренто, как до того на Кронверкском, был дом со свитой домочадцев и приглашенных. Вкусы хозяина (когда они выходили за границы упомянутых костров и подкидного дурака) соответствовали причудам иных из его героев: В. М. Ходасевич рассказывала, как Горький, забавляясь, после обеда поил вином живших у него в доме обезьянок (В. М. Ходасевич; в ее печатные воспоминания рассказ не вошел).

Сразу после отъезда Горького Ленин по просьбе М. Ф. Андреевой отдает распоряжение снабжать Горького за границей деньгами и ставит этот вопрос на обсуждение Политбюро в соответствии с «предложением Крестинского» – а не своим! Политбюро поручило Крестинскому «проверить, чтобы он был вполне обеспечен необходимой для лечения суммой»⁴⁶. О необходимости сохранения русских гонораров при оскудении западных говорила Ходасевичу тогдашняя главная привязанность Горького М. И. Будберг в Сорренто⁴⁷. Биограф Горького И. А. Груздев рассказывал мне в середине 40-х годов, что по тем архивным материалам, к которым он имел доступ, выходит, что Горький вернулся в Россию по причинам материальным (И. А. Груздев).

1. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 29, М., 1955, с. 370, 378; Вс Иванов, Встречи с Максимом Горьким. – В кн.: Вс. Иванов, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8, М, 1960.[↩]
2. Т. Иванова, Мои современники, какими я их знала, М., 1987.[↩]
3. »Летопись жизни и творчества А. М. Горького», вып. 3, М., 1959, с. 473. [↩]
4. См. о ней и Горьком: Вал. Ходасевич, Портреты словами. Очерки, М., 1987; Вяч. Иванов, Праздник. – Там же.[↩]
5. Здесь и далее выделены обозначения лиц, чьи сведения сообщаются в тексте. Если нет оговорок, слушающим был автор. В противном случае за обозначением источника ставится косая черта /, за которой может (но не обязательно) следовать обозначение слушавшего рассказ.[↩]
6. N. Katzer, Maksim Gorkijs Weg in die russische Sozialdemokratie, Wiesbaden: Otto Harrassowitz, 1990.[↩]
7. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 29, с. 78 – 80; В. И. Ленин и А. М. Горький. Письма. Воспоминания. Документы», М., 1969.[↩]
8. »Летопись жизни и творчества А. М. Горького», вып. 4, М., 1960, с. 584.[↩]
9. И. А. Бунин, Воспоминания, Париж, 1950.[↩]
10. См.: О. Д. Голубева, Два издателя (И. Д. Сытин и М. Горький). – В кн.: «М. Горький и его современники», Л., 1968, с. 184 – 195; А. Н. Михайлова, Из издательской деятельности М. Горького. – Там же, с. 196 – 203.^[↩]
11. Конст. Федин, Горький среди нас. – В кн.: К. А. Федин, Собр. соч. в 10-ти томах, т. 10, М., 1973.^[↩]
12. З. Г. Минц, А. М. Горький и. КУБУ. – «Труды по русской и славянской филологии. XIII Горьковский сборник». – «Ученые записки Тартуского гос. университета», вып. 217, 1968, с. 170 – 250.^[↩]
13. О подробностях его хлопот за великих князей см.: B. D. Wolfe, The Bridge and tbe Abyss. The Troubled Friendship of Maxim Gorky and V. I. Lenin, New York – Washington – London, Fr. A. Praeger, Publishers, 1967, p. 96 – 103.^[↩]
14. См.: ibidem, p. 77 – 153 и библиографию в этой книге.^[↩]
15. Б. Е. Райков, Мои встречи с Горьким. – В кн.: «Горький и наука», М., 1964, с. 256.^[↩]
16. «В. И. Ленин и А. М. Горький. Письма. Воспоминания. Документы», с. 181. ^[↩]
17. См. теперь о них в дневниках Чуковского: К. Чуковский, Дневник. 1901 – 1929, М, 1991.^[↩]
18. B. D. Wolfe, The Bridge and the Abyss. The Troubled Friendship of Maxim Gorky and V. I. Lenin, p. 133.^[↩]
19. Вл. Ходасевич, Горький. – В кн.: Вл. Ходасевич, Белый коридор. Воспоминания, Нью-Йорк, 1982, с. 227 – 234.^[↩]
20. Вл. Ходасевич,Горький, с. 225 – 227.^[↩]
21. B. D. Wolfe, The Bridge and the Abyss. The Troubled Friendship of Maxim Gorky and V. I. Lenin. Принятая в этой книге версия о существовании последнего письма, порывающего с Лениным, документами пока не подтверждена^[↩]
22. «Летопись жизни и творчества А. М. Горького», вып. 3, с. 235. ^[↩]
23. «Летопись жизни и творчества А. М. Горького», вып. 3, с. 190. ^[↩]
24. Там же, с. 225.^[↩]
25. Там же, с. 270.^[↩]
26. Вл. Ходасевич, Горький, с. 251 – 252.^[↩]
27. M. Gorky, The Letters to V. F. Khodasevich, 1922 – 1925. – In: «Harvard Slavic Studies», vol. 1, 1953, p. 306 – 307; B. D. Wolfe, The Bridge and the Abyss. The Troubled Friendship of Maxim Gorky and V. I. Lenin, p. 143 – 145.^[↩]
28. См.: Вл. Ходасевич, Горький.^[↩]
29. «Летопись жизни и творчества А. М. Горького», вып. 3, с. 281. ^[↩]
30. Там же, с. 533.^[↩]
31. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 29, с. 433.^[↩]
32. Там же, с. 432.^[↩]
33. Там же, с. 420 – 421.^[↩]
34. «Горький и советские писатели. Неизданная переписка». – «Литературное наследство», 1963, т. 70.^[↩]
35. Вл. Ходасевич, Горький; с. 248.^[↩]
36. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 29, с. 473.^[↩]
37. Ср. надпись Дзержинскому на книге: «Летопись жизни и творчества А. М. Горького», вып. 3, с. 223; Ю. П. Герман, О Горьком. – В кн.: «Максим Горький в воспоминаниях современников» в 2-х томах, т. 2, М., 1981, с. 280.^[↩]
38. «Летопись жизни и творчества А. М. Горького», вып. 3, с. 593 и след. ^[↩]
39. Там же, с. 665.^[↩]
40. Там же, с. 722.^[↩]
41. «КПСС о культуре, просвещении и науке. Сборник документов», М., 1963, с. 201. ^[↩]
42. «Летопись жизни и творчества А. М. Горького», вып. 3, с. 759 – 760. ^[↩]
43. «Из переписки А. М. Горького». – «Известия ЦК КПСС», 1989, N 3. ^[↩]
44. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 29, с. 485.^[↩]
45. «Летопись жизни и творчества А. М. Горького», вып. 3, с. 411; ср.: «Архив А. М. Горького», т. X, кн. 2, М., 1965. ^[↩]
46. В. И. Ленин, Собр. соч., т. 54, с. 70 – 71, 579; «Летопись жизни и творчества А. М. Горького», вып. 3, с. 271.^[↩]
47. Вл. Ходасевич, Горький, с. 240.^[↩]