Темная соль, или Пир для собеседника

Книга статей Томаса Венцловы о русской литературе «Собеседники на пиру», изданная в Вильнюсе в 1997 году на русском языке, осталась в тени ¹. Отчасти это произошло по той причине, что в силу незначительного тиража она просто не дошла до Москвы и не попала в руки заинтересованного читателя. Мне повезло: я оказалась в Вильнюсе на международной конференции «Русская литература в постсоветском пространстве», проводимой Вильнюсским университетом, и преподаватель кафедры славянских литератур доцент Галина Михайлова подарила мне «Собеседников» Томаса Венцловы. Таким образом, я получила счастливую возможность не пропустить эту книгу и – хотя с опозданием – высказаться о ней.
Кажется, поэты вняли предупреждению Поля Валери о том, что каждый будет оцениваться по тому, какой «сидел» в нем собственный критик, и один за другим стали показывать нам этого, глубоко запрятанного, «сидельца».
Вслед за томом статей и эссе И. Бродского вышла книга его литовского друга Томаса Венцловы (род. в 1937). Поэт, эссеист и переводчик, он в чем-то внешне и на свой лад повторил судьбу Бродского: в 1977 году эмигрировал в США; читал курсы лекций по русской литературе в Йельском университете; защитил в 1985 году докторскую диссертацию.
В книгу вошли двенадцать статей по русской литературе, ранее печатавшихся в разных научных изданиях на русском и английском языках и практически недоступных широкому читателю.
Тютчевская строка: «Счастлив, кто посетил сей мир/В его минуты роковые!/Его призвали всеблагие/Как собеседника на пир», которую поэт избрал камертоном для книги, оказалась в свою очередь скорректирована «сидевшим» в нем ученым. Томас Венцлова делает акцент не на себе, которого призвали «всеблагие», а на них – собеседниках, известных, как Толстой, Чехов, Пастернак, Мандельштам, Цветаева, Бродский, менее известных, как Вячеслав Иванов, Анненский, Ф. Сологуб, и совсем неизвестных, как «царскосел и великий лицеист» граф Василий Алексеевич Комаровский. Выигрышная позиция поэта, с ее самовыражением и рефлексией, смутными догадками и случайными прозрениями, спонтанностью и атакой стилем, уступает здесь место тактике ученого, с ее отстраненностью от объекта, исследованию и наблюдению, научному вопросу «о» – о текстовой омонимии, о мифотворчестве (Вяч. Иванова), о русской мифологической трагедии, о некоторых подтекстах… Точность, сухость, корректность мышления создают особую элегантность стиля. Когда автор книги не забывает о таких «мелочах», как вернуть или напомнить имя первооткрывателя того или иного термина, введенного в научный оборот и незаметно – от частого употребления – утратившего своего «хозяина», как, скажем, «школа гармонической точности» – определение, принадлежащее автору книги «О лирике» Лидии Гинзбург (таким образом, кстати, отчетливо становится видно, какие понятия остаются живыми среди мертвых и циркулируют в быстротечном, меняющемся потоке литературной науки). Или вспомнить 27-летней давности «превосходную», отмеченную еще Надеждой Мандельштам, статью Ирины Семенко «Мандельштам – переводчик Петрарки», мимоходом отметив работу иностранного исследователя Донаты Муредду, в которой, увы, есть заимствования из Семенко, а кроме того, ряд неточностей, в частности, Муредду, по словам автора книги, «не различает Ольгу Ваксель и Ольгу Арбенину» (это мы уже находим в примечаниях). Или оброненное мимоходом, что «царскосельский круг идей», которому причастны русские поэты серебряного века (что фиксировалось в литературной науке многократно), – это формула Н. Гумилева, что отмечается гораздо реже, хотя сам Гумилев всегда сохранял верность этому «кругу». Или соотнесение высказывания, согласно которому такие поэты, как гр. В. А. Комаровский, М. Лозинский, Вл. Шилейко, осуществляли «сознательный выбор маргинальной позиции», что во многом определило их своеобразие, с именем современного ученого и исследователя Владимира Топорова.
Окликая старые и новые, забытые и полузабытые, востребованные и невостребованные формулы, определяя внутренний смысл произведения «игрой и снятием оппозиций» (любимое слово автора книги), чертя даже график, показывающий «ритуальную симметричность структуры», как это имеет место в случае с трагедиями Вяч. Иванова «Прометей» и «Тантал», Венцлова пытается упорядочить хаотическое поле литературы, которое, по мысли Блока, сплошь и рядом завалено, как буреломом, разного рода фактами, крупными и мелкими. Заслоняющими исторические перспективы.
В пары становятся и произведения, разделенные большим историческим временем и пространством («Путешествие в страну гуигнгнмов» Свифта и «Холстомер» Толстого), и имена в пределах одного исторического времени – серебряного века (Вяч. Иванов и М. Цветаева) и одной проблемы (русская мифологическая традиция, Вяч. Иванов и О. Мандельштам – перед лицом общей переводческой задачи: Петрарка), и даже образы – тень и статуя у двух созвучных в демонологии русского символизма авторов – Сологуба и Анненского.
Если опереться на сказанное автором о впечатлении от эссе «Путешествие в Стамбул» Бродского, то можно определить и главное впечатление от его собственной книги – «широта исторического и культурного горизонта, свобода в обращении с материалом самых разных времен, зоркость в улавливании и аналогии, и структурного сходства между удаленными друг от друга на диахронической оси феноменами». Добавим к этому оригинальность в выборе не замеченных, или пропущенных, или не востребованных в науке проблем, точность сжатой мысли, которой способствует отстраняющий взгляд наблюдателя («из наблюдений над поэтикой», «о некоторых подтекстах…», «к вопросу о текстовой омонимии…»).
«Интертекстуальность всего интересней тем, что если сопоставление двух текстов правильно, оно выводит далеко за их пределы», – считает автор предисловия к книге Вяч. Вс. Иванов.
Но еще интереснее и значительнее она оказывается, на наш взгляд, в том случае, когда происходит без ранее существовавшей «подсказки» – как, например, имевшее место в науке о Толстом положение о «полусвифтовской форме» применительно к «Холстомеру». Подсказки, оказавшейся достаточной для того, чтобы развернуть ее в самостоятельное исследование: «К вопросу о текстовой омонимии: «Путешествие в страну гуигнгнмов» и «Холстомер», выявившее отличие глубинной структуры Толстого от глубинной структуры Свифта: «У Свифта отвратительная биологическая жизнь непримиримо враждебна жестокому разуму; у Толстого жизнь, где плоть и разум примирены и не скованы цепями ложных знаков, не только мыслима, но и необходима. Свифт неизбывно драматичен, как Аристофан, как Еврипид; Толстой победительно эпичен, как Гомер».
К такого рода новому сопоставлению, без подсказки ранее, на которое исследователь набрел совершенно самостоятельно и которое можно числить его собственным открытием, следует отнести статью «О Чехове как представителе «реального искусства». Одно дело, когда интертекстуальность прослеживается и осуществляется в пределах одного серебряного века и одного символистского стиля (Анненский и Сологуб), русской мифологической трагедии (Вяч. Иванов и М. Цветаева), другое дело, когда предпринимается попытка показать родство реалиста Чехова и поэтов авангарда – обэриутов. Такого рода попытка совершенно с неожиданной стороны напоминает нам о том, что Чехов не только законченный представитель века XIX-го, но он «зашел» и в век ХХ-й, физически прожив в нем всего четыре года, но духовно успев ощутить пряный вкус его и ошеломительную новизну.

1. Томас Венцлова, Собеседники на пиру. Статьи о русской литературе, Baltos lankos, 1994, Printed in Lithuania.
   [↩]