Не просто юбилей

В ноябре 1982 года Дюле Ийешу исполнилось 80 лет. «Живой классик» – так называлась статья Л. Бараньски¹ и таков был лейтмотив большинства статей. Писатель отвечал на приветствия, делился планами… Однако спустя несколько месяцев его не стало…

Ийеш был не просто талантливый поэт, прозаик, драматург; его творчество – одно из самых значительных явлений венгерской культуры.

Читателю за пределами Венгрии Ийеш известен в первую очередь как поэт. Между тем его проза нисколько не уступает поэтическим произведениям, правда, на первый взгляд кажется совершенно необычной, ни с чем не сопоставимой. При этом она миллионами нитей связана с важными для венгерской культуры традициями.

Оценка прозы Ийеша была сложной, неоднозначной, однако можно выделить ряд проблем, актуальных для современных венгерских исследователей, занимающихся творчеством Ийеша.

Одна из наиболее интересных работ, вышедших к юбилею писателя, – статья Б. Немета «Нравственная автономия – автономия искусства» (о жанровой специфике «Людей пушты») ².

И хотя в Венгрии существует очень много трудов, посвященных социографии вообще и социографии Ийеша в частности, проблема еще далеко не исчерпана. Так, Б. Немет впервые обращает внимание, к примеру, на мигрирующие сюжеты и мотивы мировой литературы, включенные в текст «Людей пушты» и выводящие книгу за пределы традиционного социографического очерка, в котором важна прежде всего документальность, а соответственно – и уникальность рассказанного.

Жанровая специфика произведений Ийеша – один из самых сложных вопросов, и по сей день вызывающих появление все новых и новых работ, будь то рецензия на конкретное произведение или обзор его творчества за определенный период. Вопрос этот настолько труден, что некоторые исследователи приходят к выводу о принципиальной невозможности разрешить его, используя какие-либо уже существующие в литературоведении категории. В одной из работ даже было предложено новое жанровое определение: «ийешевская проза» – как термин. Такое сведение всех произведений писателя воедино и применение к ним формулировки: «проза Ийеша есть ийешевская проза», естественно, не может быть принято всерьез, хотя оно, безусловно, имеет и свои основания. Восприятию всей прозы писателя как единого целого немало способствует ее реальная монолитность: переход отдельных кусков текста без малейшего изменения из одного произведения в другое, из публицистической статьи – в роман, в целом нехарактерная для венгерской литературы XX века интонация свободной беседы с читателем, установка на непосредственный контакт с ним и др.

Вообще все книги Ийеша представляют собой сочетание документальных и художественных элементов, находятся как бы в «пограничной сфере», причем часть их тяготеет к одному, а часть – к другому полюсу. Современным исследователям нередко приходится исправлять ошибки авторов первых работ об Ийеше, часто не различавших документ и вымысел. Такой подход в прошлом иногда приводил к печальным казусам. Книги рассматривались как «чистый» документ. Так, роман «Гунны в Париже», вышедший в свет в 1946 году, был встречен почти исключительно отрицательными рецензиями. В 1971 году он был в очередной раз переиздан и очень высоко оценен критикой. В одном из откликов М. Белади объяснял причины холодного приема книги при первом издании: «Непонимание возникло из-за того, что в романе видели только автобиографию» ³; соответственно некоторые поступки героя, представлявшиеся критикам неверными, были восприняты как поступки самого писателя, Ийеш был осужден не как автор, но как действующее лицо. Специфика книги именно как художественного произведения, дистанция между автором и повествователем полностью игнорировались. Однако дело здесь было не только в личной непонятливости рецензентов, а скорее в некотором стереотипе восприятия ийешевской прозы, сложившемся в 30-е годы, когда культурную ситуацию в Венгрии во многом определяло движение «народных писателей» и порожденный им бурный расцвет литературной социографии.

Ийеш был одним из самых ярких представителей движения, ему принадлежит «классическая» социография «Люди пушты», во многом послужившая установлению канонов жанра. Именно отсюда идет традиция восприятия Ийеша только как социографа, чему немало способствовало сознательное использование и обыгрывание им выработанных в этот период приемов в текстах совершенно иного плана. Между тем и в 30-е годы появлялись отдельные статьи, в которых, наряду с важными наблюдениями над социографией книги «Люди пушты», указывалось на то, что это произведение – нечто большее, нежели просто социографический очерк. Мы имеем в виду в первую очередь статью М. Бабича «Люди пушты», в которой встречается следующее замечание: «Ийеш показал нам этот чудовищный застой, как бы осветив прожектором тайны морского дна. Для этого нужен был поэт: сухая статистика или социографические данные оставили бы все в темноте… Книга вообще включает в себя материал большого романа. Но все же это не роман» ⁴. Социография «Люди пушты» как бы начинает движение от чистого документализма к сознательному использованию документа в художественных текстах. Практически каждый роман Ийеша может быть соотнесен с тем или иным документальным жанром («Ранняя весна», «Гунны в Париже», «Пажи Беатриче» – с мемуарами, «В ладье Харона, или Симптомы старости» – с социографией и дневником и т. д.).

Некоторые исследователи писали о сочетании в прозе Ийеша разных жанров: романа, рассказа, бытовой зарисовки, социографии, статьи и т. п. В книгах Ийеша действительно есть все перечисленные выше жанры, однако существует и определенная жанровая иерархия: социография, бытовая зарисовка, автобиография включаются в роман, переосмысляются в его рамках. Об этом пишет в уже упомянутой статье М. Белади: «Автобиографический материал двух тесно связанных между собой романов «Ранняя весна» и «Гунны в Париже» входит в состав иной, более широкой системы» ⁵.

В работах последних лет мысль о подчиненности документальных жанров романной структуре в тех произведениях, которые сам автор называет романами, стала практически общепринятой. Принципиально изменился сам подход к ийешевскому тексту: исследователи стали учитывать точку зрения автора на жанровую природу его произведений. Это очень важно: прозу Ийеша отличает выраженное стремление к самоосмыслению, ни одно жанровое определение, данное писателем, не является случайным, более того, все они чрезвычайно существенны для понимания смысла самих произведений. Наиболее наглядны в этом отношении рецензии на последний роман Ийеша «Пажи Беатриче». Э. Кульчар Сабо, Я. Саваи, И. Бата, Б. Маркуш ⁶ и другие, анализируя жанровую специфику книги, основываются на указаниях автора, как высказанных им прямо, так и зашифрованных в тексте.

Огромную роль почти во всех прозаических произведениях Ийеша играют автобиографические мотивы. Д. Лукач писал: «У Ийеша автобиография приобретает определенный символический смысл. Его жизнь, со всеми решающими поворотами, репродуцирует в миниатюре развития нации» ⁷. Мотив совпадения личной судьбы с судьбой страны чрезвычайно актуален для Ийеша, отсюда вытекает еще ряд значительных в его творчестве мотивов: личная память, являющаяся одновременно памятью коллектива, переходный возраст героя, находящийся в соответствии с понятием «переходная эпоха» в истории, и т. д.

Интересными представляются те труды литературоведов, в которых автобиографичность прозы Ийеша не просто анализируется, но выводится из некоторых существенных тенденций развития венгерской прозы начиная с XVII века. Такова, например, статья М. Шюкешда «Борьба с эпикой», где он, в частности, пишет: «Автобиография стала важным жанром нашей литературы еще тогда, когда никто не писал романов по-венгерски: в Трансильвании XVII века, в произведениях Бетлена, Кеменя и их современников» ⁸. Включение прозы Ийеша в определенную литературную традицию, установление связи его романов с венгерскими автобиографиями XVII – XIX веков способствуют более глубокому проникновению в суть его творчества. Для всех «народных писателей», и в первую очередь Ийеша, характерно осознание своего творчества как ренессанса венгерской прозы, поэтому установление связи с литературной традицией приобретало для них совершенно особый смысл.

Большинство исследователей сходятся на том, что произведения Ийеша не могут рассматриваться как автобиография и мемуары в собственном смысле слова. А. Герембеи в рецензии на переизданный в 1972 году роман «Ранняя весна» пишет: «Установка писателя подчиняет автобиографические черты суверенному миру романа» ⁹. В отклике Б. Юхаса на ту же книгу впервые встречается такое определение: «Ранняя весна» действительно – роман воспитания» ¹⁰ (подчеркнуто мной. – В. Б.). Б. Юхас тем самым уловил существенный момент, отделяющий романы Ийеша от его социографической прозы: в «Людях пушты» автобиографический персонаж был только наиболее наглядным представителем изучаемого явления, в романах же становление его личности приобретает самостоятельное значение.

В ряде работ отмечены конкретные черты, выводящие произведения Ийеша за рамки чистой мемуаристики. И. Бата в своей статье «Автобиография и память» ¹¹, посвященной «Пажам Беатриче», анализирует сквозной мотив недостоверности памяти и связанный с ним мотив вымышленности большинства размышлений героя и диалогов.

Еще одна проблема, на которой, как правило, фиксируется внимание литературоведов, – повествовательная структура произведений Ийеша. Э. Кульчар-Сабо разбирает соотношение «автор – повествователь – персонаж» в романе «Пажи Беатриче» ¹² и доказывает, что превращение автобиографического персонажа во второго повествователя, речь которого сильно отличается от авторской, заставляет воспринимать книгу только как художественную.

Во многих работах можно найти замечания такого рода: «Ранняя весна» – глава автобиографического цикла Ийеша, занимающая место между «Людьми пушты» и «Гуннами в Париже» (А. Герембеи); «Место поэмы «Юность» – между «Людьми пушты», «Ранней весной» и «Гуннами в Париже» (Б. Юхас). Подобные замечания указывают на важное свойство ийешевской прозы: заложенную в самих книгах возможность их циклизации. Большинство произведений Ийеша действительно выстраивается в определенную последовательность, более того, благодаря разомкнутости структуры, открытым финалам все они могут восприниматься как главы единого эпоса. Однако при более внимательном рассмотрении собственно структурных особенностей прозы Ийеша, становится очевидно, что речь должна идти скорее не об одном, а о двух циклах: один из них составят автобиографические романы («Ранняя весна», «Гунны в Париже», «Пажи Беатриче»), другой – книги, построенные в основном по социографическим принципам («Люди пушты», «Обед в замке» и сложно соотнесенный с ними роман-эссе «В ладье Харона»).

Исследователи обращают внимание и на особенности языка Ийеша, на его необычность, нетрадиционность для венгерской прозы в целом. Мысль о том, что венгерская литература XX века дала трех настоящих стилистов; Костолани, Бабича и Ийеша, – стала практически общей в национальном литературоведении.

Л. Чани пишет, что прозу Ийеша характеризуют «не традиционные писательские приемы, а раскрытие возможностей самого языка» ¹³, и делает в связи с этим ряд интересных наблюдений. Он, в частности, говорит о почти полном отсутствии тропов в прозаических текстах писателя с одновременной насыщенностью их непривычными для литературного языка конструкциями, инверсиями и т. п.

Не случаен и повышенный интерес к проблеме соотношения элементов национальной и европейской культуры в творчестве Ийеша. Развитие венгерской культуры в течение многих веков определялось борьбой сторонников «особого пути» Венгрии, национальной замкнутости, абсолютной независимости культуры и сторонников ориентации на западноевропейские образцы. Ийешу в своей прозе едва ли не впервые в венгерской литературе удалось разрешить эту проблему. Большинство исследователей отмечают чрезвычайно редкий для культуры страны синтез национального и европейского, характерный не только для творчества, но и для личности Ийеша.

В венгерском литературоведении выделяются, как правило, две основные линии развития венгерской литературы от конца XVIII до XX века: «западническая» линия (это прежде всего Казинци, Кельчеи, Верешмарти, группа журнала «Нюгат») и противостоящая ей «национальная» линия (Чоконаи, Фазекаш, Петефи, Арань, Мориц и «народные писатели»). Ийеш, как уже упоминалось, был участником движения «народных писателей», но именно в его творчестве противопоставление теряет смысл, линии, до сих пор бывшие параллельными, сходятся. (Ийеш, в частности, был связующим звеном между «народными писателями» и «Нюгатом».)

М. Бабич писал в «Нюгате» в 1932 году: «Ийеш способен быть народным, не отрешаясь от культуры, и культурным, не отрешаясь от народа» ¹⁴. Мысль о непротиворечивости этих начал была чужда венгерской культуре; для того чтобы она могла быть осознана, необходимо было наличие наглядного примера: литературной практики Ийеша. Осознав возможность синтеза, критики начали, с одной стороны, увлеченно искать в произведениях о венгерской пуште реминисценции из западноевропейской литературы, с другой – отмечать, что прозаические произведения Ийеша, несмотря на необычность и сложность их структуры, очень далеки от западной экспериментальной прозы.

В целом, при всем огромном разнообразии юбилейных статей, посвященных Ийешу, обращает на себя внимание то, что практически все их авторы стремятся установить связь его творчества не только с венгерской литературой предшествующих столетий, но и – пожалуй, в первую очередь – с литературой европейской. Рассматриваемые в самых разных ракурсах, произведения писателя постоянно включаются в ту или иную европейскую литературную традицию. Л. Бараньски, анализируя характерное для современного венгерского читателя и исследователя восприятие Ийеша как классика, пишет: «Торжество над противоречиями жизни, бытия. Порядок над хаосом… В этом отношении он (Ийеш. – В. Б.) сходен с Горацием и, в определенном смысле, с Гёте» ¹⁵. Стремление поставить Ийеша в один ряд с крупнейшими представителями мировой литературы не случайно, более того, оно принципиально для современной венгерской культурной ситуации, так как соотнесение его творчества с мировой литературной традицией оказывается на деле равнозначным включению венгерской культуры в мировую. В то же время Ийеш – художник, наиболее полно воплощающий специфику именно национальной культуры.

1. Barányszky J. L., É1ö klasszikus. – «Új irás», 1982, N 11.[↩]
2. Németh G. B., Erkölcsi autonómia – müvészi autonómia. – «Új irás», 1982, N 11.[↩]
3. BeladiM, IllyésGyula: HúnokPárisban. – «Kritika», 1971, N 3, old. 41.[↩]
4. Babits M., «Puszták népe». – «Nyugat», 1936, N 1, old. 51.[↩]
5. Beladi M., Illyés Gyula: Húnok Párisban, old. 41.[↩]
6. Kulcsár Szabó E., Illyés Gyula: «Beatrice apródjai». – «Kortárs», 1978, N. 12; J. Szávai, Leghivebben épp a szakadékok folött. – «Új irás», 1980, N 3; Bata I., Önéletrajz és emlékezet (Illyés Gyula regény – önéletrajza). – «Új irás», 1980, N 3; Márkus B. A nemzet bizalmija. – «Alföld», 1980, N 3[↩]
7. Lukács Gy., Új maguar kulturaért, Budapest, 1948, old. 164.[↩]
8. Süikösd M, Küzdelem az epikával. – «Kritika», 1971, N 2, old. 37.[↩]
9. Gerembei A., Illyés Gyula: «Kora tavasz». – «Alföld», 1972, N 11, old. 61.[↩]
10. Juhász B., Illyés Gyula: «Kora tavasz». – «Népszabadság», 17/VIII-1972.[↩]
11. Bata I., Onéletrajz és emlékezet. – «Új irás», 1980, N 3.[↩]
12. KulcsárSzabó E., IllyésGyula: «Beatriceapródjai». – «Kortárs», 1978, N 12.[↩]
13. Csányi L., Illyés Gyula prozája. – «Jelenkor», 1970, N 10, old. 34.[↩]
14. BabitsM., IllyésGyulaköltészete. – «Nyugat», 1932, N 1, old. 68.[↩]
15. Barányszky J. L., Élö klasszikus, old. 6.[↩]