«Цареубийственный кинжал» (Пушкин и мотивы цареубийства в русской поэзии)

I
Вопрос о цареубийстве именно теперь, на излете века, бросающего вызов русскому национальному самосознанию, в пору тяжкого осмысления самых кровавых наших уроков, когда, кажется, все возможные циклы исторического развития пройдены и все социальные эксперименты поставлены, политический радикализм Пушкина интересен как никогда. Изучение этой проблемы выходит далеко за рамки творческой биографии поэта. Тем актуальнее могут быть предварительные результаты.
Если характер вольнолюбивой пушкинской лирики исследован достаточно подробно (а в средней школе тема просто замучена), то его юношеские экстремистские интенции остаются как бы на периферии исследовательского поля. Нельзя сказать, однако, чтобы их замалчивали. В работах, посвященных Пушкину и декабристам, они всегда интерпретировались как составная часть революционной идеологии, санкционирующей право на насилие в отношении монарха- тирана. Это стало общим местом историков и литературоведов, настолько привычным, что, казалось, не требует дополнительных комментариев. На фоне хрестоматийных истин неожиданно свежо, просто и современно зазвучали такие, например, формулировки: «Политический терроризм приветствовал Пушкин, воспевая мангеймского студента Карла Занда, убившего ножом русского консула Коцебу» ¹. Тотчас вспоминается одна из эпиграмм на графа Аракчеева:
В столице он – капрал, в Чугуеве – Нерон:
Кинжала Зандова везде достоин он.
(1819)
А также знаменитый «Кинжал». Две последние строфы полны сочувствия к молодому убийце (Занду было 24 года):
О юный праведник, избранник роковой,
О Занд, твой век угас на плахе;
Но добродетели святой
Остался глас в казненном прахе.
В твоей Германии ты вечной тенью стал,
Грозя бедой преступной силе —
И на торжественной могиле
Горит без надписи кинжал;
(1821)
Теракт свершился на квартире Коцебу в Мангейме в марте 1819 года. В отличие от убийства Марата, заколотого Шарлоттой Кордэ прямо в ванне, мотивы и подробности преступления, совершенного Зандом, для русской читающей публики известны мало. Обычно его связывают с выходом брошюры А. С. Стурдзы «Записки о настоящем положении Германии», в которой автор обвинял немецкие университеты в атеизме и революционности. Дядя поэта В. Л. Пушкин писал в апреле 1819 года П. А. Вяземскому: «Стурдза, сказывают, опрометью ускакал из Веймара. Коцебу пострадал за него. Германские студенты шутить не любят, и с ними связываться плохо»². Итак, Коцебу убили за неугодную немцам брошюру, написанную другим человеком.
Информация на уровне лаконичных справок: популярный немецкий писатель и адвокат Коцебу был монархистом, реакционером и «платным агентом» русского правительства, защищал идеи Священного союза. Занд же, напротив, воспринимался как человек «прогрессивно настроенный», патриот. «Его поступок, мужественное поведение на допросе и смерть в годы мрачной реакции, последовавшей за Венским конгрессом, были приняты повсюду в Европе как подвиг борьбы за свободу» ³.
Убийство всегда остается убийством, пусть даже именуемое «актом революционного патриотизма». Пушкин называет Занда «юным праведником», чья тень противопоставлена «преступной силе». Поэт воспевает «подвиг» Занда, находя ему моральное оправдание в борьбе народов за свою национальную независимость. История Рима, Великой французской революции, а также современные события в Италии, Испании, Греции стимулировали развитие политической мысли Пушкина, не говоря уже о влиянии писателей-соотечественников старшего поколения – Державина, Радищева. Индивидуальный террор как средство уничтожения тирании не только не отвергался Пушкиным, но принимался с энтузиазмом. Юношеский максимализм передовой столичной элиты подогревался политическими новостями из бурлящей Европы. «В 1820 г. рабочий седельщик Пьер Лувель ударом кинжала убил герцога Беррийского, на котором были сосредоточены все надежды роялистов, как на последнем продолжателе рода Бурбонов. Это убийство стало для декабристов своего рода прообразом будущего цареубийства» ⁴. Известна реакция Пушкина: явившись в театр и расхаживая между первыми рядами партера, он демонстрирует портрет убийцы с собственноручной надписью: «Урок царям». Приходится только удивляться, как эта дерзкая выходка сошла ему с рук. «Он был в полном смысле дитя, – пишет Б. Модзалевский, – и, как дитя, ничего не боялся»⁵.
Впрочем, вскоре последовала ссылка на юг. Исчерпывающую мотивацию изгнания находим в известных словах Александра, сказанных директору Царскосельского лицея Е. А. Энгельгардту. «Энгельгардт! – сказал ему государь, – Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает»6⁶.
У нас нет достаточных документальных подтверждений того, что эпизод с портретом Лувеля инкриминировался ⁷ Пушкину при дознании; возможно, они просто не сохранились. Вещественным доказательством неблагонадежности поэта стали «возмутительные» стихи, которые сам автор записал, будучи вызванным для объяснений к генерал-губернатору Петербурга графу Милорадовичу. По воспоминаниям Ф. Глинки, Пушкин оставил у графа «целую тетрадь». Другое известное свидетельство принадлежит И. Пущину: «…сел, написал все контрабандные свои стихи…» ⁸. Что именно счел необходимым вспомнить поэт, в точности неизвестно и по сей день. В. Вересаев, ссылаясь на П. Анненкова и, по-видимому, разделял точку зрения Пущина касательно всех вольнодумных стихов, замечает, что Пушкин не записал в тетрадь лишь одну из эпиграмм на Аракчеева, «которая бы ему никогда не простилась» ⁹. Значит, оду «Свобода», имевшуюся у Милорадовича в копии, «как мы слышали» (Анненков), Пушкин записал? Пожалуй, ответ может быть положительным, поскольку бдительные государевы чиновники хотели сверить имевшийся у них текст с оригиналом. Эту полицейскую задачу Пушкин, конечно, понимал.
Так или иначе, поэт должен понести наказание по совокупности грехов. Но царь заменил Сибирь Бессарабией, и «все дело ограничилось простым служебным переводом из Петербурга в канцелярию генерала И. Н. Инзова» ¹⁰.
В Кишинев Пушкин вез письмо, написанное заместителем Нессельроде статс-секретарем Каподистрией. Резолюция Александра на документе «быть по сему» говорит по крайней мере о трех важнейших моментах: 1) правительство понимало величие «сочинителя Пушкина»; 2) правительство знало источник «опасных принципов», исповедуемых поэтом; 3) царь, безусловно, читал оду «Вольность», где нешуточная угроза тиранам нашла яркое воплощение в знаменитой восьмой строфе. Вот наиболее существенный фрагмент официального документа: «Исполненный горестей в продолжение всего своего детства, молодой Пушкин оставил родительский дом, не испытывая сожаления. Лишенный сыновней привязанности, он мог иметь лишь одно чувство – страстное желание независимости. Этот ученик уже рано проявил гениальность необыкновенную. Успехи его в лицее были быстры. Его ум вызывал удивление, но характер его, кажется, ускользнул от взора наставников.
Он вступил в свет сильный пламенным воображением, но слабый полным отсутствием тех внутренних чувств, которые служат заменою принципов, пока опыт не успеет дать нам истинного воспитания.
Нет той крайности, в которую бы не впадал этот несчастный молодой человек – как нет и того совершенства, которого не мог бы он достигнуть высоким превосходством своих дарований.
Поэтическим произведениям своим он обязан известного рода славою, значительными заблуждениями и друзьями, достойными уважения, которые открывают ему, наконец, путь к спасению, если это еще не поздно и если он решится ему последовать.
Несколько поэтических пиес, в особенности же ода на вольность, обратили на Пушкина внимание правительства.
При величайших красотах концепции и слога, это последнее произведение запечатлено опасными принципами, навеянными направлением времени или, лучше сказать, той анархической доктриной, которую по недобросовестности называют системою человеческих прав, свободы и независимости народов» ¹¹.
Итак, царь и его министры отдавали себе отчет в том, что пушкинская ода, ходившая по рукам в списках под разными названиями (например, «Ода Свободе»), обладает «величайшими красотами концепции и слога». Обратим внимание на слово концепция. Если бы речь в документе шла только о стихотворных особенностях оды (слог), то можно было бы сказать, что сильные мира сего оценили в ней сугубо художественные достоинства. Но в правительственной бумаге в первую очередь воздается должное идейной направленности оды, красоте политической доктрины, хотя и с оговорками относительно «опасных принципов», пропагандируемых автором.
Антидеспотический вызов Пушкина в восьмой строфе оды, вызов, переходящий в угрозу и звучащий как предупреждение, не мог, разумеется, остаться безнаказанным:
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты Богу на земле.

В отечественной пушкинистике нет единого мнения об адресате восьмой строфы. В рамках нашей темы почтенная академическая разноголосица не так уж важна. Б. Городецкий справедливо замечает: «К кому бы ни обращались эти строки, они неизбежно должны были восприниматься в аспекте полного и решительного отрицания монархической власти в целом, как античеловечной и не соответствующей идеалу высокой справедливости» ¹². С позиций декабристской революционности высшая справедливость в крепостнической России недостижима без применения насильственных мер по отношению к представителям верховной власти. Юный Пушкин разделял радикальные убеждения своих товарищей, чем и объясняется несокрушимая кровожадность отдельных мест оды («смерть детей») и решительный возглас поэта:
…Тираны мира! трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Л. Гроссман без ссылки на источник приводит характерные строки из эпиграммы А. Г. Родзянко на Пушкина:
…Гимн Занду на устах,
В руке – портрет Лувеля, —
и замечает, что поэт якобы сам мечтал «кровавой чаше причаститься» ¹³. Едва ли это следует понимать буквально. Между тем и другой исследователь, С. Гессен, в статье «Лунин и Пушкин» пишет, что оба «одновременно пришли к мысли о цареубийстве, как единственно действенном средстве. И оба они, революционер Лунин, уже искавший путей к преломлению этой идеи в действие, и художник Пушкин, опоэтизировавший эту идею, остались одинокими» ¹⁴.
Уточним: в оде опоэтизирована не идея цареубийства, а идея свободы (вольности), понимаемой в диалектической связи с верховенством Закона. Не случайно Гессен делает оговорку: «Оду «Вольность», конечно, никоим образом нельзя толковать как апологию цареубийства. Скорее, напротив того, мысль эта рождала в Пушкине ужас, но сквозь ужас видел он неизбежность, необходимость в некоторых случаях прибегать к этому последнему решительному средству» ¹⁵.
Невозможно понять пушкинские стихи вне исторического контекста, в отрыве от умонастроений леворадикальной молодежи, для которой «опасные принципы» действительно являлись «направлением времени» (так сказано в «проекте» письма к Инзову). Якобинский террор во Франции, метко названный В. Блосом «системой ужаса» ¹⁶, как известно, не пощадил монарха, и спустя двадцать лет практика революционного насилия аукнулась в России тайными намерениями декабристов. М. Лунин, П. Пестель, И. Якушкин и другие вынашивали идею цареубийства вплоть до истребления всей царской фамилии. Историки датируют эти настроения 1817 годом («проект Лунина»). Когда осенью 1820 года вспыхнули волнения в Семеновском полку, в ход пошли прокламации, не оставляющие сомнений в их происхождении. В одной из них, найденной на дворе Преображенских казарм, царь прямо именовался тираном и «сильным разбойником», грабящим народ, и поэтому необходимо «честно истребить тирана и вместо его определить человека великодушного» ¹⁷. В донесении «Следственной Комиссии» отмечалось, что устав тайного общества основан «на клятвах, правиле слепого повиновения» и проповедует «насилие, употребление страшных средств: кинжала, яда» ¹⁸.
Перечень орудий убийства легко продолжить: топор, меч, удавка, фонарь, нож. В борьбе с тираном все средства хороши. Нет оснований полагать, что молодой Пушкин думал иначе. Его перевод из П. Марешаля, выдержанный в духе народных площадных куплетов, —
Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим, —
концептуально и стилистически перекликается с агитационными и подблюдными песнями А. Бестужева и К. Рылеева, содержащими призыв к насилию над господами, среди которых и сам государь.
Уж вы вейте веревки на барские головки,
Вы готовьте ножей на сиятельных князей,
И на место фонарей поразвешивать царей.
Тогда будет тепло, и умно, и светло. Слава!
Образ народного мстителя воплощен поэтами-декабристами в понятном для простолюдинов фольклорном стиле:
Уж как шел кузнец
Да из кузницы.
Слава!
Нес кузнец
Три ножа.
Слава!
Первый нож
На бояр, на вельмож.
Слава!
Второй нож
На попов, на святош.
Слава!
А молитву сотворя,
Третий нож – на царя.
Слава!
Говоря о солдатах Семеновского полка, авторы задаются риторическим вопросом:
Разве нет у них свинца
На тирана-подлеца?
Слава!
Идейный источник подобных радикальных умонастроений правильно указал еще Ф. Булгарин в записке «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного». Это, конечно, французская революция 1789 года. Кроме того, автор записки считал, что в пагубной «ферментации умов» русской молодежи повинен религиозный мистицизм «секты» мартинистов, возглавляемой при Екатерине II Новиковым. Булгарин усматривал прямую связь между кружком Новикова и тайными планами «Союза благоденствия» 19¹⁹.
Мотив народной расправы над царем возник, безусловно, под влиянием событий французской революции, отношение к которым было у Пушкина неоднозначным. Рассмотрим прежде всего одну сторону проблемы, а именно трансформацию образа царя в представлении наиболее просвещенных деятелей русского общества.
Со времен Ивана III в сознании народа титул царя был овеян мистическим благоговением. Внук Ивана, нареченный Грозным, в известном своем послании Андрею Курбскому обосновал божественное происхождение царской власти на Руси. Царь-отец, народный заступник, хозяин земли русской — таково традиционное патриархальное представление о наместнике Бога, каким видели царя большинство русских людей. «Без царя народ сирота», «царь от Бога пристав», «где царь, тут и правда», – гласят наши пословицы ²⁰.
Они свидетельствуют о глубоко патриархальном характере народа. Темнота и невежество основной массы немало способствовали упрочению этой наивной веры.
Век Просвещения внес существенные коррективы в патриархальную концепцию, лежащую в основе национального менталитета.

1. П. К о ш е л ь, История наказаний в России. История российского терроризма, М., 1995, с. 213. [↩]
2. Василий Пушкин, Стихи. Проза. Письма, М., 1989, с. 250.
   [↩]
3. »Большая советская энциклопедия», т. 26, М., 1933, с. 157. [↩]
4. М. Нечкина, О Пушкине, декабристах и их общих друзьях. – «Каторга и ссылка», 1930, N 4, с. 14.
   [↩]
5. Б. Л. Модзалевский, Пушкин под тайным надзором, [Л.], 1925, с. 13.
   [↩]
6. См.: И. И. Пущин, Записки о Пушкине. Письма, М., 1988, с. 62. [↩]
7. Л. Гроссман, считавший, что южная ссылка Пушкина была вызвана «в значительной степени его отношением к громкому террористическому акту», не подтверждает, однако, своей версии какими-либо архивными документами. – Леонид Гроссман, Вокруг Пушкина, М., 1928, с. 3.
   [↩]
8. И. И. Пущин, Записки о Пушкине. Письма, с. 62.
   [↩]
9. В. Вересаев, Пушкин в жизни, т. 1, М., 1936, с. 136.
   [↩]
10. П. Анненков, Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху. 1799-1826 гг., СПб., 1874, с. 141. [↩]
11. «Русская старина», 1887, январь, с. 241,[↩]
12. Б. П. Городецкий, Лирика Пушкина, Л., 1970, с. 40.[↩]
13. См.: Леонид Гроссман, Вокруг Пушкина, с. 4, Ю.
    [↩]
14. »Каторга и ссылка», 1929, N 6, с. 91. [↩]
15. Там же [↩]
16. В. Блос, Французская революция, СПб., 1906, с. 187.
    [↩]
17. »Декабристы. Отрывки из источников», М.-Л., 1926, с. 38.
    [↩]
18. Там же, с. 82.
    [↩]
19. См.: Б.Л. Модзалевский, Пушкин под тайным надзором, с. 37- 38. [↩]
20. В. Даль, Толковый словарь живого великорусского языка, т. IV, М., 1980, с. 570.[↩]