Лицом к Востоку
Т. Григорьева, Японская литература XX века. Размышления о традиции и современности, м., «Художественная литература», 1983, 302 с.
В наше время не ослабевает интерес к Востоку, его философии, литературе. Правда, сегодня тяга эта является, можно сказать, уже не «любительской», а вполне осмысленной и углубленной. В культуре и литературе Индии, Китая, Японии мы отыскиваем не столько самобытные черты и особый национальный колорит, сколько ту общечеловеческую значимость, которую они в себе заключают.
Наибольший интерес из них вызывает, пожалуй, японская литература. Одна из стран, в которой особенно ярко выразились социальные противоречия, соотношение традиций и современности, Япония не просто хорошо знакома сегодняшнему читателю. Можно без преувеличения сказать, что литература этой страны заняли определенное место в нашем сознании, составив неотъемлемую часть духовной жизни.
Последнее десятилетие в нашей стране было удивительно щедрым на издания японской литературы. Такие памятники, как «Ямато-Моногатари», «Сказание о доме Тайра», поэзия и проза давних времен и современности, многочисленные исследования советских литературоведов о крупнейших писателях – Акутагава Рюноскэ, Мори Огай, Токутоми Рока, Исикава Такубоку – углубили наши знания о процессах развития японской литературы, о ее поисках и потерях, обретениях и надеждах.
Что же представляет собой сегодня одна из своеобразнейших литератур мира? Что обрела она на долгом пути своего развития и становления? Что делает ее актуальной для читателя европейского? И как, наконец, толкуется сегодня проблема Запад – Восток, вот уже на протяжении нескольких веков волнующая умы человечества?..
В этих и многих других вопросах пытается разобраться Т. Григорьева в своей книге «Японская литература XX века», явившейся продолжением ее предыдущего труда – «Японская художественная традиция» (М., 1979), а также обобщившей опыт многолетней работы исследователя над творчеством современных японских писателей.
Заметим сразу, что заглавие не совсем соответствует содержанию книги. Значительно больше раскрывает его подзаголовок – «Размышления о традиции и современности». Т. Григорьева рассуждает о наиболее ярких и значительных представителях японской художественной традиции, обосновывая свой выбор фигур, ключевых для развития японской литературы от эпохи Мэйдзи до наших дней. Это – Куникида Доппо, Нацумэ Сосэки, Акутагава Рюноскэ, Кавабата Ясунари, Абэ Кобо, Оэ Кэндзабуро.
«Задача… данной книги, – пишет Т. Григорьева, – показать те стороны японской литературы, которые сближают ее с гуманистическим направлением мировой, с заботами и тревогами, объединяющими людей XX века. Этим и обусловлено ее содержание. С одной стороны, интерес к писателям традиционного толка, к традиции, от которой никто не свободен, желание понять ее роль в современной жизни; с другой – интерес к общим проблемам: человек – природа, человек – общество, человек – красота, и к тому, как менялось отношение к этим проблемам на протяжении века, прошедшего с тех пор, как японцы познакомились с Европой» (стр. 7)
Таким образом, перед читателем прочерчиваются вехи магистрального пути японской литературы, той самой «новой японской литературы», которая была рождена событиями 1868 года, получившими название «реставрации Мэйдзи». Свержение системы самурайского правления (сёгуната) и реставрация императорской власти повлекли за собой резкое изменение политики Японии: выход из внешней изоляции, принципиально иную ориентацию.
Эпоха «просвещенного правления» (так в буквальном переводе звучит название «Мэйдзи») продолжалась с 1868 по 1912 год и оказала поистине колоссальное влияние на последующее развитие страны во всех областях – политике и экономике, культуре и философии, литературе и искусстве. Но главное – менялась психология людей.
Т. Григорьева подробно останавливается на этом важнейшем в истории литературы Японии периоде. Книга ее начинается «с разговора о тех энтузиастах, которые первыми решились придать литера, туре злободневный характер, предлагая учиться у европейских и русских писателей гражданственности» (стр. 7). И совершенно естественно, что галерею писателей Мэйдзи открывает один из зачинателей «новой японской литературы» Куникида Доппо.
Обстоятельно воспроизводит Т. Григорьева духовную биографию писателя. Дневники, письма, разного рода высказывания Доппо чередуются с комментарием исследователя, сопоставляются с мыслями и высказываниями других писателей – японских и европейских, тем самым выявляется процесс освоения Доппо новой действительности.
Роль Куникида Доппо в становлении японской литературы трудно переоценить: он внес в нее тот чистый и высокий дар, о котором поведал в своей дневниковой записи 1894 года, приведенной Т. Григорьевой: «Удивителен мир, удивителен человек, удивительны его деяния. А разве не удивительны Гёте, Христос, Карлейль, Вордсворт? А я? А наши чувства, страсти, история разве не достойны удивления?.. Я хотел бы понять удивительность человека» (стр. 30).
Анализируя художественное творчество Доппо, Т. Григорьева подчеркивает не только те черты, которыми писатель обогатил японскую литературу конца прошлого – начала нынешнего столетия, но и характерные особенности, что роднят Доппо с писателями сегодняшней Японии. Те «болевые точки современности», которыми насыщены произведения Абэ Кобо и Оэ Кэндзабуро, Кайко Такэси и Иноуэ Ясуси, первым обнаружил Доппо. Он открыл «то, что принято называть общим словом – отчуждение. Доппо первый в японской литературе подошел к этой теме… Человек теряет человечность, остается человеком только с виду – самая страшная из трагедий» (стр. 53 – 54).
Следующая фигура, закономерно выделенная исследователем в японской литературе, – Нацумэ Сосэки, знакомый советскому читателю своими романами «Сансиро», «Затем», «Врата», а также повестью «Ваш покорный слуга – кот». Рассуждая о роли и значении Нацумэ для японской литературы и японской интеллигенции, Т. Григорьева подробно останавливается на этих его произведениях. В лице Нацумэ японская литература приобрела ироничного и тонкого хроникера действительности. И это не только индивидуальные особенности Нацумэ. Его творчество явилось наиболее ярким воплощением тенденции, характерной для всей японской литературы тех лет и выразившейся в более аналитичном отношении к европейскому опыту, ставшему доступным после 1868 года. Наступило время трезвого осмысления, в каком-то смысле даже подведения итогов первого реставрационного десятилетия.
По сравнению с Доппо и Нацумэ менее всех «повезло» Акутагава Рюноскэ. В исследовании Т. Григорьевой этому замечательному писателю уделено более чем скромное место. Хотя об Акутагава можно говорить бесконечно – поистине неисчерпаем тот пласт проблем, который заключен в его творчестве. «У него одно пристрастие – пишет Т. Григорьева, – человеческая душа» (стр. 83) и уже благодаря одному этому – совершенно справедливому – тезису можно многое понять в созданном самобытным японским мастером. Однако, к сожалению, Т, Григорьева ограничивается общей характеристикой.
С одной стороны, это можно объяснить тем, что всего лишь несколько лет назад вышла монография В. Гривнина, посвященная Акутагава Рюноскэ. (Кстати, в книге нет даже отсылки к работе В. Гривнина.) Но история японской литературы немыслима без имени Акутагава. Думается, что именно беглостью разговора о творчестве Акутагава обусловлена и очевидная фрагментарность литературной панорамы Японии 20 – 50-х годов нашего столетия.
Сегодня, пожалуй, как никогда возросла насущная необходимость создания истории японской литературы. Предпосылки для нее уже есть: выходящие в нашей стране книги японских писателей, как правило, снабжены обстоятельными предисловиями, комментариями, глоссариями и т. д., помогающими заинтересованному читателю глубже узнать страну, однако на нашей литературной карте Японии еще немало «белых пятен». Так, например, мы знаем творчество крупнейших пролетарских писателей – Миямото Юрико, Кобаяси Такидзи, но ведь в те же годы работали – и достаточно плодотворно! – и другие. Сведения о них (исключая Кавабата Ясунари) у нас бедны, обрывочны.
…В несколько сборников входили новеллы писателя трагической судьбы Дадзай Осаму, покончившего с собой в 1948 году. В разного рода исследованиях о японской литературе упоминается «литература поворота» – направление, представленное Дадзай Осаму, Симаки Кэнсаку и др. Но в монографии Т. Григорьевой, где речь идет о движении литературы века в целом, столь важному явлению, как «литература поворота», писателям, наиболее популярным в Японии в 30 – 40-е годы, отведено всего полторы страницы.
Столь же незаслуженно обойдена, на наш взгляд, одна из влиятельных групп конца 40-х годов «Сэнгсьха», «выступившая в тяжелейшее для линии время крушения прежних идеалов с призывом освободить литературу от социальности, от политической заданности и от национальной традиции. Ошибки и просчеты их очевидны, но, думается, исследование творчества писателей, близких к «Сэнгоха», важно не в силу выработанных ими художественных ценностей
(фактически они почти полностью были заимствованы у европейских модернистов), но потому, что именно в это время, в начале 50-х годов, появились в японской литературе молодые силы, противопоставившие философии и эстетике «Сэнгоха» то самое новое слово, которое по сей день звучит, в творчестве этих писателей – Абэ Кобо, Оэ Кэндзабуро, Кайко Такэси…
К сожалению, выпали из круга интересов исследовательницы «Японская трехгрошовая опера», «Голый король», «Гиганты и игрушки» и другие произведения Кайко Такэси, неоднократно издававшиеся в нашей стране. Также не найти на страницах работы Т. Григорьевой имени одного из замечательных писателей современной Японии, столь же хорошо знакомого советскому читателю, – Иноуэ Ясуси. На наш взгляд, Иноуэ – один из самых последовательных продолжателей традиций Кавабата Ясунари. В его рассказах «печальное очарование вещей» – одна из основ японской эстетики – проявляется настолько зримо, что творческий почерк этого писателя резко выделяется на фоне злободневных, острых произведений писателей более молодого поколения.
Не хотелось бы, однако, превращать разговор о нужной и интересной книге Т. Григорьевой в некий перечень «пропущенных» имен и произведений. Но, оговорив в самом начале книги круг проблем, которые она считает основными для японской литературы XX века, Т. Григорьева, думается, искусственно сузила задачу и в чем-то обеднила свое исследование. Получился серьезный, подробный и полезный разговор о Куникида Доппо, Кавабата Ясунари, Абэ Кобо, Оэ Кэндзабуро, а не очерк истории японской литературы. Возможно, задача была иной, но заявлено было многое. Кроме того, черты японской литературы, сближающие «ее с гуманистическим направлением мировой, с заботами и тревогами, объединяющими людей XX века» (стр. 7), пусть в разной степени, но присутствуют и в острой, социально направленной прозе и публицистике Кайко Такэси, и в удивительно пластичных образах Иноуэ Ясуси, и в современной антивоенной литературе, представленной советским читателям именами Го Сидзуко, Норо Кунинобу, Хаяси Кёко…
Здесь нельзя не отметить серьезный анализ творчества Оэ Кэндзабуро. Т. Григорьева не впервые пишет об этом самобытном японском мастере, и каждый раз ее статьи о нем отличаются глубоким проникновением в структуру сложнейших произведений Оэ, в его совершенно особый мир, где реальность и фантастика нераздельно переплетены.
Интересна глава, посвященная творчеству Кавабата Ясунари. И о нем пишет Т. Григорьева не впервые, но в книге мысли ее об этом художнике обрели философскую емкость и завершенность: «Понять Кавабата Ясунари – значит понять своеобразие японской литературы. Эта особенность привлекает к нему читателей разных, которые узнают от него нечто новое. Видимо, он более, чем кто-либо из современников, дает возможность почувствовать то, что делает японцев японцами, и не только иностранцам, но и соотечественникам… Люди находят в произведениях Кавабата великую тайну уравновешенности начал, ту середину, которая позволяет видеть, сосредоточиваться на малом, извлекать красоту из простого, казалось бы, явления и через нее постигать красоту как сущность мира. Он задерживает их внимание на том, что они разучились замечать, и наполняет их сердце радостью. В этом его назначение» (стр. 249).
Четкий и ясный разбор повести «Тысяча журавлей», знаменитой Нобелевской речи, сопоставление раннего и позднего периодов творчества Кавабата делают посвященную ему главу наиболее содержательно богатой в книге.
«Японская литература XX века», как, впрочем, все работы Т. Григорьевой, написана живо, эмоционально. Но порой именно эта эмоциональность приводит к образам и параллелям довольно комичным. В частности, это можно сказать о сравнении «почетного харакири», совершаемого самураями, с «психологией русских дуэлянтов», у которых, по мнению Т. Григорьевой, «готовность к дуэли – оборотная сторона широты русской натуры, неощущения предела» (стр. 117). Не всегда справедливо толкуются Т. Григорьевой высказывания Достоевского, творчество которого, по признанию многих японских писателей, сыграло существенную роль в становлении японской литературы. Однако вряд ли правомерно рассматривать как понятия одного ряда красоту, о которой писал Достоевский, и красоту, о которой говорил Кавабата Ясунари…
Спорно и такое утверждение: «Интересно, что идея примирения добра и зла стала популярна в искусстве последнего столетия. Идея демона, тоскующего, уставшего от зла, почти раскаявшегося, столь характерная для поэтов и художников России, дошла до прозы наших дней. Быть может, потому, что зло традиционное стало казаться незначительным рядом с новыми формами материализованного зла» (стр. 286 – 287). И далее цитата из «Возмездия» А. Блока о «тени Люциферова крыла» – вполне конкретном и определенном образе, исполненном несколько иной символики, чем-то, о чем пишет Т. Григорьева…
Разумеется, эти досадные оплошности сказываются на впечатлении от книги. Тем не менее монография Т. Григорьевой – еще одно свидетельство насущной необходимости систематизировать наши знания, необходимости издания по возможности полной, обстоятельной истории японской литературы нашего столетия, подобной замечательному исследованию Н. И. Конрада – панораме японской литературы с момента ее зарождения до первой трети XX века.