Литература – это послание. Беседу вела Е. Черняева
Об Ирине Полянской заговорили в 1997 году, после того как на страницах «Нового мира» был опубликован ее роман «Прохождение тени». История дружбы русской девушки с четверкой слепых музыкантов-кавказцев… Драматическая сага о семье репрессированного ученого-ядерщика, отошедшая в область поэзии, искусства, золотого сна, разгладившего швы семейной трагедии… Полифоническая проза конца XX века, литература, наделенная горьким опытом столетия, не упускающая за деталями мира его духовные контуры… Музыка – как тема романа и как аналог внутренней человеческой жизни…
Роман получил высокую оценку критики, вошел в финальный шорт-лист премии Букера, присуждаемой за лучший русский роман года, и открыл в издательстве «Вагриус» новую серию книг «Женский почерк».
В 1999 году читатели журнала «Новый мир» получили возможность ознакомиться с новым романом И. Полянской – «Читающая вода».
Сегодня в «Новом мире» уже готовится к публикации новая большая работа писательницы – роман «Горизонт событий».
Наш разговор – о женской судьбе в искусстве, о том, что такое «мысль семейная» и ее отражение в творчестве, о становлении писателя и такой его «разновидности», как женщина-романист.
– Ваш первый роман привлек внимание читателей необычностью фабулы и судеб героев. Тема его, в общем-то, традиционно и может быть определена как «роман воспитания»: в центре его – юношеская влюбленность, чувство, ставшее жертвой межнациональных предрассудков, ревность, отчаяние, измена, уродующая души героев… В романе есть другая линия – несущая на себе отчетливые следы автобиографизма и повествующая о семейной драме, об истории незаурядной интеллигентной семьи, угодившей в трагический разлом времени, а также о необычных обстоятельствах появления главной героини на свет, родившейся за колючей проволокой в одном из сталинских лагерей… Возможно, самые сильные страницы романа – это описание лагеря, увиденного глазами шестилетнего ребенка. У читателя невольно возникает вопрос – насколько описанные в художественном произведении картины соответствуют действительности?
– Семейная линия романа посвящена жизни моих родителей и повествует о нашей реальной истории, случившейся в этом немилосердном веке с членами нашей семьи, в чьих судьбах – каждой по-своему – воплотились трагические черты времени. В общем, идея такая: что было и что осталось от большого, талантливого, кустистого русского интеллигентного семейства. Я родилась в той самой уральской «шарашке», описанной Д. Граниным в «Зубре». Мой отец попал туда после двух лагерей – немецкого и нашего. Едва не погибнув на Севере от истощения и цинги, отец спустя два года чудом был вызволен из колымских рудников – его спасло известное постановление о форсировании работ над атомным проектом. Ученый-химик, он был видным учеником академика Зелинского. Осенью 1941 года с народным ополчением ушел добровольцем на защиту Москвы. В сражении под Нарой полег почти весь его батальон. Отец был ранен и попал в плен. Отличное знание немецкого языка и специальность химика привели его после долгих лагерных мытарств на фармацевтическую фабрику. К концу войны он оказался в американской оккупационной зоне, откуда, несмотря на уговоры американских специалистов (его научные работы уже знали за рубежом), настоял на переводе в русский сектор. А уже там был осужден за измену Родине и, как и тысячи других несчастных возвращенцев из немецкой неволи, отправлен по этапу. Так через Колыму он попал в эту знаменитую уральскую «шарашку». Его судьба удивительным образом повторила – только на ином, более страшном витке – судьбу «Зубра», Н. Тимофеева-Ресовского, с которым они были хорошо знакомы. С первых лет жизни я была буквально напичкана этим семейным эпосом. Никаких иллюзий по поводу существующего строя у нас в семье не было. Семейного лада тоже не было, слишком разные по складу характера люди собрались на этом маленьком пятачке, поэтому оставалось одно – труд как подвиг и искусство как отдушина, некая экзальтированная защищенность культурой от царящего вокруг разора и пошлости… И вот весь этот материал меня долго не отпускал, определяя мою сознательную и даже подсознательную жизнь. Странно, но я уже в возрасте четырнадцати лет твердо знала, что опишу все это… Когда мама приехала к отцу в эту знаменитую зону, она была первой «разрешенной» женой в этой «шарашке». Там я и родилась на свет, там, за колючей проволокой, и провела первые шесть лет своей жизни…
– И как же было обставлено ваше пояснение на свет?
– Моей повивальной бабкой явилась Ангелина Пименовна Стребкова – терапевт лагерной амбулатории, мир ее праху, святая женщина, с которой мы уже потом, после освобождения, поддерживали связь до последних лет ее жизни. На «воле» она служила тюремным врачом в Казани и была осуждена за то, что отказывалась давать свое медицинское «добро» на продолжение пыток над заключенными. Хотя в свидетельстве о рождении у меня и значилось: «г. Касли», родилась я в той самой «шарашке», где появилась на свет и атомная бомба. В молодости я любила повторять, что мы с ней, бомбой, родились в одном месте и являемся почти ровесницами.
– Что же представляла собой эта «шарашка»?
– Об этом уже много писалось – особенно подробно и хорошо все в том же гранинском «Зубре». Как эти зоны за колючей проволокой превращались в подлинные островки научной и даже гуманитарной свободы. О творческой атмосфере, духе интеллектуального поиска, царивших в них. А ведь населяли их люди, на своей шкуре испытавшие подлинную цену свободы, – бывшие зеки, вчера еще умиравшие от недоедания и цинги, надрывавшиеся на каторжных работах в рудниках и на лесоповалах. В таких «шарашках» собиралась вся большая наука: физики, генетики, биологи, медики, – словом, люди, чьи научные цели так удачно совпали с целями государства. Жили среди нас и вольнонаемные, и прикомандированные, и даже вывезенные из Германии «трофейные» немецкие физики – такие, как Риль, например. Немцев привозили с семьями, с домашним скарбом, врачами и даже священниками. Кормили их несравненно лучше наших ученых.
– Что вам особенно запомнилось из тех лет – ведь вы были еще малы?
– Конечно, о многом из того, что меня там окружало, я помню со слов родителей. В романе я описала дружбу с больной немецкой девочкой, был еще мой ровесник Саша Крайнев (ставший, естественно, физиком-ядерщиком – впоследствии одним из ликвидаторов аварии на ЧАЭС), с которым мы до сих пор перезваниваемся; помню нашу общую возню с караульными собаками, которые были к нам очень дружественно настроены – гораздо дружественней, чем ко взрослым. Новый год, хоровое пение взрослых, так поразившее меня на всю жизнь, елка, украшенная самодельными игрушками, санки, в которые мы запрягали прирученных караульных овчарок и ездили на них от одной колючей проволоки до другой, ограничивающей наш первый детский мир, казавшийся мне тогда таким огромным. Была еще одна большая детская мечта – как-нибудь, улучив момент, взобраться на высокую караульную вышку, с которой открывался, должно быть, такой захватывающий вид… В своем романе я, как смогла, постаралась воссоздать эти реалии.
– Когда же вас выпустили на свободу?
– Это был уже 1957 год. После освобождения мы долго колесили по стране, отец сменил много мест работы. У него был очень несносный и независимый нрав, поэтому мы нигде надолго не задерживались. Жили в бараках. Иногда даже успевали получить квартиру, но отец сразу развязывал войну по всем фронтам – от местного партийного начальства до бездарного, с его точки зрения, научного руководства того или иного института. Несмотря на полную реабилитацию отца, к делу быстро подключалось местное КГБ и, стремясь выполнить указания властей, начинало всячески досаждать нам, так что нашей семье снова приходилось сниматься с места.
Мой отец – абсолютно бесстрашный человек. Будучи загнанным в Тамбов, вынужденный работать в провинциальном вузе, он восстал против культа единоличной власти тамошнего первого секретаря Черного – был такой монструозный член ЦК, если кто помнит. Не захотел принимать в институт людей, которым тот протежировал. В одиночку объявил войну первому секретарю обкома, – моя дочь, например, уже и представить себе не может, чем это было тогда чревато… Сломить отца так и не смогли – зато в отместку отняли боевые награды. И все из чувства подпой мести. Его судьба явилась для меня примером гордой неуступчивости и мужества. Между прочим, чтобы написать нашу семейную сагу – историю семьи во многих ее проявлениях, в том числе и нелицеприятных, – мне тоже потребовалась толика экзистенциальной смелости. В одной из статей мой роман уже как-то сравнивали с семейной киноповестью Бергмана, выстроившего свою эстетику на болезненном противостоянии двух полов и поколений – старшего и младшего. Действительно, в нашей семье, история которой сложилась столь фантастично, было немало «бергмановского» и одновременно латиноамериканского: взаимные уходы и измены, роение страстей своевольных и самолюбивых, скорых на решения людей, симметричное самоубийство под колесами поезда двух возлюбленных – со стороны матери и со стороны отца, рождение больного ребенка, что, по-видимому, явилось результатом неосторожного обращения отца с радиоактивными материалами. Слабоумный соседский мальчик Лео, фигурирующий в романе, целиком списан с моего покойного младшего брата. Тогда еще мало что знали о радиации и себя не берегли, – отец, например, когда у него в руках однажды разбилась колба с ураном, собирал его голыми руками, потому что каждая кроха его ценилась дороже золота… И вот весь этот невероятно гремучий материал мне предстояло художественно преобразить и травестировать, умудриться как-то пройти через это психологически очень сложное поле, чтобы, во-первых, это не походило на фамильное предательство, а во-вторых – не свалиться в сторону социально-обличительной документалистики. В центре должна была оставаться загадка из разряда вечных, мучающая каждого ребенка: почему я появился на свет от этих двух взрослых людей, таких разных, таких сложных и непредсказуемых, обуреваемых такими страстями, – его и ее, отца и матери?.. То есть мистика и загадка, лежащая в основе каждой семьи.
– Да, надо признать, наиболее сильное впечатление в романе «Прохождение тени» производит образ отца – человека невероятной судьбы, вышедшего несломленным из всех испытаний, в которые его бросала жизнь…
– К сожалению, эта самая жизнь сложилась таким образом, что с отцом мы разошлись. После выхода романа я получила от него письмо – первое за много-много лет, в котором он договаривает то, что не успел сказать мне полжизни назад, во времена происшедшего у нас разрыва. И хоть там было много несправедливого, это письмо меня ранило, не могло не ранить, неделю я болела им, но эта боль была расплатой за художество, – оказывается, мало написать роман, надо еще уметь и за него ответить. Мама к этому времени уже умерла, так что заступиться за меня было некому.
– Вы сказали, что уже в возрасте четырнадцати лет поняли, что будете писателем. Не могли бы поподробней рассказать об этом моменте?
– Пожалуй, это началось во мне еще раньше. Примерно с десяти лет я вела дневник. Прекрасно помню тот день, когда мне вдруг пришла в голову эта идея – писать. Многие писатели помнят подобный момент в своей жизни. В то время мы жили на Волге, в городе химиков Новокуйбышевске. Этот новый город был заселен молодыми людьми, строящими знаменитый на всю страну нефтехимкомбинат. Этот город и стал для меня родным… С нами, детьми, тогда много возились, взрослые вывозили нас на Волгу, устраивали лодочные походы, костры, жизнь била ключом. В городе были прекрасные библиотеки, и во все я была записана. И вот в один из дней я вдруг написала первый свой рассказ, конечно во многом навеянный прочитанными книгами. Действие в нем происходит в дни Парижской Коммуны… В камере Бастилии сидит якобинец, к нему приходит начальник тюрьмы, чтобы сыграть с ним в шахматы и провести диспут. А наутро якобинца должны гильотинировать…
Мама отнеслась к этому ответственно и повела меня в нашу новокуйбышевскую газету «Знамя коммунизма». Ее редактор, тогда еще молодой человек Геннадий Исаков, прочитав рассказ, поздравил нас и сказал: «Будем печатать». И прибавил, обращаясь к маме: «Может быть, мы с вами присутствуем при рождении таланта…» Конечно, это была дежурная фраза, но я поверила ей безоговорочно… Рассказ вскоре вышел. Все это так сильно меня поразило, что рассказы из меня просто полились ручьем. Я была принята в литературное объединение при газете, с нетерпением ждала каждого заседания. Мне казалось, что все дверные ручки в редакции – золотые! Мой рассказ был торжественно прочитан на собрании этого литобъединения, мне преподнесли букет красных гвоздик, поаплодировали, поражаясь тому, что автор так молод, а уже хорошо знает историю Франции… И во всем нашем городе, не говоря уже о литобъединении или редакции газеты, не нашлось человека, который бы указал автору и его наставникам на смехотворную ошибку: во времена Парижской Коммуны уже не было ни Бастилии, ни якобинцев, которых повывели лет за семьдесят до описываемых событий… Но такова была вера в печатное слово, что никто ничего не заметил, даже моя мама, хорошо знавшая историю.
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №1, 2002