«Лучезарная точка в русских летописях»

Декабризм есть не только социальное и политическое движение, не только явление национальной культуры. Даже помимо собственно эстетических теорий и художественной практики, декабризм есть сам по себе эстетический феномен.

Эту сторону дела со всей силой почувствовал и оценил В. И. Ленин, когда воспользовался известной характеристикой декабристов у Герцена: «…Люди 14 декабря, фаланга героев, выкормленных, как Ромул и Рем, молоком дикого зверя… Это какие-то богатыри, кованные из чистой стали с головы до ног, воины-сподвижники, вышедшие сознательно на явную гибель, чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение и очистить детей, рожденных в среде палачества и раболепия» ¹.

«…Выкормленные, как Ромул и Рем, молоком дикого зверя…» – ведь современные ассоциации вызывал уже сам сюжет мифа: Ромул и Рем выступили против захватившего трон Амулия  (Николая), свергнувшего своего брата Нумитора (отстраненного, как многие думали, Константина). Как Ромул и Рем, новые люди России хотели основать новое царство. И выкормлены они были «молоком дикого зверя», молоком волчицы, посланной Марсом, богом войны, действительно вызвавшей к жизни этих «воинов-сподвижников», «воинов-пророков», если процитировать Герцена буквально. «…На декабриста, – вспоминает А. Гангеблов, – к какой бы он категории ни принадлежал, смотрели как на какого-то полубога» ². Сами эти «богатыри, кованные из чистой стали с головы до ног», чуть ли не обретали масштабность героев национальной мифологии.

Я решился на этот комментарий, чтобы сильнее оттенить пружинную сжатость характеристик, данных декабристам Герценом-художником. И когда трезвейший политик Ленин обращается к ним, то очевидно, что обычная ленинская предельная точность оценок предполагает в данном случае и эстетическую оценку, включает ее и вскрывает эстетическую суть явления в его собственной эстетической форме.

Не так давно вышла книга философа А. Гулыги «Эстетика истории» («Наука», М. 1974). Автор говорит об эстетике истории как отрасли методологии знания, об историческом обобщении как синтезе теоретического и эстетического освоения мира. Хотелось бы отметить этот термин, акцентировав, правда, несколько иной, диктуемый характером нашей статьи, смысл: относительной красоты самого исторического деяния, сущности и истоков ее.

Действительно, сколь явны, почти завораживающи в декабризме уже внешние признаки прекрасного: даже со всеми атрибутами воинской героики, даже со всеми приметами художественного артистизма.

Немного найдется подобных декабризму явлений, рассмотрение которых под углом зрения таких эстетических категорий, как прекрасное, возвышенное, трагическое, было бы более оправданно. Характеристика Герцена – Ленина (ибо слова Герцена у Ленина не просто цитируются) содержит, помимо прочего, формулу и такого рассмотрения. А ведь формула эстетического, если понимать под ним выражение всеобщей человеческой способности ³, есть одно из главных условий, дающих возможность представить декабризм в максимально обобщенном виде, как великое явление человеческого духа.

Русская, особенно советская, наука выполнила колоссальный труд: разыскан, собран, систематизирован и в большой части издан обильный источниковедческий материал; проведена громадная исследовательская, аналитическая работа по уяснению декабризма: классовые истоки и экономические концепции, воззрения в области права и политические теории, военные взгляды и поэтическая деятельность – все это в десятках и сотнях статей, книг, диссертаций.

Однако даже обобщающие работы типа капитальной монографии М. Нечкиной «Движение декабристов» (Изд. АН СССР, М. 1955) являются обобщающими по отношению к какой-то отрасли знания, в данном случае к собственно истории.

Между тем успехи разветвленного и, так сказать, дробного изучения диктуют уже и необходимость синтезирующего взгляда, и не только в том смысле, что уже можно создать что-то вроде «Энциклопедии декабризма» – труд, который по сути своей все же лишь внешним образом свел бы результаты тех же аналитических усилий.

Но почему же, собственно, необходим такой синтезирующий, универсализированный взгляд на декабризм и почему именно эстетическая формула открывает для этого одну из возможностей?

Многое объясняется сутью самого этого явления – сутью декабризма.

Декабризм отличает не столько единство принципов и взглядов, сколько многообразие их, и когда мы говорим, что для декабризма характерно… что декабризм включает… что декабризму свойственно… – в сущности, речь идет чаще всего не о том, что покрывает декабризм в целом, а о том, что в нем есть в частности. Но это многообразие как особенность движения прямо связано с единством нового человеческого типа, появившегося и сложившегося в русской истории на рубеже 10 – 20-х годов XIX века, новой человеческой личности, возникшей на волне национального подъема и наиболее полно этот подъем выразившей.

Подобно Пушкину, так универсально представившему нам мировой художественный опыт, декабризм стремился охватить мировой, от античности идущий опыт гражданской жизни и политической борьбы. Подобно тому, как Пушкин опирался на предшествующую русскую литературную традицию, декабризм глубокими и разветвленными корнями уходил в традиции русского республиканизма (Радищев), передовой русской публицистики и литературы, хотя внешняя картина допрашиваемыми в Следственной комиссии, в сущности, сознательно обеднялась. Тем характернее некоторые задним числом сделанные признания о том, что, конечно же, не влияния со стороны определяли дело; особенно подчеркивалось значение русских сочинений, таких, например, как «Трумф» и «Российский Жилблаз», не говоря уже о радищевском «Путешествии».

Почти все декабристы писали о чувствах, которые вызывали у них вольные пушкинские строки. С другой стороны, мало перед кем предстал декабризм в разных своих ипостасях и на разных этапах так, как перед Пушкиным: братья Тургеневы и «первый декабрист» В. Раевский, и Рылеев, и А. Бестужев, и Пестель… Во всяком случае, кажется, никто, даже из декабристов, не наблюдал в этом смысле более полной картины декабризма, чем Пушкин.

Известны слова Аполлона Григорьева: «Пушкин – наше все» ⁴. А Герцен сказал, что на вызов, брошенный Петром, Россия ответила сто лет спустя «громадным явлением! Пушкина» ⁵. И Герцен же сказал, что декабрист – «это человек, который завершает эпоху Петра I и силится разглядеть, по крайней мере, на горизонте, обетованную, землю…» ⁶. В известном смысле можно было бы сказать и о декабристах: они – наше все, а еще точнее, наше все – декабристы и Пушкин, то высшее, чего достигла в прошлом веке русская история в смысле выражения художественного и человеческого оптиматов. Естественно, что становление их совершалось параллельно, рождая пересечения, противостояния, почти слияния. Но все же, всегда – почти! И, конечно же, дело не только в том, что Пушкин не оказался в числе декабристов: окажись он там («И я бы мог… и я бы мог…» – снова и снова записывает поэт после расправы над декабристами) – различие бы осталось.

В революционной России 1918 года Александр Блок писал статью о Каталине. Стремясь «восстановить разрушенную филологами историю культуры», он набрасывал глобальную характеристику двух типов людей – художников и революционеров: «Те и другие одинаково наполнены бурей и одинаково «сеют ветер», как полупрезрительно привык о них выражаться «старый мир»… Выражение «сеять ветер» предполагает «человеческое, только человеческое» стремление разрушить правильность, нарушить порядок жизни. Вот почему к этому занятию относится пренебрежительно, иронически, холодно, недружелюбно, а в иных случаях с ненавистью и враждою – та часть человечества, которая создавала правильность и порядок и держится за него… В его (Каталины. – Н. С.) время подул тот ветер… который подул перед рождением Иисуса Христа, вестника нового мира. Только имея такую предпосылку, стоит разбираться в темных мирских целях заговора Каталины; без нее они становятся глубоко неинтересными, незначительными, ненужными; исследование их превращается в историческое гробокопательство филологов» ⁷.

На рубеже столетий после Отечественной войны 1812 года новая Россия рождала новый тип, новую личность, – первого своего художника и первых своих революционеров, «вестников нового мира».

«…Именно 1812 год, а вовсе не заграничный поход, создал последующее общественное движение, которое было в своей сущности не заимствованным, не европейским, а чисто русским» ⁸, – говорил М. Муравьев-Апостол. В этом смысле сам тип декабриста («Мы были детьми 1812 года» ⁹, – писал тот же Муравьев-Апостол) – прямое следствие народного национального развития, одна из высших точек, завершивших становление нации, явление, сформировавшееся на основе широчайшего общенационального движения.

Когда в 1872 году Некрасов буквально в последний момент, уже в корректуре, изменил название своей поэмы «Декабристки» на «Русские женщины», то новое заглавие по значимости своей в истории русской культуры многого стоило. Появлялись новые точки отсчета, устанавливались новые меры.

Хотя уже и слово «декабристки» совсем не означало только «жены декабристов»: «Записки» М. Н. Волконской, ставшие под пером Некрасова «Бабушкиными записками» (так обозначил поэт жанр своей «Княгини М. Н. Волконской»), хорошо это засвидетельствовали. Жены декабристов становились декабристками после 14 декабря.

Кстати, скажем здесь и еще об одной стороне дела. Как известно, после восстания 1825 года царский режим сделал все, чтобы вытравить память о декабристах, опакостить и ошельмовать их в глазах страны как явление безобразное, «заразу, извне к нам нанесенную» ¹⁰, – царский манифест по делу декабристов оказался не только политическим документом, но чуть ли не претендовал быть своеобразным теоретическим трактатом – опровержением в сфере категорий эстетических.

И вдруг случилось, казалось, непредвиденное. Подвиг декабристов почти немедленно получил высшее признание, высшую нравственную и эстетическую санкцию. И дала эту санкцию русская женщина. Декабрист П. Беляев писал: «Кто, кроме всемогущего Мздовоздателя, может достойно воздать вам, чудные ангело-подобные существа! Слава и краса вашего пола!

Слава страны, вас произрастившей! Слава мужей, удостоившихся такой безграничной любви и такой преданности таких чудных идеальных жен!.. Да будут незабвенны имена ваши!» ¹¹

Еще в 1857 году Тарас Шевченко назвал подвиг декабристок «богатырской темой» ¹². И тема эта дождалась своего часа в русской литературе. «… Этой картине, – писал Некрасову Анненков, – недостает только одного мотива, чтобы сделать ее также и несомненно-верной исторической картиной, именно – благородно-аристократического мотива, который двигал сердца этих женщин. Вы благоговеете перед ними и перед великостью их подвига – и это хорошо, справедливо и честно, – но ничто не возбраняет поэту показать и знание основных причин их доблести и поведения – гордости своим именем и обязанности быть оптиматами, высшей людской породой во всяком случае» ¹³.

В прошлом веке именно в адрес демократической литературы часто направлялись обвинения в узкосоциальном, «партийном» подходе к искусству. Либеральная же традиция скорее склонна была демонстрировать более «широкий» взгляд на него. Тем любопытнее наблюдать, как застит глаза П. Анненкову, критику умному, тонкому, нашедшему и здесь точные характеристики («оптиматы», «высшая людская порода»), ограниченный, по сути, узкоклассовый подход, неумение увидеть всю широту социальной, исторической, национальной основы явления, открытой поэтом, подтвердившим именно всероссийский опыт декабризма.

Несколько раньше поиски человеческого оптимата в работе над национальной эпопеей окажутся связанными для Льва Толстого опять-таки с типом декабриста.

Кажется, Герцен первый назвал Чацкого декабристом. А В. И. Немирович-Данченко, споря с постановками «Горя от ума», в которых играется не пьеса, а рожденные ею публицистические статьи, полемически и остро выдвинул тезис – Чацкий прежде всего влюбленный молодой человек: «Прекрасна, прежде всего, душа Чацкого, такая нежная, и так красиво волнующаяся, и так увлекательно несдержанная». «Трудно встретить во всей русской литературе образ молодого человека более искреннего и нежного при таком остром уме и широте мысли» ¹⁴. Какая точная характеристика именно декабриста! Ведь декабризм Чацкого проявляется не только в филиппиках, направленных против крепостного права или аракчеевщины, а и в том, как он любит, – вечное испытание русского героя, и, кажется, Чацкий единственный, кто его выдерживает. Выдерживает на любовь, выдерживает и на нелюбовь; разрыв его бескомпромиссен и лишен тени рефлексии.

Поражает, как русская литература сумела передать обаяние декабризма, донести его в чудовищных условиях и, конечно, с громадными потерями: достаточно вспомнить «Онегина», лишившегося последней, десятой главы. А борьба режима с комедией Грибоедова была все той же борьбой с декабризмом вообще и только в этом контексте может быть до конца понятна. Ведь по характеристике Ап. Григорьева, «Чацкий Грибоедова есть единственное истинно героическое лицо нашей литературы» ¹⁵.

«Лучшие люди из дворян» в первой четверти XIX века – люди, явившие наиболее полное, максимально обобщенное и в то же время максимально концентрированное выражение сущностных сил человека, великолепной универсальности ума и духа, всеобщей человеческой способности. Как историки они, наверное, проигрывали Карамзину, как художники – Пушкину, как государственные чиновники – Сперанскому, как военные специалисты – Милорадовичу. Но трудно найти людей, явивших в совокупности и порознь большую широту интересов, большее разнообразие способностей и задатков. По существу они оказались нашими первыми энциклопедистами, не в значении только академической учености, а в более обширном значении «энциклопедии русской жизни», национальной лаборатории нравственно-эстетического и революционно-политического опыта: столь многие будущие сюжеты и ситуации были здесь предварительно намечены и проиграны.

Действительно, с одной стороны, основательно разрабатывались планы конституционной монархии (Н. Муравьев). С другой – структура отчетливо республиканского общества (П. Пестель – этот, по определению Герцена, социалист до возникновения самого социализма). Теоретически декабристами был освоен в качестве вероятного варианта террор, включавший цареубийство (вернее, к нему сводившийся) – именно как акт революционного действия, а не дворцового переворота, столь частого в России и обычного. При этом само цареубийство рисовалось не убийством из-за угла, а чуть ли не ритуальным рыцарским поединком: Якубович, например, в этом случае предполагал иметь два пистолета – для царя и для себя. Военное восстание рассматривалось декабристами не только как средство решения позитивных планов, но и как мера предупреждения восстания народного. При всем том, по свидетельству Завалишина, некоторые считали, что, может быть, не следует бояться даже анархии, ибо «если в народе не признают живых и разумных сил, то их не создашь никакими внешними формами, никаким внешним руководством» ¹⁶, а в доказательство приводили 1612 год, когда Россия вышла из кризиса на внутренней силе и энтузиазме народа.

Опять-таки декабризм теоретически демонстрировал необычайное разнообразие революционных принципов, программ и путей, содержа их все, так сказать, в зерне.

Объективная социальная тенденция развития страны к буржуазному обществу, включавшая в качестве условия освобождение рабов, не могла бы найти инструмента прекраснее. Отнюдь не отвлеченное просветительское представление, а широта и многообразие их духа, конечно, исторически сложившегося, то, что декабристы сами в максимальной степени были людьми вообще, и питало, прежде всего, их концепции человека вообще, естественного, свободного человека, «просто людей» (Н. Муравьев), их борьбу за освобождение себе подобных. Отсюда и поражающее бескорыстие такой борьбы. Они теряли все и не приобретали ничего. Впрочем – ничего ли? Но об этом ниже.

Декабризм, собственно, в большой мере и начинался как выражение общего духа свободы и широты обновленного взгляда на мир. «…Для нас, – свидетельствует Николай Тургенев, – была исполнена невыразимой прелести возможность говорить на наших собраниях открыто, не боясь быть дурно понятым или истолкованным, не только о политических вопросах, но и о всевозможных предметах… Очень ошибся бы тот, кто предположил бы, что на этих тайных собраниях только и делали, что составляли заговоры» ## Николай Тургенев, Россия и русские, т.

1. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 21, стр. 255.[↩]
2. »Воспоминания декабриста Александра Семеновича Гангеблова», М. 1888, стр. 4. [↩]
3. См. об этом: Э. Ильенков, Об идолах и идеалах, Политиздат, М. 1968.[↩]
4. Ап. Григорьев, Литературная критика, «Художественная литература», М. 1967, стр. 166.[↩]
5. А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. VI, Изд. АН СССР, М. 1955, стр. 200.[↩]
6. Там же, т. XVIII, стр. 180.[↩]
7. Александр Блок, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 6, Гослитиздат, М. – Л. 1962, стр. 86, 70 – 71.[↩]
8. В. Е. Якушкин, Матвей Иванович Муравьев-Апостол, «Русская старина», 1886, июль, стр. 156.[↩]
9. Там же, стр. 159.[↩]
10. »Манифест о событиях 14 декабря 1825 года», – цит. по кн.: «Избранные социально-политические и философские произведения декабристов», т. II, Госполитиздат, М. 1951, стр. 454. [↩]
11. П. Беляев, Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном, СПб. 1882, стр. 216.[↩]
12. Т. Г. Шевченко, Дневник, «Academia», М. – Л. 1931, стр. 212.[↩]
13. »Литературное наследство», 1949, т. 51 – 52, кн II, стр. 98. [↩]
14. «А. С. Грибоедов в русской критике», Гослитиздат, М. 1958, стр. 298, 300.[↩]
15. Ап. Григорьев, Литературная критика, стр. 495.[↩]
16. »Записки декабриста Д. И. Завалишина», СПб. 1906, стр. 187. [↩]