№2, 1987/Обзоры и рецензии

Арабская литература и западноевропейское средневековье

И. М.Фильштинский, История арабской литературы. V – начало X века, М., «Наука», 1985, 526 с

Начиная с конца прошлого века и особенно в середине нынешнего столетия зарубежные ученые выпустили в свет ряд трудов по истории арабской литературы, но они либо предназначены для узких специалистов, либо носят обзорный характер и дают суммарное представление об этой литературе.

В нашей арабистике обобщающие очерки по истории арабской литературы были написаны в конце XIX – начале XX века и, при всех своих достоинствах, естественно, устарели (крупнейший ученый И. Крачковский, в силу разных обстоятельств, не смог осуществить задуманного им капитального труда по истории литературы, которой он столь плодотворно занимался).Таким образом, можно сказать, что книга И. Фильштинского, опирающаяся на труды отечественных и зарубежных ученых и продолжающая его собственные работы1, – это первый в нашем современном востоковедении труд, систематически и обобщенно излагающий историю развития арабской литературы в период ее раннего расцвета.

Как и другим арабистам, автору пришлось преодолевать немало трудностей, главная из них – незавершенность предварительной текстологической работы. Это, однако, не помешало ему осуществить поставленную задачу: написать историко-критический очерк средневековой арабской словесности и, выделив наиболее существенные явления в общем процессе ее развития, в его связи с историей культуры, выявить особенности художественного сознания средневековых арабов.

Работа И. Фильштинского охватывает большой материал: многочисленные художественные тексты, переведенные самим автором, общие труды по истории культуры и специальные исследования. Обращает на себя внимание тщательно составленный научный аппарат, обширная библиография на арабском и европейских языках, где фигурируют имена всех сколько-нибудь известных предшественников И. Фильштинского. Но используя эти труды, он никак не дублирует их и строит свое исследование совсем по-другому.

Рецензируемая книга отличается прежде всего четкой структурой. Ее построение подчинено сочетающемуся с типологическим историческому принципу. В развитии литературного процесса выделены три периода: доисламская древняя словесность, раннесредневековая литература, литература зрелого средневековья. Аналитическому изложению литературного материала, который составляет содержание того или иного периода, предшествует историко-культурный экскурс: краткая характеристика образа жизни бедуинов, возникновение ислама и Коран, арабская культура (наука и философия)’ халифата. Отдельно рассматриваются поэзия, проза и литературная критика. Автор характеризует культурную и литературную жизнь эпохи в ее типичных чертах, останавливается на тематике и основных литературных жанрах и, наконец, дает портреты отдельных поэтов и прозаиков (сообщает их биографию и анализирует их произведения), то есть идет от общего к частному.

В книге достаточно полно исследуется несколько важных тем: доисламская устная лиро-эпическая поэзия и проза, ранняя средневековая лирика (при Омейядах), расцвет литературы (VIII – X веков), модернизация литературы, развитие арабского классицизма, формирование прозы и литературной критики. Все эти темы связаны между собой и раскрыты в их эволюции, так что перед читателем возникает весь сложный литературный процесс в его развитии. Выгодно отличаются живостью и красочностью портреты Башшара ибн Бурда, Абу-ль-Атахия, Абу Нуваса, Ибн ар-Руми, аль-Джахиза. Большое внимание уделяется поэтике (устойчивым сюжетам и ситуациям, жанрам и образности) лирики и прозы сменяющихся эпох и ее воплощению в творчестве разных писателей.

Важнейшая проблема, поставленная в книге, – это создание нормативной формы в доисламскую эпоху, формы, которая стала каноном для последующих поколений авторов, несмотря на коренное идейное различие между мусульманами и ее создателями – язычниками. Это говорит о преобладании национального чувства арабов над религиозным. С установлением литературного канона органически связана другая проблема – попытка его обновления (в значительной мере под воздействием культуры побежденных народов, влившихся в арабский мир) и возникновение определенного равновесия между традицией и новациями. Неканоничной оказалась лишь проза, развивавшаяся под непосредственным влиянием культур разных восточных народов, в том числе и индийских. Эту проблему борьбы традиции и новаторства предшественники И. Фильштинского особо не ставили. Между тем она очень существенна для понимания специфики художественного сознания средневековых арабов. И не только арабов.

Типологический принцип построения книги и ее концептуальная направленность естественно наталкивают читателя на сопоставление арабской культуры с западноевропейской, в частности со средиземноморской культурой2. При сопоставлении, которое сам автор последовательно не проводит, ибо это не его задача, выявляется ряд любопытных совпадений и в развитии религиозно-философской мысли, и в стадиях литературного процесса, и в общем характере поэзии определенного периода, и в отдельных особенностях поэтики.

Говоря о создании Корана и отмечая влияние на него Библии и Евангелия (то есть иудаизма и христианства), И. Фильштинский одновременно останавливается на том, какое воздействие оказала на дальнейшее развитие мусульманской религиозно-философской мысли древнегреческая философия, и в первую очередь Аристотель. Известно, что учение Аристотеля проникало в католические страны главным образом через арабское посредничество, но следует подчеркнуть, что это учение играло в формировании религиозной мысли мусульман и христиан одинаковую роль – рационализировало ее, с его помощью была сделана попытка разумно обосновать краеугольные догматы веры.

Еще более любопытно сравнить процесс литературного развития на Арабском Востоке и в средиземноморском регионе Европы. И там и здесь, пусть в разные эпохи и по разным причинам, мерило высшей литературной ценности искали в древней языческой словесности, в античной поэзии и поэзии древних бедуинов. Так же как и у арабов, у европейцев чрезвычайно важную роль играла традиция, свойственная корпоративному сознанию и определявшая каноничность и условность поэзии. Попытка обновления тематики, сюжетов, устойчивых форм, развитие так называемого средневекового реализма, то есть борьба новаторства протий канона, как подчеркивает И. Фильштинский, происходили и в Европе, только более активно, и привели в конце концов к расцвету индивидуального творчества в эпоху Возрождения. А ориентация на поэтические модели прошлого и канонизация возникших новаторских приемов, вызванная в той или иной мере усилением идейной ортодоксии и на Востоке и на Западе, породили явление, получившее название классицизма.

Параллели заметны и в общем характере поэзии и прозы, возникших на разной почве. Особенно бросается в глаза сходство хиджазской любовной лирики и поэзии провансальских трубадуров. И в той и в другой существовали два полярных направления: одно воспевало плотскую страсть к замужней женщине, большею частью разделенную, другое – безответную платоническую любовь к идеализированной возлюбленной, которая и заставляет страдать, и вызывает почти религиозное чувство (ср. узритскую лирику, которой посвящена особая глава в книге, и лирику поздних трубадуров и итальянских поэтов-стильновистов). Это сходство, наряду с позднейшей близостью метрической формы, заставило некоторых ученых прямо связывать провансальскую лирику с арабской. Признавая влияние последней, особенно расцветшей в мусульманской Испании (андалусская поэзия), необходимо, однако, помнить простую истину: заимствуется только то, что внутренне созвучно.

Совпадают в арабской и европейской поэзии не только отдельные направления и типичные черты, но и образы лирических героев и героинь, лишенные индивидуальности и иногда символичные, и система жанров, подразделяющихся по стилю и тематике на «высокие» и «низкие». Среди них ость жанры совершенно идентичные: плачи и поношения сатиры, приобретавшие и у арабов и у европейцев своеобразный игровой характер.

Все эти типологические совпадения (хронологически арабская словесность на три-четыре века обогнала европейскую) и выявляет И. Фильштинский, хотя, повторяем, он себе этой цели и не ставил.

Но некоторые вопросы пока в книге не решены. Так в чем, же все-таки коренится близость художественного сознания средневековых арабов и провансальцев и итальянцев, социальный строй и образ жизни которых очень отличается от арабского (например, как объяснить «сродство» бедуинских поэтов – узритов и провансальских трубадуров)? Откуда в арабской поэзии появился идеализированный образ возлюбленной, поклонение ей и возвышенное воспевание? Ведь ни в доисламском, ни в мусульманском мире женщину не обожествляли, не было культа богоматери и святых мучениц, который смягчал отношение к ней в средневековой Европе.

Гораздо легче на основании книги установить, чем обусловлены различия между двумя культурами. Здесь большую роль играет специфика исторического процесса. Раннее зарождение и развитие государственности, завоевательная политика мусульманских правителей и возникновение в результате этого своеобразного национализма, гораздо медленнее созревавшего в Европе, привели, как подчеркивает И. Фильштинский, к историческому парадоксу. Арабы (бедуины), стоявшие на менее высокой ступени культуры, чем покоренные ими народы, передали им одновременно ислам и свою доисламскую, языческую словесность, чей этико-эстетический идеал противоречил исламу. В Европе же, прежде всего в Италии, процесс шел иначе. Варвары, смешавшиеся с покоренными италийцами, восприняли латинскую культуру, а затем пришельцы вместе с аборигенами подвергли ее сильнейшей христианизации и соответственно модернизировали (только в эпоху Возрождения она предстала в одеянии, близком к первозданному). Таким образом, хотя средневековые италийцы и помнили, что они потомки римлян, религиозный дух оказался сильнее этнического. Это различие в социальной психологии сказалось и на отличительных чертах восточной и западной культур.

Арабская литература, при всем мусульманском благочестии, остается светской по традиции и в то же время более консервативной, чем проникнутая религиозным духом италийская, которая, несмотря на приверженность традиции, с самого начала в борьбе с язычеством видоизменяла ее, что привело одновременно к двум противоположным явлениям – большей внутренней подвижности, с одной стороны, и большей скованности религиозными догмами – с другой.

Разное мировосприятие отразилось и на особенностях поэтики. И. Фильштинский неоднократно замечает, что большое место в арабской поэзии, начиная с древнейших времен, занимает описание внешнего мира, то есть природы, У древних поэтов она предстает в ее единстве с человеком, у более поздних существует самостоятельно, как предмет любования и размышлений, но так или иначе ее изображение всегда присутствует. Исследователь считает, что обилие красочных пейзажных зарисовок в лирике должно было компенсировать их отсутствие в живописи, которая, согласно запрету, наложенному исламом, ограничивалась орнаментом. Думается, что причина не только в этом.

Средневековая западноевропейская живопись (это относится и к итальянской) тоже не знала настоящего пейзажа, лишь его фрагменты. Природа воспринималась средневековым европейцем как продолжение его собственного «я», как аналогичное творение, но занимающее на теологической шкале ценностей более низкое место. Теоцентризм дополнялся христианским антропоцентризмом, Только в конце XIII века под влиянием концепции номиналистов, давшей толчок изучению внешнего мира, в живописи Джотто и Дуччо возник хотя и условный, но целостный пейзажный фон. В светской лирике Средиземноморья пейзаж появляется раньше в устойчивой форме зачина «весенних» и «зимних» песен трубадуров и среднелатинских поэтов, Зачин иногда перерастает в более подробное, но стереотипное и почти бескрасочное, схематическое описание. Любопытно, что в итальянской лирике XIII века пейзаж развит гораздо слабее, чем у провансальцев, а непосредственным предшественникам Данте – стильновистам он вообще чужд. Самостоятельное поэтическое значение он получает только у Данте, а затем у Петрарки, но и в дальнейшем занимает подчиненное, место.

Представляется, что гораздо более раннее появление красочного и выразительного пейзажа в арабской лирике объясняется ее нерелигиозным, светским характером и отсутствием четко выраженной иерархии ценностей (бог – человек – природа), влияющей на сознание европейских поэтов.

Сохранением языческого мировосприятия объясняется, вероятно, и большая материальность и конкретность поэтической образности в арабской лирике, даже в стихах, воспевающих платоническую, возвышенную любовь к женщине.

Там, где поэт-стильновист, на образ мышления которого воздействовала религиозно-философская мысль, прибегает к отвлеченным световым образам, восходящим к неоплатоническим представлениям, и вводит в поэтическую ткань психологические определения, арабский поэт в живописных метафорах воплощает видимый им мир в его реальном физическом бытие. Но конкретная образность, способствующая новаторству, еще не создает настоящей индивидуализации творчества, которой мешает замедление развития общественных форм в халифате и соответственно художественного сознания арабов.

И. Фильштинский не только живо и достаточно полно излагает историю средневековой арабской литературы, придавая обширному эмпирическому материалу строгую структуру, в соответствии с определенными авторскими концепциями, но его книга позволяет прийти к некоторым умозаключениям, выходящим за рамки изучаемой литературы и затрагивающим более общие вопросы типологии разных культур, их «сродства» и специфики.

  1. И. М.Фильштинский, Арабская классическая литература, М., 1965; его же, Арабская литература в средние века. Словесное искусство арабов в древности и раннем средневековье. М., 1977; его же, Арабская литература VIII-XI веков, М., 1978.[]
  2. Мы сознательно исключаем из сопоставления испанскую литературу, так как влияние на нее мусульманской культуры было совершенно непосредственным.[]

Цитировать

Елина, Н. Арабская литература и западноевропейское средневековье / Н. Елина // Вопросы литературы. - 1987 - №2. - C. 252-258
Копировать