Литературная жизнь

В. НЕПОМНЯЩИЙ

НА XVI ВСЕСОЮЗНОЙ ПУШКИНСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ

… Снова, как и ровно год назад, – Ленинград, Васильевский остров, зал Музея Пушкинского дома.

Снова, на том же месте, – копия с портрета работы Кипренского и стоящие перед портретом цветы.

4, 5, 6 июня. Идет XVI Всесоюзная Пушкинская конференция.

Входя в этот зал, в который раз ловишь себя на безусловно наивной и уж во всяком случае «непрофессиональной» мысли. Без малого сто тридцать лет назад погиб поэт. За четверть века он сделал столько – и даже не «столько», а такое, – что вот уже больше века этим занимается целая армия людей, вышли тысячи работ, проведены сотни и сотни конференций, собраний, обсуждений, произнесено неисчислимое количество докладов, сообщений, речей, возникает несметное множество новых и новых вопросов, и имя его у всех на устах. Пройдет еще столько же и еще столько же лет, и все это можно будет повторить, потому что Пушкину нет конца…

Было отрадно поэтому слышать, что во вступительном слове Б. Городецкого, открывшего очередную Пушкинскую конференцию, прозвучала мысль: глубоко заблуждаются те, кто думает, что «все уже известно» и пора «остановиться», – то, что верно было вчера, может стать неверным сегодня, ибо мы имеем дело с вечно живым и движущимся, по словам Белинского, явлением, о котором каждая эпоха произносит свое суждение; и именно современные достижения нашей науки, сегодняшний уровень нашего самосознания требуют углубленного внимания к Пушкину.

Конечно, слова – это еще не все. От конференции этой осталось как бы два «общих» впечатления. С одной стороны (в этом я согласен с выступлением Н. Степанова) – ее основательность, насыщенность (было рассмотрено довольно много разнообразных вопросов, прозвучали 8 докладов и около 20 выступлений); неподдельно деловое, часто взволнованное отношение к обсуждаемым проблемам. С другой – недостаток смелости и широты обобщений», основательность без достаточной глубины, а то и вовсе топтание на месте – впрочем, с довольно солидным видом…

Это не значит, что с каждым из этих «рядов» связаны ощущения от определенных докладов, что одни выступления были серьезными и деловыми, а другие – робкими и неглубокими; противоположные ощущения соседствовали часто при слушании одного и того же докладчика. И именно потому дело гораздо сложнее: если А. Гордин в своем выступлении заявил, что интересы эстетического и нравственного воспитания молодежи требуют изменить в корне всю методику преподавания Пушкина, то, вероятно, надо добавить к этому, что интересы нашей науки настоятельно требуют соответствующего пересмотра кое-каких методологических принципов научного исследования пушкинского творчества.

Однако обратимся к докладам и выступлениям и попытаемся дать самое общее (поскольку только это и возможно в рамках небольшого отчета) представление о конференции.

Между прочим, из восьми запланированных по программе докладов три были посвящены творчеству «позднего» Пушкина, Пушкина 30-х годов; это и значительный, и вполне понятный факт: все больше и больше внимания привлекают к себе наиболее драматические, наиболее философски-глубокие произведения, созданные зрелым мастером.

Одним из таких докладов, посвященных творчеству «позднего» Пушкина, и был доклад Б. Мейлаха«Загадочная» поэма Пушкина «Анджело», произнесенный на конференции первым.

Поэме этой «не повезло». В свое время она не была понята. Белинский оценил ее как проявление «упадка таланта». В советском пушкиноведении о ней также было сказано мало лестного. По традиции ее рассматривали как простой «пересказ» шекспировской «Меры за меру». Одна из «загадок», связанных с этой поэмой, заключается в том, что именно о ней Пушкин сказал П. Нащокину: «Наши критики не обратили внимания на эту пьесу и думают, что это одно из слабых моих сочинений, тогда как ничего лучшего я не написал…»

Б. Мейлах поставил перед собою задачу – произвести «переоценку» достоинств «Анджело», понять, в чем заключалась ошибка тех, кто недооценил поэму, и на чем основывался Пушкин, считая ее лучшим своим произведением. Надо сказать, что многое докладчику удалось. Убедительно прозвучала полемика с теми, кто считал Анджело «типом лицемера» и кто видел глубину этого характера в его «многообразии»; Б. Мейлах показал, что вовсе не в этом суть образа Анджело, а в том, что «тиран падуанский» воплощает в себе определенный тип властителя. И не в «богатстве» этого характера заключается его глубина, а в его проблемности. Власть и народ, власть и милосердие – значительность этой проблемы и определяет глубину характера Анджело. Противозаконность, бесчеловечность поступков Анджело обусловливается не столько его личными качествами, сколько самим деспотическим характером его власти, атмосферой деспотизма. Не случайно также Пушкин взял именно такую шекспировскую вещь, как «Мера за меру», трактующую проблемы морали. В условиях, в каких работал Пушкин, постановка нравственной проблемы давала больше возможности обличать деспотизм, чем прямое обращение к социальной и политической тематике. Кроме того – и это наиболее важно, – тема безнравственности самовластья была одной из центральных тем Пушкина.

Самое главное – посмотреть на эту поэму взором, не замутненным предыдущими оценками, прочесть ее как бы впервые – и тогда откроется ее пушкинская глубина, ее поразительный лаконизм, ее философская значительность. Такой вывод логично вытекал из доклада Б. Мейлаха.

Однако в самом докладе многие важные линии были как бы не доведены до конца. Поставив вопрос: как «вписывается»»Анджело» в пушкинскую современность, насколько; эта поэма находится в круге волновавших поэта вопросов, – Б. Мейлах по существу остановился на «автобиографических импульсах», способствовавших, по его мнению, возникновению поэмы, соотнося притязания тирана на Изабеллу с той «благосклонностью», какую «император и самодержец всероссийский» оказывал Наталье Николаевне. По этому поводу А. Гукасова в своем выступлении справедливо заметила: не вернее ли все-таки объяснять возникновение поэмы общественными факторами? Ведь Пушкин написал поэму о произволе, о беззаконии именно в то время, когда Николай издал Свод законов, который, кстати, был преподнесен поэту в качестве «августейшего подарка»; к этому же времени относится работа над «Дубровским»… Не были достаточно прояснены и другие вопросы: почему драматическое произведение Шекспира Пушкин счел нужным переложить в эпической форме и почему он считал «Анджело» лучшим своим произведением? Между тем при внимательном анализе именно с общественной точки зрения ответы здесь напрашиваются. Пушкину, продолжала А. Гукасова, нужно было, убрав из шекспировской драмы все второстепенное, сжав ее насколько можно и тем сконцентрировав главные мысли на небольшой площади, выявить и сделать очевидной идейную основу произведения, обнажить и предельно заострить социальную и нравственную тенденцию истории тирана. Отсюда – «назидательный» тон (все время как бы подразумевается: «сказка – ложь, да в ней намек…»). Отсюда – и лаконизм поэмы, отмеченный Б. Мейлахом, и «нагая простота», отсутствие «блестящих выражений», свидетельствующие о движении к прозе… Отсюда – и «загадочная» концовка поэмы (об Анджело: «Прости же ты его! – И Дук его простил»), представляющая собой то ли намеренно «сказочный», несбыточно счастливый конец, то ли прямой намек на необходимость милосердия даже к преступнику; а вернее – то и другое вместе. Все это, видимо, и давало Пушкину право особенно ценить эту поэму.

Второй доклад был также посвящен «позднему» Пушкину – тема Л. Гинзбург формулировалась так: «О художественном своеобразии лирики Пушкина 30-х годов». Непосредственное ощущение от этого доклада – ощущение высокого профессионализма. На первый взгляд такое определение может показаться странным: а разве может быть иным доклад такого профессионала, как Л. Гинзбург? Дело в том, что, слушая этот доклад, невольно сравниваешь его с некоторыми работами, написанными (к сожалению, нередко довольно маститыми авторами) как бы наспех, «темно и вяло», работами, в которых научная серьезность и академичность в высоком смысле слава подменяются мнимо широким «охватом проблем», а основательность и аргументированность – академическим многоглаголанием. В докладе же Л. Гинзбург иная академичность: действительная широта обобщении в пределах исследуемой темы, отточенность и выверенность формулировок, прекрасный язык – словом, то, что органически входит в понятие высокой культуры исследования.

Главную черту поздней лирики Пушкина Л. Гинзбург видит в ее реализме: это была «поэзия действительности», что и обусловило «непризнание» Пушкина 30-х годов современниками, для которых более привычным, более «своим», а потому – приемлемым был «молодой Пушкин», еще подверженный влияниям господствующих эстетических систем. Как классицизм, так и романтизм отличаются от реализма тем, что они по-разному расслаивают бытие на отдельные сферы, отделяя заведомо «поэтические», высокие предметы действительности, понятия и слова от заведомо «Непоэтических», низких; им присущи нормативные стилистические системы, в которых слово утрачивает свою материальность, предметность, свое жизненное содержание, окружается уже заранее определенным стилистическим «ореолом» и приходит в стихотворение уже с определенной стилистической «нагрузкой», превращаясь по существу в «сигнал», рожденный вне стиха, в недрах «системы». Реализм по своей природе, говорит Л. Гинзбург, монистичен, чужд делению бытия на «сферы», он берет бытие как неразрывное целое, где все связано и где то, что кажется «обыденным», «низким», может легко стать высоким и поэтическим, и наоборот. Поэтичность не заключена заведомо ни в словах, ни в конструкциях: она всякий раз «добывается» заново, из контекста. Метод Пушкина, сохраняя необычность и силу стихотворной речи, открыл ее миру действительности и тем умножил эту силу. Он освободил «обыкновенное» слово, прозаизм от обязательных для классициста или романтика связей его с «низким», «комическим», «бурлескным»; он возвысил «нестилевое» слово до высокой поэзии, упразднив поэтические «диалекты» и взяв на вооружение все богатства языка. Слову были возвращены его предметный смысл, его связь с вечно изменяющейся действительностью, а значит – и его способность к изменению значения. Так родилась возможность создания реалистических, неожиданно объемных образов. Так, в строках: «Уж за стеною Не слышу я шагов ее тяжелых, Ни кропотливого ее дозора», – слово «дозор», принадлежащее, казалось бы, к определенному стилистическому ряду, но употребленное в «непривычном», «нестилевом» контексте, создает, в сочетании с «тяжелыми шагами», чрезвычайно выразительный образ старой няни с ее несколько деспотической заботливостью…

Однако и в этом интересном докладе были свои значительные «издержки». Говоря о «своеобразии лирики 30-х годов», Л. Гинзбург по существу ограничила это своеобразие сферой лексико-стилистической, в которой, как отметил в своем выступлении Л. Шейман, сходные исследования проводил Г. Гуковский. В докладе Л. Гинзбург было высказано справедливое соображение о том, что Пушкина перестали «понимать» именно тогда, когда свое внимание он устремил к «эпохальным мировым процессам» и сам вступил в эти процессы. Здесь-то и возникла возможность широкого разговора о своеобразии поздней лирики Пушкина, в связи с философским и гуманистическим ее наполнением, а не только в связи с особенностями языка и стиля. Однако эта тема в докладе не получила необходимого, на наш взгляд, развития; а потому создалось впечатление, что докладчик, углубившись в одну проблему, не сохранил достаточно крепкой связи с комплексом проблем и что доклад посвящен в первую очередь вопросам реалистического стиля вообще, а потом уже – Пушкину.

В докладе Л. Гинзбург прозвучала важная мысль о том, что поэтическое и прозаическое наследие Пушкина – единое целое, ибо в прозе и в лирике он делал одно и то же дело. Подобная же мысль была, как нам кажется, основной в третьем – интересном и глубоком – докладе о «позднем» Пушкине – докладе Н. Измайлова«Некоторые вопросы исследования повествовательной прозы Пушкина»: прозу следует рассматривать только в «контексте» всего пушкинского творчества, не делая из нее какой-то «автономной» области; именно в таком рассмотрении она предстанет перед нами как явление единое и целостное. Тогда, например, «Пиковая дама» войдет в цикл повестей о русском дворянстве, который должен был возникнуть из ряда прозаических набросков «светских повестей». Путь от «Капитанской дочки», включающей в себя основные элементы русского романа-эпопеи, вел к «Русскому Пеламу», который по своему характеру мог приблизиться к «Анне Карениной» и в котором могло быть предугадано многое из того, что нашло выражение в «Герое нашего времени» и «Мертвых душах». Рассмотрение прозы Пушкина (законченной и в отрывках) как целого, входящего в общую систему пушкинского творчества, помогает многое понять и в «Повестях Белкина» – понять, например, что в них нет никакой стилизации «под рассказчика», что единственный «рассказчик» здесь – Пушкин и что образ Белкина, за исключением «Истории села Горюхина», где он играет роль «маскировки», не влияет ни на стиль и манеру, ни на направленность изложения. Нет никаких оснований также делать из Белкина «радищевца», так как это противоречит общему направлению творчества Пушкина, особенно в 30-е годы.

Одна из последних фраз доклада Н. Измайлова: «изучение прозы Пушкина никогда не сможет считаться исчерпанным и законченным», – ни в коей мере не выглядела декларацией, так как сам доклад, при возможной спорности некоторых положений, отличался определенно творческим духом.

«Проблемы изучения художественного метода Пушкина» – такова была тема обширного доклада Д. Благого. Подробно осветив историю вопроса, докладчик высказал верное соображение о том, что нередко, исследуя реалистический метод Пушкина, мы останавливаем внимание в основном на общих закономерностях, упуская специфическое в пушкинском реализме. Между тем заслуживает тщательного исследования роль, например, той стихии «легкого и веселого», о которой Пушкин писал по поводу критики А. Бестужевым первой главы «Евгения Онегина», – той стихии, которая присутствует и в пушкинской «анакреонтике», и в «Руслане и Людмиле», и в «Евгении Онегине» – причем на всем протяжении романа (не случайно он предлагался «друзьям Людмилы и Руслана»). Специфически пушкинское заключалось здесь в сочетании стихии «легкого и веселого» с задушевностью и мягкостью, с той гармоничностью и человечностью, о которой писал Белинский. Заслуживает внимания и вопрос о взаимоотношениях реалистического и романтического начал в пушкинском творчестве. Не следует вообще догматически отделять романтизм от реализма, а тем более – когда это касается Пушкина (эту мысль поддержал в своем выступлении Н. Степанов). Романтизм не был для Пушкина просто «ступенькой» на пути к реализму, к которому, как считают некоторые, Пушкин пришел лишь в 30-х годах. Уроки романтизма не прошли бесследно для Пушкина, поэтическое обаяние романтизма «поэт действительности» сохранил на всю жизнь. Вообще творческое развитие Пушкина – сложный и многосторонний процесс: последующие достижения не отменяют и не отметают предыдущих, достигнутое и достигаемое находятся в органическом единстве, сохраняют живую связь. Поэтому неверно, например, говорить о «шекспиризме» Пушкина только в связи с «Борисом Годуновым», потому что пушкинский «шекспиризм» характерен, в частности, и для «Евгения Онегина». Настала, наконец, пора вплотную заняться исследованием творчества Пушкина как поэта-мыслителя. Здесь важное значение имеет изучение исторических произведений, и в особенности творчества Пушкина в 30-е годы, когда в его произведениях ставятся грандиозные, «вековечные» проблемы и одновременно в широкий поэтический «оборот» вводятся «ничтожные предметы», когда высшей степени достигает поразительная пушкинская способность к «перевоплощению», когда философские обобщения приобретают особо широкий характер, сочетаясь с символическим элементом (заключающим в себе истоки творчества лучших представителей русского символизма), а часто – не фантастическим. Изучение творческого метода Пушкина должно вообще быть в то же время изучением «истоков» и «начал», заложенных Пушкиным.

Справедливость требует сказать, что если, например, тема доклада Л. Гинзбург была чрезмерно сужена по сравнению с реальными своими масштабами, то в докладе Д. Благого получилось наоборот. Стремясь охватить насколько возможно более широкий круг вопросов, докладчик (здесь тоже нельзя не согласиться с выступавшей по этому поводу А. Гукасовой) не избежал известной расплывчатости и в изложении истории вопроса, и в трактовке отдельных моментов, которые порой излагались слишком уж общо и потому выглядели, так сказать, само собой разумеющимися. В результате некоторые разделы доклада страдали излишней «лекционностью».

Два доклада были посвящены проблемам стиховедения. Надо сказать, что при всех спорных сторонах концепции С. Шервинского заслуживают серьезного внимания разрабатываемые им вопросы соотношения и взаимосвязи ритмической и смысловой сторон стиха, о чем шла речь и в его докладе на конференции. Ритмическая структура стиха реализуется только в стихе произнесенном, – утверждает С. Шервинский. Но в произнесенном стихе эта структура зависит не только от размера, которым он написан, но и от тех логических ударений, которые диктуются смыслом стиха. Еще Сумароков говорил, что «более долгий» (то есть ударный) слог – тот, в который «биет разум». А потому, например, строка, написанная «строгим» ямбом, в реальном произнесении ритмически неравна себе. Обосновывая свои выводы, С. Шервинский привел в своем докладе ряд интересных и тонких наблюдений над ритмико-смысловой структурой пушкинского стиха.

Проблемам стиховедения был посвящен и доклад В. Холшевникова«Об изучении поэзии Пушкина в современном стиховедении», который носил характер развернутого критического обзора, обобщающего некоторые современные достижения в этой области.

Обзорный характер носил и доклад Я. Левкович«Новое в биографической литературе о Пушкине». Здесь важно отметить не только позитивную часть доклада, но и справедливый протест (раздающийся уже не впервые) против тенденциозного «подтягивания» фактов биографии Пушкина к определенным, чаще всего «революционизирующим» Пушкина, концепциям, против такого «истолкования», которое уже находится награни вымысла. Так, Я. Левкович вполне убедительно доказывает нелепость пресловутой легенды о кольчуге Дантеса – легенды, которая затемняет истинный смысл конфликта Пушкина с окружавшим его обществом и придает делу оттенок дешевого детектива. Высоко оценивая в целом работу М. Яшина «Хроника преддуэльных дней» («Звезда», 1963, N 8, 9), докладчик указал на надуманность объяснения автором некоторых фактов.

К докладу Я. Левкович примыкало по своему характеру большое сообщение М.Яшина о новонайденных деловых письмах Н. Гончаровой, которые, по мнению выступавшего, дополняют наше представление о жене Пушкина с весьма лестной для нее стороны: она была не так легкомысленна и бездумна, как принято считать, принимала серьезное участие в деловой жизни поэта. На такое толкование возразил (и, надо сказать, убедительно) А.Гордин, заявивший, что, на его взгляд, письма Натальи Николаевны говорят как раз о мало симпатичных ее качествах – меркантильности, прижимистости и пр.

Особое место на конференции заняла тема «Творчество Пушкина в системе образования и идейно-эстетического воспитания». Докладчиком по этой теме выступил К. Лахостский. Прения по докладу превратились в широкое и взволнованное обсуждение этой насущнейшей, большой проблемы. И не удивительно: прав был Л. Успенский, который в своем выступлении сказал, что тема «Пушкин и школа» есть по существу тема «Пушкин и народ» (пусть даже речь идет о самой юной части народа)… В докладе К. Лахостского было немало верных наблюдений и мыслей относительно постановки изучения пушкинского творчества в школе, роли Пушкина в воспитании молодежи. Говорилось, в частности, о недопустимо суженном объеме «пушкинского материала», доходящем буквально до 4 – 5 стихотворений; об упрощенческом подходе к изучению произведений, о недоверии к чувству и разуму учеников, о никуда не годной постановке преподавания литературы во многих педагогических училищах. И все же доклад оставил ощущение некоей умиротворенности и, прямо скажем, недостаточной глубины и проблемности. К концу его – хотел или не хотел того докладчик – проблема была, в сущности, «спущена на тормозах» и как-то потеряла свою остроту, свелась к утверждению, что «у нас есть много творческих учителей, но есть и очень скучные уроки»… К тому же некоторые позитивные, так сказать, утверждения самого К. Лахостского заслуживают по меньшей мере уточнения. Говорилось, например, о том, что темы, воспитывающие в учащихся эстетическую восприимчивость, патриотизм, интернационализм и пр., в творчестве Пушкина (и, следовательно, в преподавании) «пересекаются», и это есть «не эвклидовская геометрия, а геометрия Лобачевского» (многозначительность такого заявления оправдана только в случае, если разговор идет с самыми что ни на есть заскорузлыми догматиками); что, говоря о теме вольности и о гражданской тематике у Пушкина, следует «переместить» акцент с «Деревни» и «Вольности» на известные строки из стихотворения «К Чаадаеву» (такое требование есть просто противопоставление одной схеме – другой); что стихотворение «Зимнее утро» упрощенно трактуется в школе как «образец художественного описания природы», а на самом деле оно – «не только пейзажное, но и любовное» (тот же схематизм).

Что же касается сегодняшнего уровня учеников, сегодняшней их способности к постижению (причем – современному) Пушкина, то об этом хорошо сказала Н. Долинина:«Рассказываю ребятам о «Скупом рыцаре», говорю им про золото, а они мне – про власть вещей над человеком, про мещанство…» Ученик хорошего преподавателя сегодня способен и стремится видеть в Пушкине не просто «корифея», а личность, не просто поэта, но поэта-философа, и именно философские проблемы творчества Пушкина интересуют молодежь, как показал в своем интересном и содержательном выступлении Ю.Айхенвальд. Характерно стремление не «заучить» те или иные «черты образов», «художественные особенности» и пр., а понять, что говорит Пушкин. Об этом убедительно свидетельствовало выступление самого юного участника конференции – ученицы-9 класса Тани Ивановой, заявившей, что «хочется самим открывать истину».

Тем драматичнее разрыв между стремлением и способностью молодежи понять и «усвоить» Пушкина – и принципами преподавания, которые повинны в том, что из школ в огромном множестве выходят люди, так и не научившиеся понимать и любить Пушкина (и не только Пушкина) и – что самое страшное – часто убежденные в том, что это и не обязательно… На конференции то и дело звучали известные слова А. Твардовского из его «Слова о Пушкине», исполненные тревоги за то, «чем будет, каким достанется Пушкин» нашей молодежи. Такая же тревога звучала во многих выступлениях, в частности в уже упоминавшемся содержательном выступлении А. Гукасовой, которая критиковала доклад К. Лахостского именно за его «умиротворенность», тогда как положение на самом деле – достаточно тревожное. Кто в этом виноват? Педагоги? А кто виноват в плохой подготовке, в невежестве многих педагогов? Пединституты? А в низком уровне работы институтов кто виноват? Наверное, и мы, исследователи» увлекающиеся фундаментальными историко-литературными трудами, которых для воспитания народа явно недостаточно!

Естественно возникающий при таких обсуждениях вопрос; «Что же делать?» – конечно, не мог тут же получить разрешения. Но попытки разобраться в этом, бесспорно, были. Так, Н. Долинина и Ю. Айхенвальд поделились, своим, очень интересным опытом преподавания, когда центр внимания переносится с сугубо историко-литературного изучения на смысл пушкинских произведений. Ю. Айхенвальд удачно сказал, что великий поэт всегда говорит немножко больше того, что нужно его времени, и вот это-то «больше» и должно быть главным предметом изучения и постижения в школе. Н. Долинина в своей практике в центр внимания ставит личность Пушкина в широком понимании и тем старается приобщить учеников к строю мыслей и чувств поэта.

Таково в общих чертах содержание XVI Всесоюзной Пушкинской конференции. Как видим, не все бы здесь могло полностью удовлетворить придирчивого слушателя, но хорошо уже то, о чем говорилось вначале: разнообразие тематики, неподдельно деловое отношение к обсуждаемым проблемам, озабоченность и взволнованность одной из самых важных проблем сегодняшнего дня – проблемой воспитания, в решении которой огромное и ничем иным не заполняемое место принадлежит Пушкину.

 

З. КЕДРИНА

ПОЭТ ВЕЛИКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

С именем Сакена Сейфуллина, 70-летие которого отмечалось в мае этого года в Казахстане, а в сентябре отмечается в Москве, связано возникновение революционной традиции в казахской литературе. Он занимает особое место в ряду славных основоположников новой советской литературы братских народов нашей страны, таких, как Садриддин Айни, Акоп Акопян, Мухтар Ауэзов, Самед Вургун, Дмитрий Гулиа, Джафар Джабарлы. И дело и слава этих художников обусловлены советским строем, торжеством ленинской национальной политики.

Непосредственная связь с русской культурой и русской революцией определяла творческий путь Сакена Сейфуллина. Уже в одиннадцатилетяем возрасте будущий поэт был отвезен учиться в город Акмолинск, где так быстро и хорошо овладел русским языком, что, будучи школьником, стал репетитором казахских мальчиков по русскому языку. В 1916 году Сейфуллин, окончив Омскую учительскую семинарию, учительствует в ауле. Здесь им был подготовлен первый, еще ученический сборник стихов, в котором были и сделанные в восточной традиции («назира») переводы русской классической поэзии. Восстание 1916 года застает молодого учителя уже подготовленным к восприятию революционных идей. С 1917 года Сакен оказывается в рядах борцов за власть Советов и в 1918 году вступает в партию большевиков. Уже в то время его стихотворение «Товарищи» становится популярной песней революции.

Первая пьеса С. Сейфуллина «На путь счастья», поставленная в Акмолинске в день первого празднования Первого мая в 1918 году становится гражданским подвигом молодого автора. Вместе с другими деятелями акмолинского Совета Сейфуллина арестовали белогвардейцы, и его агитационная пьеса, «восхваляющая большевиков», была ему вменена в число совершенных им «преступлений».

Свое автобиографическое повествование «Трудный путь, тяжелый переход», которое казахские исследователи считают первым казахским советским романом, он написал в результате странствий по этапам и пребывания в колчаковском концентрационном лагере, куда был заключен белогвардейцами и откуда бежал в 1919 году.