Литература о войне и мировой литературный процесс
«Вторая мировая война в литературе зарубежных стран», М., «Наука», 1985, 616 с.
Литература о второй мировой войне не только составляет значительную – и наиболее сильную – часть наследия многих литератур, но продолжает интенсивно пополняться и по сию пору, выдвигая крупные философские и нравственные проблемы, волнующие сегодня все человечество. Вот почему оказалась столь актуальной созданная учеными ИМЛИ коллективная монография «Вторая мировая война в литературе зарубежных стран».
Особое звучание обрела она в реальной сегодняшней политической обстановке, когда так остра угроза третьей мировой войны. В своих лучших достижениях литература о минувшей войне создана с антивоенных позиций, направлена против милитаризма и неофашизма – и оттого так много значит для духовной жизни всего современного мира. Как нельзя более своевременной и благодатной задачей является и разоблачение попыток поставить романтическую героику войны на службу милитаристским силам.
Наконец, пока существует необходимость отстаивать достоинство, неповторимость, суверенную волю личности и другие основополагающие устои гуманизма, будут создаваться все новые книги о войне, где гуманистические проблемы доведены самой логикой событий до крайней черты, решаются в пограничных ситуациях.
Удивительно пестрая и богатая картина предстает в монографии, ибо литература о войне тесно связана с судьбой народов как в годы величайшего потрясения, так и в десятилетия, минувшие после нее. Литературы стран, где в результате войны восторжествовал социалистический строй, и то имели разный исторический багаж за спиной: Венгрия и Румыния были союзниками Германии, а Польша и Югославия насмерть боролись против оккупантов. Еще больший «разброс» дает литература капиталистических стран: Англия и Америка открыто воевали против Германии и Японии, оккупированные гитлеровской армией Франция и Бельгия организовали Сопротивление, Финляндия воевала на стороне Германии, а Италия порвала с Германией в 1943 году и испытала участь обеих станов: с одной стороны, сокрушительное поражение под Сталинградом, с другой – массовые угоны на работу в Германию, сопротивление в оккупированной части полуострова, открытую борьбу с немецкими войсками. А что уж говорить о двух немецких литературах – в ФРГ и ГДР, – сближающихся антифашистскими мотивами, но столь разных по оценке причин поражения и по тональности рассказа о людях, переживших разгром гитлеризма.
А ведь все это не только создает необычайно впечатляющую картину исторической жизни тех лет, не только представляет неисчерпаемое многообразие человеческих судеб, но и окунает нас в кипящую глубь политических, философских, нравственных и иных проблем. Одна проблема нравственного выбора сколько таит! Перед принципиально разными трагическими решениями оказываются герои американской и японской, или польской и румынской, или французской и испанской литератур. А сколь различно по своему процессу и итогу изменение человека в горниле войны, являющееся частым принципом изображения характеров: человек вырастает, приобщаясь к общенародной борьбе; человек дичает, будучи ввергнут в пучину жестокости и крови; человек прозревает, видя творимое зло; человек разочаровывается в идеях, манивших его поначалу, и т. д. Все это дает необыкновенно много для познания исторических судеб человечества и нравственных возможностей человеческой натуры, для понимания гуманистической сущности искусства. И временами этот сугубо научный труд читается как роман: так зримо и драматично предстают в разборах страшные битвы, трагичные судьбы, яркие вспышки героизма, любви, самоотверженности в их смертном противостоянии злу, душевному распаду, измене. И так жаль, что эта книга, обладающая не только научным, а и нравственным эффектом, издана столь мизерным тиражом – 3500 экземпляров!
Исследований такого масштаба нет ни в советском, ни в мировом литературоведении.
Если же говорить о сугубо научных аспектах, то отмечу еще один, заявленный на первых же страницах монографии: «такая древняя и всеобщая «тема» искусства, как война и человек на войне, представляет собой широкое поле для сравнений и сопоставлений» (стр. 17). И действительно, на примере одного проблемно-тематического «среза» монография дает богатейший материал для анализа взаимодействия, взаимовлияния и взаимоотталкивания внутри современного мирового литературного процесса и позволяет уяснить, как военная проблематика, став полем ожесточенной идейно-эстетической борьбы, активно способствовала утверждению реализма в современной литературе, расширению его пределов и арсенала изобразительных средств.
В разных главах возникают сходные обобщающие выводы о роли военной прозы в утверждении принципов реализма и гуманизма в данной национальной литературе. Вот, к примеру, А. Петриковская усматривает значение военной темы для австралийской литературы в том, что «здесь проходит один из путей изживания провинциальной локальности интересов, затрагиваются сущностные вопросы мироустройства» (стр. 501).
Нужно ли доказывать, что книга содержит множество нового, впервые вводимого в наш научный обиход материала. Относится это и к главам о литературах, более изученных нашей критикой: Франции, ФРГ, США, а из социалистических стран – Польши, Чехословакии, Югославии, ГДР. Что же касается глав о военной литературе в Болгарии, Венгрии, Румынии и особенно Австрии, Швейцарии, Австралии, Японии, Финляндии, Испании, то они в полном смысле слова уникальны.
Монография состоит из двадцати одной обзорной главы и большой вступительной главы П. Топера «Война и история (Советская литература о Великой Отечественной войне в контексте мирового литературного процесса)». Обзоры же выдерживают общий хронологический принцип: в самой своей композиции они отражают движение литературы от 1945 года к 80-м годам и лишь в редких случаях вполне объяснимо включают предвоенные годы – в литературе Австрии, Японии, Англии, США. Хронологический принцип позволил выявить многие существенные аспекты: тенденции движения от «ветеранной» литературы к творчеству прозаиков, для которых война – уже история; нарастание психологизма; преемственность основных мотивов и появление новых идейно-художественных я философских концепций; влияние холодной войны на осмысление опыта и уроков войны; характерная «расстановка сил» на рубеже 80-х годов и т. д.
Главное внимание авторы все-таки обращают на те книги, которые составляют национальное культурное достояние. Не обходя милитаристские, абстрактно – гуманистические, внеисторические тенденции, анализ сосредоточен преимущественно на произведениях, заключающих в себе позитивные начала, обогащающих общемировую культуру.
На долю П. Топера выпала наиболее ответственная и сложная задача – задача, с которой он в целом успешно справился. Ему удалось прочертить грани понятия «тема войны», широко обозначить некоторые существенные линии («книги возврата», романы «расчета с прошлым» и т. д.), высветить пафос революционного гуманизма, объяснить связь книг о войне с общим состоянием данной национальной литературы, а главное, наметить некоторые конкретные «узлы», дающие основание для поучительных сопоставлений. В своей основе это по преимуществу субъективно – хотя и проницательно – выделенные критиком «узлы» (фронтовое товарищество, образ дезертира, изображение подвига и т. п.), а не научно – непреложное «сравнительно-типологическое исследование советской литературы о Великой Отечественной войне в масштабах мирового литературного процесса» (стр. 17), что представляется ему насущнейшей задачей. Но эти «узлы», бесспорно, позволяют ощутить как внутреннюю специфичность самой литературы о войне, так и принципиальные различия мировоззренчески разных литератур, непосредственно влияющих на всю поэтику.
Последовательно и соразмерно удерживает он на переднем плане советскую литературу, сравнительно полно представляет ее достижения. Его отправной тезис гласит: «При всей неоднородности, внутренней полемике писателей друг с другом, порой весьма острой, при всех различиях в значении и художественном уровне отдельных произведений, литература о Великой Отечественной войне представляет собой некую, условно говоря, цельность, отмеченную общими чертами» (стр. 16). Эти общие черты цельности он и обозначает.
Признаюсь, я сторонник более трезвого и диалектичного подхода к развитию нашей военной прозы, которая преодолевала на своем пути и определенные трудности, а не только успешно воспевала советского человека на войне. В трактовке П. Топера советская литература выглядит как единственно безгрешная и правдивая среди всех литератур, что и не соответствует действительности, и отделяет советскую литературу по принципам анализа (только позитивный опыт!) от других литератур. Но, может быть, я излишне строг: подобное выпрямление пути советской литературы стало уже привычным и воспринимается как вполне возможное.
Более важным представляется другое. Глава П. Топера выглядит по своим принципам анализа недостаточно согласованной с обзорными главами. Он все-таки не только постулирует методологические принципы сравнительно-типологического исследования, а и практически исследует некоторые явления в «сравнительно-типологическом плане».
Но предложенные им интересные творческие аспекты не откликаются дальше в обзорных главах, описывающих фактический материал, а не взрезающих его мечом сравнительно-типологического анализа. Но, наверное, это будет уже следующим этапом изучения: сейчас было важно охватить, систематизировать материал, определить характер движения литературы о войне в каждой национальной литературе. И нет особенного греха в том, что статья П. Топера не стала конструктивным началом всего коллективного труда; она – что очень важно – наметила возможные подходы к осмыслению характера и движения военной темы.
Строго выдерживая единый композиционный принцип хронологического обозрения, каждая статья выстраивается тем не менее достаточно свободно: одни насыщены названиями книг и аннотациями (ведь советскому читателю неизвестны эти книги), другие представляют своего рода свод рецензий, третьи удерживают какую-либо ведущую, стержневую мысль: «Частные судьбы людей и история (Английская литература о второй мировой войне)» (автор А. Саруханян), «Трагическое и героическое в бельгийской литературе о войне» (автор Ф. Наркирьер). Обычно это диктуется исследовательскими интересами автора статьи, но иногда и реальным наличием военной прозы: «малобатальные» венгерская или болгарская литературы и «густонасыщенные» французская и японская побуждают к разному соотношению обстоятельных разборов и обобщающих мазков.
Авторы не заглядывают в «соседние» литературы, почти не проводят аналогий с инонациональными произведениями: свою задачу они видят в рассмотрении лишь данной национальной литературы. А можно было бы увидеть много поучительного и в сопоставлении ряда характерных явлений в литературах разных стран, и в некоторых частных совпадениях, Разве не любопытно, к примеру, отметить общее между книгой итальянской писательницы и журналистки Люче Д’Эрамо «Отклонение», о которой пишет З. Потапова в статье «Выбор пути (Итальянская литература о Войне и Сопротивлении)», и романом В. Семина «Нагрудный знак «OST»? Девушка из богатой фашистской семьи, решив опровергнуть сведения о чудовищном положении в лагерях трудповинности, куда гитлеровцы доставляли «итальянцев-предателей», добровольно завербовалась на работы. Там она прошла кромешные круги ада: рабский труд, заключение в лагерь, тяжелое ранение при бомбежке, пересыльные госпитали и т. д. Оставшаяся на всю жизнь парализованной, инвалидом, она около двадцати лет создавала свою книгу, но напечатать решила лишь в 1979 году, «ощутив, что ее личный опыт может стать моральной поддержкой в наши дни» (стр. 318). И В. Семин пишет в заключительной фразе своего повествования, что ему потребовалось тридцать лет жизненного опыта, чтобы рассказать о пережитом в немецких лагерях трудповинности. Так подтверждается важная закономерность: не только память, но и сегодняшняя тревога, сегодняшняя боль заставляют писателей обращаться к ужасным страницам войны.
Но, состоя из хронологических обзоров, книга все-таки не рассыпается на конгломерат статей. Помимо жестких тематических границ, ее целостность возникает благодаря единому методологически выверенному подходу, интересу авторов к соотношению судьбы личной и судьбы народной, антифашистскому пафосу, проблеме героизма и т. д. Так что внимательный читатель может сам установить многие плодотворные параллели в проблематике и художественных ракурсах произведений писателей разных стран. Эти параллели расходятся, как крути на воде от брошенного камня: от литератур социалистических стран к литературам других стран Европы и еще далее – Японии и Австралии.
Поэтому так справедливо именовать этот труд не сборником статей и не книгой очерков, а монографией, состоящей из глав. И это, как ясно каждому, не терминологические тонкости, а характеристика качественного состояния.
Авторы последовательно реализуют тезис, сформулированный в первой главе: литература стран социалистического содружества имеет ярко выраженные отличия от буржуазной литературы Запада, ибо и различны исторические итоги войны для этих стран, и литература развивается в обществах, идущих по разным путям.
Нет спору, в каждой из национальных литератур воплощение военной проблематики имеет свои особенности, коренящиеся не просто в различии писательских индивидуальностей и национальных традициях, но и в специфике послевоенного исторического развития и современной политической ситуации в стране. Но все-таки в некоторых случаях литературное движение предстает несколько спрямленным, подогнанным под общие параметры социалистической идеологии, главенствующей в данном государстве после войны, или под буржуазные воззрения в капиталистических странах. Успешнее других опасность спрямления одолела, пожалуй, Н. Яковлева в главе о литературах Югославии: внимательно и диалектично выявляет она внутреннюю противоречивость многих произведений, где переплетаются, к примеру, настойчивое желание правдиво воссоздать чувства рядового участника войны и увлечение фрейдистскими мотивами, настроения дегероизации.
Легко и свободно написана А. Зверевым глава об американском романе о войне. Автор опирается на несколько художественно значительных романов, характеризующих, на его взгляд, три периода эволюции американской военной романистики (его глава так и названа: «Движение времени – движение темы»), и не втягивается в разбор иных составных блоков огромного массива прозы: документальной литературы, милитаристской беллетристики и т. д. Фактически у него статья о прогрессивном антивоенном американском романе, он не анализирует сколько-нибудь подробно даже такие романы, как «Острова в океане» (а П. Топер и вообще именует этот роман «неудачей»), где представлены «позитивные» образы борцов, сознательно вступивших в бой против немецкого и японского фашизма. В равной мере не прорисовывает он и направление «темных сил», использующих литературу о минувшей войне для вынашивания воинственных идей мирового гегемонизма. Но и то: нельзя объять необъятное!
Зато как проницательны его наблюдения в связи с тем, что один из американских исследователей счел произведения Д. Джонса, Д. Хеллера и некоторых других воспитательными романами по своей жанровой структуре. Обычно, замечает А. Зверев, мы понимаем под этим жанровым определением такой роман, в котором познание действительности героем служит становлению, духовному обогащению характера. «А в книгах Мейлера и Джонса, да и вообще в американском романе о второй мировой войне, мы наблюдаем противоположное явление. Воспитанию казармой и фронтом сопутствуют не те или иные обретения героев, но, наоборот, выхолащивание духовных возможностей, которые в них заложены, стирание черт индивидуальности…» (стр. 519).
Глубока и интересна глава Ф. Наркирьера и А. Строева о французской литературе. Она, как и остальные, тоже покоится на хронологическом принципе, но есть в ней энергично развиваемая внутренняя тема: движение от документальности к эпичности. А это логика не хронологическая, а литературоведческая, ибо, как утверждают сами авторы, уже «Коммунисты» Арагона представили «опыт французской национальной эпопеи» (стр. 239) и в последующие годы эпичность развивалась параллельно с документальностью. Но своеобразное пересечение хронологического и литературоведческого принципов позволило увидеть многие интересные аспекты этой темы и прежде всего проанализировать произведения, в центре которых стоят или «антигерои», или «лжегерои», или «негерои», или, наконец, дети, «остраняющие» повествование.
А Н. Павлова убедительно намечает, какволна за волнойприходили в литературу ГДР все более молодые поколения прозаиков со своим кругом проблем, художественных решений, творческих поисков. Содержательны и темпераментны ее разборы конкретных произведений: интерпретация «Остановки в пути» Г. Канта как художественной попытки вместить в границы своего повествования разные точки зрения и тем убедительнее оценить прошлое – свое и всей Германии; выявление своеобразного психологизма К. Вольф, воспроизводящего разрывы и связи прошлого и нынешнего в человеке.
Как во всяком коллективном труде, наряду с этими и другими сильно и ярко написанными главами есть работы более слабые, тусклые. Назову среди них главу К. Рехо о японской военной прозе. Она сосредоточена преимущественно на произведениях о Хиросиме, вплоть до таких, которые описывают уже послевоенную жизнь жертв Хиросимы («Комья земли» Иноуэ Мицухару). Такая сосредоточенность невольно приводит больше к описанию проблематики произведений, чем к анализу их художественной плоти или выявлению общелитературных тенденций. И как следствие – возникает публицистическая «стереотипизация» речи.
И некоторым другим главам недостает литературоведческого анализа, там тоже доминирует общественно-политический комментарий, выраженный общими, стереотипными фразами, а кое-где сказывается и недостаточное владение всей спецификой военных коллизий.
Но не об этом хочется сейчас вести речь.
Главное заключается в том, что этот сложнейший коллективный труд вобрал огромный фактический материал, осмысленный с позиций марксистской науки и выявляющий принципиально важные политические, этические, философские тенденции современности, и, несомненно, будет иметь большой резонанс не только в Советском Союзе, но и за рубежом.