Лицо критика
Александр Макаров, Литературно-критические работы в двух томах. Составители Н. Макарова. А. Кутейникова, М., «Художественная литература», 1982 (т. 1 – 454 с, т. 2 – 407 с).
Когда будет написана история русской советской литературной критики, – а потребность в таком издании, на мой взгляд, давно назрела, – Александр Николаевич Макаров, в этом можно не сомневаться займет в ней достойное место. Не то чтобы его литературно-критическое наследие было особенно обширным и многогранным. Напротив, среди его современников встречались литераторы куда более плодовитые. Первые статьи А. Макарова появились в печати в конце 30-х годов, а первая книга – сборник статей «Воспитание чувств» – только через два десятилетия. Книг при жизни критика вышло всего четыре (кроме названной, еще «Разговор по поводу», «Серьезная жизнь», «Поколения и судьбы»). Посмертно были изданы сборники «Во глубине России», «Идущим вослед», «Человеку о человеке», «Критик и писатель». И вот, наконец, можно сказать, итоговый двухтомник работ Александра Макарова – всего каких-нибудь пятьдесят авторских листов, объемлющих самое главное, самое ценное, что создано этим человеком. А след в литературной жизни своего времени он оставил заметный.
Еще важнее, думается, отметить, что статьи, рецензии, обзоры, заметки, равно как и многие страницы из писем А. Макарова, сохраняют по сей день, свою непреходящую актуальность. Даже если в них речь идет о сочинениях, ныне полузабытых.
Так в чем же «секрет» долговечности его литературно-критического наследия?
Каждое переиздание статей A. Макарова вызывает как бы цепную реакцию. Появляются во множестве печатные от-. клики, В них, как правило, содержатся вполне трезвые мысли о нашем сложном, каверзном, неблагодарном и даже небезопасном ремесле. В этой, уже достаточно обширной, литературе сказано немало дельного, верного, точного. Но все-таки «тайна» критика, на мой взгляд, до конца не разгадана: на чем зиждется его авторитет, в чем обаяние, действенность и убедительность лучших его критических разборов?
Я многократно и с удовольствием перечитываю «Заметки», составляющие солидный раздел второго тома «Литературно-критических работ» А. Макарова. Ранее они были напечатаны в его книге «Критик и писатель». В «Заметках» и находишь ключ к ответам на вопросы, как формировался характер литератора-гражданина, как складывалось его эстетическое кредо. Не забудем, что в Литературный институт имени А. М. Горького крестьянский паренек Александр Макаров пришел в середине 30-х годов из-под Калягина на Волге (до последних дней своих бывший колхозный избач не терял связи с жизнью народа).
В одной из заметок Макарова мы читаем: «В книге нет главного, что отличает художественное произведение, – авторской идеи, той идеи, которая становится организующим центром» (II, 349). В другом месте сказано: «По-моему, критика… как в любой жанр литературы, прежде всего существует для выражения взглядов автора на жизнь. Она – средство пропаганды его убеждений, его вкусов. Своим творчеством помочь в решении общей задачи воспитания человека коммунистического общества, его мировоззрения, его веры, его эстетических вкусов» (II, 369). Для Макарова важно не только «о чем пишешь, а кто ты, что защищаешь, что отрицаешь?». И наконец, на вопрос: «Что нужно критику?» – прямой и ясный ответ: «Прежде всего – школа жизни» (там же).
Даже по одним «Заметкам» А. Макарова, не говоря уже о других его более крупных выступлениях, можно было бы составить своеобразный «Устав критической службы», так четко отчеканены в них основные требования, которые жизнь и законы искусства предъявляют к этому роду литературного творчества. Трудно избежать искушения и не процитировать несколько «уставных» положений.
«Для чего существует критик?
Для исследования, для научения, как это сделано. Можно объяснить, как сделан «Медный всадник», но нельзя объяснить, как сделать «Медного всадника»…»
«Я не верю в критиков, за плечами которых лишь школа да вуз. Самый худший враг – догматизм, убеждение, что есть образцы, эталоны.
Искусство – сфера, где нет эталонов. И стихи Баратынского, чей голос негромок, ценнее, чем второй «Фауст» (II, 369).
Макаров писал о «чувстве меры» и «чувстве адресата: для кого я пишу?» (II, 370). Предметом критики является не только тот или иной жанр и его законы, а прежде всего человек и его общественная жизнь. Критик не информатор и не комментатор. «Он должен мыслить индивидуально, говорить не то, что по такому поводу принято говорить, а потому, что чувствует внутреннюю потребность сказать именно это. В том же, что это будет выражением общественного мнения, порукой может быть только его партийная совесть, знание жизни и знание литературы» (II, 371 – 372).
Критики вообще, по мысли А. Макарова, не существует. Она всегда выражает господствующие в обществе воззрения более категорично, чем художник. Наконец, дело критика не хвалить или ругать, а объяснять и будить интерес и мысль…
Ограничимся сказанным. Добавим лишь, что для самого А. Макарова эти постулаты были действительно исходными положениями, которых он придерживался, о чем или о ком бы ни писал. Было время, когда его тревожило, что книжная критика приобретала литературоведческий характер, что живой процесс литературы оставался за ее пределами. Успех авторских сборников, в том числе и сборников статей самого А. Макарова, показал, что читателя интересуют не только вопросы сегодняшней литературы, но и индивидуальность критика, лицо критика, его мнения и раздумья.
О лучших работах А. Макарова, будь то статьи о Шолохове или Вишневском, Николаевой или А. Иванове, Твардовском или Евтушенко, Астафьеве или Симонове, много писано. Листая и перелистывая последний двухтомник, хочется обратить внимание на одно обстоятельство, которое почему-то остается в тени, а оно немаловажно. А. Макаров осознавал себя наследником богатейшей русской литературно-критической традиции, ее вершинные достижения неизменно служили ему ориентиром. Был он крепко подкован и как теоретик и историк литературы, хотя считал нужным постоянно оговариваться: «Я не принадлежу к литературоведам – это особая область» (II, 369) – и корить своих коллег за «уход в литературоведение» (II, 379). Ратуя за самое широкое образование, он на первый план выдвигал «знание истории литературы» (II, 369). Сам он ее знал досконально.
Правда, А. Макаров, по всему видно, немного кокетничал, когда, ставя принципиально-важные методологические проблемы, профессионально тонко разбираясь в них, считал нужным напомнить: «Сам я в этом вряд ли разберусь, потому что я не специалист-литературовед» (II, 334). Этим заявлением он предваряет свои очень точные замечания в адрес академической «Истории русской советской литературы», содержащейся в ней трактовки идейно-эстетической борьбы в первое пооктябрьское десятилетие.
Очень своевременными были его замечания, касающиеся терминологической неразберихи и понятийной эквилибристики в литературоведении.
Думается, имеет прямой смысл сослаться на полемическое суждение А. Макарова относительно призыва академика Виноградова заняться «дифференцированной классификацией» реализма. «Боюсь, – писал критик, – что, деля и дробя, мы наводним литературоведение новыми терминами и сделаем его достоянием узкой группы литературоведов, ареной для их упражнений в подыскании все новых и новых терминов. Живое развитие единого метода в его исторической последовательности с тем, вызываемым историческими условиями, социальной борьбой, своеобразием отдельных направлений будет подменено сменой форм реализма (поистине неисчислимых), самый метод распадется на десятки мелких методов, основной рубеж между критическим и социалистическим реализмом будет стерт, смят» (II, 336 – 337). И далее, опять-таки повторяя, что он высказывает субъективное мнение и не берется определить, насколько плодотворным, с точки зрения литературоведов, может быть возобновление дискуссии о революционно-демократическом реализме, А. Макаров достаточно определенно доказал бесперспективность игры в термины.
Столь же ответственно, заинтересованно и со знанием сути дела критик подходил и к другим узловым проблемам. Так, размышляя о путях развития современной поэзии, А. Макаров призывал подумать об особенностях русской поэзии на протяжении полутора столетий, о лермонтовских и некрасовских традициях и обосновал плодотворную концепцию преемственности. «… Истинным преемником, – заявил он, – является не тот, кто усваивает только манеру предшественника, форму выражения, а тот, кто, подобно своему предшественнику, сумеет с наибольшей силой передать дух своего времени, его звучание, его требования, его нормы, – в которых мы узнаем себя и время.
Подлинным преемником Пушкина был не Майков, усвоивший грацию и обаятельную легкость пушкинского стиха, а гневный Некрасов, с его «музой мести и печали», с его суровым «тягучим» стихом. Так и в поэзии нашего времени преемниками великого поэта революции Маяковского становятся поэты иного склада, иной манеры.
Как и для Маяковского, для них смысл поэзии в службе революции, но они искали форм, адекватно выражающих жизненные начала нового этапа советского общества, новые потребности» (II, 359).
Жаль, что эти мысли А. Макарова не были упомянуты в ходе недавней дискуссии о традициях Маяковского на страницах «Литературной газеты».
А. Макаров высоко ценил опыт революционных демократов и призывал своих коллег по критическому цеху следовать примеру великих русских предшественников – В. Белинского, чье определение пушкинского стиха его просто потрясло, Д. Писарева, чья деятельность – образец «боевой партийной критики» (II, 380). Утверждая, что «оперативность – одно из достоинств критики», он опять-таки ссылался на Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева. «Мы клянемся традициями, а это одна из традиций» (И, 379).
Никто, пожалуй, так близко к сердцу не принимал засилья в печати стандарта мышления, шаблона в подходе к действительности, не был так непримирим к штампам в языке, к «мертвящему анализу». Вопросы мастерства критики он рассматривал в неразрывной связи с большими проблемами морально-этического порядка.
А. Макаров смело и бескомпромиссно судил об эстетическом воспитании подрастающих поколений. «…Эстетическое воспитание, – писал он, – начинается со школы, и надо обратить серьезное внимание на то, что наши учащиеся выходят из средней школы, в большинстве своем получая на всю жизнь отвращение к русской литературе… Ни радости, ни восхищения творениями великих русских писателей в учебниках нет. Понятие красоты изгнано яз них вообще» (II, 340).
Едва ли не главной задачей литературы сегодня А. Макаров считал заботу о том, чтобы молодое поколение восприняло лучшие черты и качества предыдущих поколений и «предстало перед историей в лучшей, так сказать, форме. Это очень нелегкое дело в нашу эпоху, когда как бы сдвинулись с места материки и океаны, в эпоху сосуществования и идейной борьбы двух миров, в эпоху осознания планеты как общей квартиры человечества…» (II, 338 – 339).
Как видим, литературный критик А. Макаров мыслил крупномасштабно, глобальными категориями. И это сказывалось на всей тональности его всегда конкретных и аргументированных разборов. Он не был ни прокурором, ни адвокатом. В нем органически сочеталась доброжелательность с требовательностью. И потому его любили. Поэтому мы и сегодня уважительно вчитываемся в его сочинения, прислушиваемся к его голосу.
Лучше, чем кто-либо другой, А. Макаров знал, что путь критика отнюдь не усеян розами. Тем не менее он верил в необходимость дела, которому отдал всю свою жизнь. «Может быть, я слишком оптимистичен, – читаем мы в одной из последних его записей, – но мне кажется, наша критика все больше сознает себя как род литературы, не служанка литературы, а часть ее. Призвана помогать нам. Писателя надо судить не по его падениям, а по его взлетам, бережно относиться к тому, кто ошибся… Служение литературе на деле – народу. Воздействие на литературу – это двухсторонний процесс. Те же цели: утверждение наших идей, воспитание идейное и эстетическое народа, борьба с идейным противником… Направление главного удара указано партией в соответствии с исторически выработанной и исторически проверенной стратегией» (II, 378- 379).
Внимательное изучение «Литературно-критических работ» Александра Макарова убеждает в том, что наследие этого подлинно партийного литератора выдерживает испытание временем.