Человековедение Толстого
В.Днепров, Искусство человековедения. Из художественного опыта Льва Толстого, Л., «Советский писатель», 1985, 287 с.
В последнее десятилетие о Л. Толстом писали нечасто. Даже юбилей 1978 года, широко отмечавшийся во всем мире, не дал значительных монографий, не принес заметных новых идей. Пока можно, наверное, лишь гадать, почему так случилось. Мне одна из причин видится в том, что искусство Толстого с его подлинно эпическим «освоением» жизни очень уж противится всякого рода отвлеченным умственным конструкциям, мы же как раз ими были до недавнего времени весьма увлечены: то структуралистическими веяниями, то мифоманией…
В высшей мере знаменательно, что первая после значительного перерыва крупная книга о Толстом так прямо и названа – «Искусство человековедения». Название это на первый взгляд выглядит даже как будто банальным, однако, думается, на сегодняшний день в нем есть и смелость, и решительность. Да, искусство – человековедение. И искусство Толстого – в степени особенной, чрезвычайной, почему и явилось оно, по известному определению В. И. Ленина, «шагом вперед в художественном развитии всего человечества» 1. О человековедении искусства Толстого, а не о чем-нибудь ином, и рассказывает В. Днепров.
В книге В. Днепрова нет ссылок на чужие работы. Нет не по небрежности, не из пренебрежения. Но потому, что мы на самом деле редко, слишком редко подходим сейчас к искусству с этой, «человековедческой» стороны.
«У нас нет еще материалистической «Феноменологии» человека. Нет даже критического разбора книги Гегеля («феноменология духа». – Я. Б.), основанного на новейших данных из истории культуры. Но зато искусство, особенно роман, создавали и продолжают создавать реалистически художественную феноменологию человека, связывая воедино своеобразный характер эпохи с оригинальным строением человеческой личности, с новизной характеров» (стр. 286), – подводит итог своему исследованию В. Днепров. «Своеобразный характер эпохи» – «оригинальное строение человеческой личности, новизна характеров…». И на всем протяжении книги ее автор действительно занят тем, что устанавливает, как открывало искусство Толстого неразрывную связь одного с другим, обнаруживая ее в тончайших и глубиннейших наших проявлениях.
Преодолевая так называемый «гносеологизм» эстетики 30-х годов, мы, литературоведы, уж очень отвыкли находить в художественных созданиях прошлого правду о человеке, о самих себе. Вот и образовался разрыв между живым сегодняшним восприятием классики на сцене (или экране) и освещением ее же в наших трудах.
Толстой научил прозу проникать в мельчайшие движения души, улавливать в них ход истории. И В. Днепров идет здесь за ним след в след.
Вот, к примеру, автор встречается с новой наполненностью у Толстого человеческого взгляда, с многообразием того, что он может в себе нести. Приводится тот эпизод из «Анны Карениной», где Левин, перехватив не обращенный к нему взгляд Кити, узнает об ее увлеченности Вронским и о своем несчастье, и другой, где уже Кити по взгляду Вронского на Анну открывается, что им овладела любовная страсть. Рассмотрев, как предстает это в толстовском романе, В. Днепров пишет: «Чувственное восприятие оплетается массой связей со сферой эмоций и сферой мышления, оно занимает отныне более важное место в совокупной жизни сознания, в определении поведения, чем занимало раньше» (стр. 230 – 231).
В ином случае исследователь приходит к выводу, что Нехлюдов из «Воскресения» «прямо вводит нас в литературу XX века». И приходит на том основании, что в этом характере есть «нечто важное сверх того, что было сказано о «душевном механизме» Пьера Безухова или Константина Левина… Та фрагментарность, которая отличает его связь как со своей старой средой, так и с открывшейся ему средою новой, составляет непременную черту переходного, ломающегося быта и ломающейся, переходной психологии» (стр. 281).
Очень точно говорит В. Днепров о том, как у Толстого «историзм вторгся в изображение женской красоты» (стр. 211), и признает в высшей степени плодотворной задачу «написать биографию красоты Анны, Карениной», поскольку «красота эта проникнута личностью и по-своему, на своем языке отражает с замечательной явственностью все перипетии счастья и несчастья Анны» (стр. 209).
Не менее значительное содержание того же рода В. Днепров извлекает и из толстовского изображения Элен Безуховой, когда подмечает, что «даже и чувственное упоение ей недоступно: слишком оно человеческое. Ее сфера – холодный разврат» (стр. 27).
Для автора книги о Толстом, как и для самого Толстого, собственно человеческое является в ходе истории самым главным, самым решающим завоеванием.
Проанализировав разговор Пьера с княжной Марьей о Борисе Друбецком, В. Днепров заключает: «Тайная мстительность нашла себе выход в понимании нравственного ничтожества Бориса. И к тому же разговор содержит предупреждение княжне: Пьер знает, каково ей будет в «чистеньких» Борисовых ручках». А за этим следует: «Весь эпизод – образцовое по глубине и внутренней расчлененности художественное исследование сложных отношений сознательного и бессознательного» (стр. 187). Решусь добавить от себя, что В. Днепрову удалось тут образцово исследовать одно из очень непростых и важных расчленений-«сопряжений»»Войны и мира».
Столь же успешно прочерчивает автор линию толстовских разграничений «между отсутствием надежды и присутствием безнадежности» (стр. 118), «между самообманом и обманыванием себя» (стр. 157). Обращаясь к сцене встречи князя Андрея с Пьером на пароме, он замечает: «…когда о равнодушии говорят с жаром, происходит как бы переворачивание отношений между содержанием и формой. Мысль о равнодушии становится в какой-то мере формальной, а увлеченное общение – главным содержанием» (стр. 96).
К » проблеме содержательности художественной формы В. Днепров подходит тоже своим путем и соотносит ее также с историческим развитием личности. Он утверждает: «Историческая формация личности теснейшим образом связана с определенностью художественных форм» (стр. 36).
Главное своеобразие искусства Толстого усматривается в его эпичности. Но эпичность эту В. Днепров ищет – и находит! – опять-таки в восприятии художником различнейших душевных ситуаций.
Объясняя, например, почему и как переделывал Толстой в процессе работы над «Войной и миром» эпизоды первой встречи князя Андрея с Наташей, В. Днепров устанавливает, что первоначально эпизодам этим не хватало внутренней перспективы, эпического простора, так как чувственное здесь в Наташе было самодовлеющим. «Сопоставление периода зарождения и созревания чувства с его судьбой после брака… давало рамку той эпической целостности, к которой всегда стремился художник» (стр. 113), – пишет он.
Рассматривая толстовский роман как целое, В. Днепров утверждает: «…Толстой мыслит громадными сопоставлениями: сразу после смерти брата Николая мы узнаем о беременности Кити. И еще: вскоре после того, когда ребеночек Кити является на свет… Анна Каренина бросается под колеса. И точки эти расставлены вовсе не в угоду конструкции, не в угоду писателю – между точками этими расположен громадный эпический смысл» (стр. 132). «Смысл» этот «прощупан» в движении мысли и чувства Левина, в соотнесении состояний Кити, Левина, Анны…
Состояния его героев не только воссоздавались Толстым с поразительнейшей полнотой и гибкостью – они так или иначе обязательно и оценивались в нравственном их качестве и перспективах. В. Днепров неизменно учитывает это и в точных словах обозначает, куда же в том или ином случае «попадает» или «идет» толстовский человек. Скажем, о Наташе в ее увлечении Анатолем Курагиным говорится так: «Ее чувство жизни изменилось. Исчезла гармония между органическим и духовно-нравственным, без которой не было бы обаяния Наташи… В самом точном прямом смысле этого слова Наташа стала хуже. Процесс ухудшения человека Толстой аналитически представил с полнейшей ясностью. И сразу краски, которыми изображалась Наташа, резко изменились, ее светлая прелесть куда-то исчезла, явилось озлобленное упорство одержимой, явились слова, ранее невозможные в ее устах, – ведь называет она себя самозабвенно рабою Анатоля» (стр. 215).
Вместе с тем автор ни на мгновение не теряет из виду, что «а героев «Войны и мира», «Анны Карениной», «Воскресения»»падают отсветы» его, Толстого, собственной «громадной внутренней работы», что «он позволял им достигать того, чего сам способен был достигнуть». А в эту «свою внутреннюю работу Толстой вносил такую меру искренности, откровенности и такую нравственную силу, что перипетии «увеличения души» и вся его жизнь стали поистине частью всемирной истории» (стр. 45).
Поступь «всемирной истории» исследователь улавливает и в нашей читательской готовности идти за писателем и таким образом по-новому открывать для себя все, что нас окружает: «Научиться видеть нелегко и непросто. Многие люди не овладевают этим умением до старости: их впечатления беглы, попутны, поверхностны. Реальных женщин мы видели своими глазами, в границах нашей способности видеть, а Наташу – глазами Толстого. Красота реальных женщин в нашей памяти не столь подвижна, как у писателя, у которого она развертывается по ходу жизни, обнаруживая то, что в ней скрыто» (стр. 181).
В. Днепров даже полагает, что на такую нашу готовность расти Толстой с собственным движением и ростом все больше рассчитывал и что чем дальше «продвигается» он к окончательному тексту «Войны и мира», «тем больше его доверие к возможностям воображения и тем смелее он этими возможностями пользуется. Эти возможности… убедительно подтверждают способность искусства воздействовать на природу человека. Читатель активно участвует в создании блещущей чувственными красками картины мира» (стр. 55).
От мотивов художественного развития В. Днепров зачастую прямо переходит к сегодняшнему нравственному значению духовного опыта героев «Анны Карениной» или «Войны и мира». И делает это так, что обнаруживается действительная связь того и другого.
«Необходимость расстаться с сыном – великая жертва и нарушение долга, но здесь перед нами трагическая вина, которой избежать невозможно, – говорится о судьбе Анны. – Остаться с Карениным значило бы предать лучшее в себе, пойти на то, что хуже смерти – опуститься в нравственную грязь. При первых признаках уменьшения любви Вронского – Анна идет под колеса. Зрелище подобной страсти оставляет неизгладимый след в нашей душе и зовет, чего бы это ни стоило, не отказываться от своей человеческой сущности» (стр. 88). Верный Толстому и жизни, В. Днепров не боится ставить рядом обстоятельства развода или «уменьшения любви» и великий вопрос о трагической вине, брать их в неразрывности.
Вообще вся книга В. Днепрова – в одинаковой мере о литературе и о жизни. И даже так: в той же мере о литературе, в какой о жизни. Потому что художественное развитие человечества – это здесь по меньшей мере «сторона» его развития, его движения в целом.
Но все же «кое-что» у нас и «цеховым», так сказать, литературоведением наработано. И прими В. Днепров это чуть больше во внимание, он, вероятно, смог бы как-то по-своему ответить и на вопросы, которые сейчас перед ним не встали.
Почти в самом начале книги исследователь интересно и верно рассуждает о том, что на широком полотне жизни начала XIX столетия сколько-нибудь чуткому художнику обойтись без любовной темы было невозможно: любовь заняла уже тогда в истории личности место неотъемлемое. Однако в «Горе от ума» Чацкий, уверившись, что Софья в самом деле предпочла ему Молчалина, суровейше отчитывает ее и ни минуты не медля навсегда покидает Москву («Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок», – решительно бросает он. «…Нелюбовь к нему той девушки, для которой… он явился в Москву, ему совершенно объясняется, он ей и всем наплевал в глаза и был таков», – писал П. Катенину о развязке своей комедии Грибоедов). Так же сразу и бесповоротно изгоняет Молчалина, едва все для нее разъяснилось, из фамусовского дома и из своего сердца Софья. Собственной власти любви здесь еще, как видим, дано не было, в перипетии чувства драматургия пьесы входит в степени самой малой. А велика ли роль любовной интриги в «Мертвых душах»?
Да, конечно, любовь уже стала играть в культуре начала XIX века роль достаточно значительную. Но культура художественного воссоздания мира чувств стала складываться в нашей литературе поздней. И не случайно только Толстой в 60-е годы смог так передать любовь Наташи и Пьера или атмосферу влюбленности в доме Ростовых, а не кто-нибудь из художников их поры. В эти картины явно что-то вошло из позднейшего опыта, из дальнейшего исторического движения. Поэтому лишь они и смогли появиться.
В. Днепров ставит «любовь-чувство» на исторически более позднюю и более высокую ступень, чем «любовь-страсть». Но как быть тогда с тем, что Анна и Вронский, испытавшие именно «любовь-страсть», живут несколькими десятилетиями поздней Наташи, князя Андрея и Пьера? Как быть сутверждением самого же исследователя, что в невозможности для Анны сохранить отношения с Карениным «впервые обнаружилась новая мораль, выросшая из радостей и страданий ее страсти» (стр. 75)? Напомним, что пушкинская Татьяна, продолжая любить Онегина, выходит замуж и остается с мужем и что Белинский в 40-х годах уже вменит ей это в вину. И не удерживает ли – разумеется, неосознанно – Дарья из некрасовского «Мороза, Красного носа», которая мужу «молвить боялась, как… любила его», свою «любовь-чувство» от перехода, перерастания ее в «любовь-страсть»? По всей видимости, пути истории были и здесь менее гармоническими и целостными, чем кажется исследователю.
Лишь стремлением отстоять некую схему можно объяснить и рассуждение о том, что «Хаджи-Мурат, несмотря на всю свою мощь, только тип, но не этот: его поступки однозначно определяются обычаем, нормами, освященными веками и обязательными для его высокого социального статуса» (стр. 285). Читателю предоставляется самому решить, кто в нашем несогласии с В. Днепровым по этому пункту прав.
В заключение должен признаться, что представить книгу В. Днепрова на страницах литературоведческого журнала мне очень хотелось и было весьма нелегко: она чуть не во всем нарушает обычный и привычный канон сегодняшних наших изысканий. Вот поэтому я и давал так часто слово самому автору.
г. Ленинград
- В. И.Ленин, Полн. собр. соч., т. 20, с. 19.[↩]