Лишь бы был свет!. Беседу вела Т. Бек

Беседу вела Татьяна БЕК

– С какого года ты – генеральный директор Русского ПЕН- центра?
– С 94-го, ровно шесть лет… Но с тобой мы познакомились гораздо раньше – на Днях Маяковского, в Грузии, в 78-м году. Я там получил поэтическую премию. Вторую. А первую получила Марина Кудимова. Она тогда в Тамбове жила, а я в Симферополе…
– И Тамбов сочли более несчастным городом, чем Симферополь, да?
– За первую премию тогда и деньги давали, небольшие (но для нас очень большие), и еще ЦК комсомола издавало книжку. А у меня уже была книжка, и я был членом Союза писателей.
– Как твоя первая книжка называлась?
– «По первому свету».
– Да, давненько мы познакомились, – ты в ту пору среди молодых был популярным автором. И считался «авангардистом» – по ритмике.
– Все шло от моего неумения писать нормальные стихи. Ритмически организованные и зарифмованные. А я пришел из футбола – и начал писать стихи, как мог. Футбол дал мне то, что он мог дать только мне: аритмию. Пластические переходы из одного ритма в другой. Джазовость стихов.
– А что в футболе предполагает ритмический аналог в поэзии?
– Прежде всего – движение. Футбол и поэзия похожи по эстетике. Сама по себе форма футбольной игры – это стихотворная форма. В футболе ты играешь среди заданных правил и в определенных рамках. Ты должен в этих рамках – не выходя – пройти по лезвию бритвы. Так и в поэзии – твори что угодно, не выходя за грани, скажем, трехстопного ямба. Или хорея. Второе: поэзии близка яркость и чувственность футбола, где человек тратит всю свою психическую, нервную, эмоциональную энергию. Он тратит чувственность, как и в стихах.
– Сублимация?
– Именно. И пластика игры похожа на пластику стиха. Как и в стихах, в футболе много мистического.
– Например?
– Очень много зависит от судьбы и от самой игры внутри человека. Футбол всегда воспринимали как некую военную игру. Захватить ворога, победить противника, стать завоевателем. Я придумал свою теорию, и мне она кажется более приемлемой, тем более что она гуманитарная. Если ты возьмешь на поле мяч и сильно ударишь его просто вверх, то он улетает так, что его практически не видно. А потом вдруг возвращается. И я понял, что там наверху кто-то есть и что он играет с тобой, тебе возвращая мяч. Поэтому я думаю, что не открою нового: это – Всевышний! В футбол ты играешь с Всевышним. Когда ты бьешь по воротам, желая забить гол, то ты стремишься прорваться в другое пространство. Не завоевать его, а именно прорваться и пообщаться с теми сферами, которые тебе раньше были недоступны. Ты делаешь это и вдруг понимаешь, что движение твоей ноги поднимает целый стадион и за твоим движением наблюдают 50 (а порой и 100) тысяч человек. И ты практически становишься наравне с боготворцем. Понимаешь?
– Конечно, понимаю.
– Раз ты можешь повелевать массой людей, значит, ты
можешь разговаривать их языком. Как бы это кощунственно ни звучало…
– Футболист как локальный Бог.
– Заметь, что очень многие великие футболисты кончали трагически.
– Почему?
– Потому что Бог им не прощал того, что они становились наравне с ним.
– В какой команде, и какую футбольную «должность» ты занимал?
– Я был нападающим, потом – полузащитником, а потом я получил травму… Начинал я и играл четыре года за «Таврию» Симферополя. В 17 лет я уже сыграл за команду мастеров около 45-ти матчей. Это очень много, и я был вымотан. Футбол – это действительно случай и судьба, потому что даже если ты умеешь все, надо, чтобы тебе везло. Со мною рядом были мои одногодки, которые играли не хуже меня (многие даже лучше), но у них не сложилось. А у меня сразу был как взрыв. Помню, я сидел на скамейке запасных – первая игра. А я один из пяти юношей, которые сидели в запасе так, на всякий случай. И наша команда при огромном стечении народа проигрывала на родном поле со счетом 1:0. И тренер, который сидел с нами, безнадежно сказал: «Ну, кто спасет команду?!» – и посмотрел на скамейку. И почему-то пальцем показал на меня. «Может быть, ты? Ну-ка выходи». Он сказал это от отчаяния, а не потому, что я мог спасти команду. Раздеваюсь и разминаюсь. Оставалось 10 минут. Когда я вышел на поле, то тут же получил мяч… С моей подачи полузащитник прямо на меня въехал в ворота. На следующий день все местные газеты написали, что семнадцатилетний юноша спас команду. Все. В один день я стал знаменит. «Он – везунчик!»
– И сколько ты был в футболе?
– В общей сложности около десяти лет.
– Тренер показал на тебя пальцем: «Он нас спасет». А был ли кто- то в литературе, кто сыграл роль этого тренера?
– Да. Когда мне было 23 года, я начал тайно писать стихи. Просто выражая себя. Поэзию до этого не любил. Учился на физмате. Четыре курса закончил, но до диплома не дошел. Понял, что мне это не нужно. А стихи я начал писать потому, что влюбился, а она от меня ушла. История банальная. Я лежал в больнице, она пришла – и, как у Маяковского, «муча перчатки замш,/сказала: «Знаете -/я выхожу замуж». И я спросил: «Как же я останусь?» Она ответила: «Ты сильный. Ты выкарабкаешься. А если не вполне сильный, то это тебе стать сильным поможет». И я стал писать корявые стихи, связанные с темами квантов и физических законов, – и потом я показал стихи Вознесенскому.
– А как ты на него, что называется, вышел?
– Дело в том, что в последние годы я играл во Владимире. Там была местная команда мастеров. Во Владимире жила Капитолина Леонидовна Афанасьева – первая редакторша Вознесенского.
– Книжка «Мозаика», да? Она у меня есть, сохранилась.
– Ага. И я там с нею познакомился. В Политехническом институте, где она работала редактором, – а я туда перевелся. Она сказала: вы должны ходить ко мне. Но тайно. И я целый год тайно ходил к ней, и она ставила мне руку. И сейчас я все больше убеждаюсь, как это^было важно. Я писал в месяц по 10-15 стихотворений…
– А как она тебе ставила руку?
– «Это хорошо». «Это плохо». Первое – она мне дала огромный список книг, и я тайком от футболистов (скрывался) стал ходить в библиотеку. Говорил: пошел по бабам…
– А шел по книгам.
– Именно. Я этот список быстро прочитал, как бы понял, что к чему, но мне все это не нравилось. Рамки! А я хотел быть свободным, как на поле, где мне – как нападающему – предоставлялась полная свобода. Твори! И Капа… Главное, что я ей верил беспрекословно. «Это выкинуть. А это дописать. Слабовато. Получилось». И через год она сказала: «Ну, Сашенька (она так меня называла), теперь я больше не могу вам помочь – вы от меня достаточно набрались». Я говорю: «А теперь кто?» А она: «Только вы сами. Есть еще один человек – Вознесенский. Он вам может помочь – не в смысле напечататься, а дальше постигать мастерство поэзии». И она дала мне его телефон. Было это в 68-м году – так давно, что кажется неправдой.
– Сколько тебе лет было?
– 23 года. В один из приездов из Владимира в Москву я по этому телефону позвонил. «Я звоню от Капы». А для Вознесенского «Капа» было как закон. «Она мне посоветовала показать вам свои стихи». «Конечно. А чем вы вообще занимаетесь?» – сказал Андрей (потом мы долго, вспоминая это, смеялись). «Я – профессиональный футболист». Молчание в трубке – и он сказал: «Саша, а может быть, не надо встречаться?» Сейчас бы я ответил, что не надо так не надо. А тогда во мне была юношеская наглость и самоуверенность (сейчас этого нету), и я сказал: «Надо, Андрей Андреич!» И мы договорились о встрече… Учти, что как раз к тому времени я прочел всего Достоевского, который на меня подействовал колоссально: я вынес, что нельзя стесняться себя, и что для человека важен катарсис, – говори, жалуйся, плачься, рассказывай всем, что тебя мучит (так ночью, во сне, я написал бредовую поэму о любви «Заколдованный круг»). И я пришел к Вознесенскому, читал ему свои стихи… Он одобрил, но сказал, что в моих стихах должен появиться человек. А у меня тогда были стихи, повторяю, все больше связанные с физикой. И года два я, проезжая с владимирской командой через Москву, забрасывал Вознесенскому стихи, потом звонил, и он мне в двух словах давал оценку. И однажды, когда я ему в очередной раз позвонил, он мне сказал: «Саша, я вас поздравляю. Вы стали поэтом». И все – положил трубку. А потом дал мне адрес крымского поэта Николая Тарасенко, своего друга. Когда я вернулся в Крым, то я с этим поэтом встретился. Так началась история с моей первой книжкой, которая вышла в Крыму в 72-м году. Долго не выходила, а как только вышла, ее раздолбали на съезде Союза писателей Украины. Обвинили во всех грехах: модернист, формалист, авангардист. А я-то так писал попросту от неумения писать в классическом стиле.
– Я думаю, что тут дело не в неумении (вначале не умеют писать все), а во внутреннем темпераменте и даже во внутренней асимметрии. Почему некоторые сразу тянутся к стиху регулярному и организованному, а других с младых ногтей влечет верлибр? Биология? Генетика?
– Я думаю, что в человеке-поэте заложено два начала – ритмическое, рифменное и, с другой стороны, тяга к полной свободе. Кстати, первый в русской словесности верлибр – это «Слово о полку Игореве»… Какое начало органичнее? Об этом можно спорить и просто говорить очень долго. Но я – как бывший физик – скажу коротко: есть две природы света. Волновая и корпускулярная. Первая утверждает, что все излучается волнами. Вторая – что частичками, корпускулами. Так вот – какая нам разница, волновая или корпускулярная? Лишь бы был свет.
– Точно сказано: и впрямь – лишь бы был свет!
– Мне все равно, какой поэт Айги. Если он излучает свет, то хорошо. В XX веке у поэзии (и в русской литературе тоже) появились некоторые новые ценности. Раньше больше ценились музыкальные созвучия, а теперь рифма порою становится затором. Хотя у меня прежде была даже личная теория: