Лирический документ эпохи

В. Г. Воздвиженский, «Моабитские тетради» Мусы Джалиля, «Наука», М. 1969, 156 стр.

Джалиловедение сегодня – самостоятельная и довольно обширная область татарского (да и не только татарского) литературоведения со своей историей, своей методикой (обусловленной необычностью судьбы поэта и необходимостью по крупицам восстанавливать многие страницы его творческой биографии, в которой все еще остается немало белых пятен) и своей библиографией, исчисляемой теперь уже четырехзначными цифрами.

К этому списку прибавилась недавно новая работа – исследование В. Воздвиженского «Моабитские тетради» Мусы Джалиля». Автор этой книги опирается на труды своих предшественников – Г. Кашшафа, Р. Бикмухаметова, Н. Юзеева и др. В его работе нет каких-либо новых, неизвестных прежде фактов из творческой биографии поэта. В. Воздвиженский и не ставил перед собой такой задачи. Его цель иная – прочитать «Моабитские тетради» в контексте литературного развития военных лет, как своего рода зеркало художественных проблем сложного и напряженного времени. Он оценивает моабитский цикл как лирический документ эпохи, не только отразивший личную исключительную судьбу поэта, но имеющий несравненно большее, обобщающее значение.

Самая оригинальная и интересная глава книги – «Реальность романтизма». Обращение Джалиля к романтическим средствам изображения исследователь оценивает и объясняет, исходя из традиций и опыта татарской литературы в целом, а также из того факта, что вся советская многонациональная поэзия в годы войны получила отчетливый крен к романтическим способам обобщения.

В. Воздвиженский стоит на той точке зрения, что в самой природе искусства во все времена присутствуют и уживаются, не противореча друг другу, две стороны: с одной стороны, воссоздание действительности в конкретно-индивидуализированной форме, или, иными словами, в «формах самой жизни», с другой – своего рода пересоздание действительности, отход от точного воссоздания ее форм, заострение, гиперболизация тех или иных явлений, тяга к условности, исключительным обстоятельствам и ситуациям.

Эти две стороны вовсе не исключают друг друга. В зависимости от конкретной социально-исторической обстановки тот или иной способ воссоздания жизни может выступить на первый план.

Не отвергая ведущую роль реалистического типа творчества, автор исходит в своем анализе «Моабитских тетрадей» из полноправности романтизма в советской литературе, по-своему отвечающего на запросы, выдвинутые жизнью. В. Воздвиженский показывает, например, что во всей советской многонациональной литературе первых послеоктябрьских лет, как и в годы Великой Отечественной войны, сама острота и драматизм эпохи, исключительность и напряженность ситуаций обусловили то, что усилилась, особенно в поэзии, романтическая, героико-патетическая струя. Роль романтических изобразительных средств была особенно зримой и весомой. Усиление романтического начала в советской литературе военных лет во многом было связано с развитием национальных художественных традиций, возросшим интересом к фольклору, к национальной истории, к патриотическим преданиям народа. Да и сами романтические формы, как справедливо пишет автор, особую роль и распространение получили как раз в тех национальных литературах, для которых они были давней традицией.

Нередко романтические тенденции в творчестве Мусы Джалиля рассматривались лишь со знаком минус, как нечто искусственное, наносное, как влияние «восточных традиций». Упор делался на то, что поэт преодолевал, изживал их в своем творчестве. В. Воздвиженский рассматривает романтизм Джалиля как составную часть национальной эстетической традиции и убедительно показывает, что романтический взгляд на вещи – органическая черта таланта и мировоззрения поэта. И сами так называемые «восточные традиции» исследователь оценивает не как что-то чужеродное: ведь татарская литература развивалась в русле художественного миросозерцания Востока не одно столетие.

Такой подход позволяет автору верно истолковать одно из самых сложных романтических течений в татарской литературе первых послеоктябрьских лет – гисианизм, который по сей день вызывает острые дискуссии и споры. Щедрую дань гисианизму отдал и юный Муса. Исследователь рассматривает гисианизм не просто как «болезнь роста» и «помеху» на пути развития поэзии, а как одно из характерных проявлений романтизма, обусловленного и определенными историческими обстоятельствами (крутой исторический сдвиг), и национальными традициями татарской литературы.

В. Воздвиженский не закрывает глаза на то, что в поэзии Джалиля этого периода немало «пустой породы». Она появлялась тогда, когда сами условность и экспрессивность романтической изобразительной системы оказывались самоцелью, использовались как готовый изобразительный стандарт. Тогда национальная романтическая поэтика теряла свою содержательность, идущая из глубины веков традиционная образность превращалась в экзотическую орнаментальность, высокое эмоциональное напряжение – в сентиментальность и мелодраматизм. Однако «корень» этого зла В. Воздвиженский, в отличие, скажем, от Р. Бикмухаметова и своей собственной прежней трактовки раннего творчества Джалиля, видит не в самой романтической традиции, а в эпигонском следовании готовым схемам и приемам. Романтизм так же не «виновен» в слабости ранних стихотворений Джалиля, как реализм – в бытовизме и натуралистической приземленности ряда иных его произведений.

Анализ творческого пути Мусы Джалиля в свете романтических традиций татарской литературы приводит исследователя к выводу, что сплав эмоционально-психологической достоверности с обобщенностью и условностью, характерный для «Моабитских тетрадей», возник не случайно, а на хорошо подготовленной почве.

В. Воздвиженский прослеживает романтический пафос «Моабитских тетрадей», выдержанный в лучших традициях устного народного творчества и письменной татарской поэзии, указывает его истоки – стремление выразить героическое состояние сражающейся личности в прямой и приподнятой форме. Он совершенно верно отмечает, что романтический угол зрения сказывается на всей образной системе «Моабитских тетрадей», причем поэт не просто воскрешает традиционные образные мотивы, а обновляет и трансформирует их. Это создает в моабитских стихах своеобразное совмещение реального о условным, соединение конкретных, достоверных деталей с красками ярко романтическими, а порою и фантастическими. Скажем, советский воин выступает у М. Джалиля в облике удалого джигита на горячем коне: на вооружении его, рядом с вполне современным автоматом, – сказочный меч. Чудесная рубашка, возвращающая жизнь убитому в бою бойцу, посылается на фронт обычной посылкой через самое прозаическое почтовое отделение и т. д.

Такой подход к моабитскому циклу оказывается не только новым, но и в большинстве случаев очень плодотворным, позволяющим верно оценить творчество Джалиля этого периода в общей цени татарской и всей советской поэзии военных лет. Однако сильная сторона исследования временами оборачивается его слабостью. В. Воздвиженский пишет:

«Романтическая и традиционная поэтика, сказывающаяся почти во всех стихах моабитского цикла, вовсе не царит в них единовластно. Не меньшую роль в «Моабитских тетрадях» играют реалистические грани поэтического восприятия, осязаемость высоких и обостренных переживаний. Можно сказать, что моабитский цикл внес новые оттенки в тот психологический реализм, у истоков которого в татарской поэзии стоит Г. Тукай».

Верная оговорка! Но, к сожалению, именно оговорка, так как она не подкрепляется конкретным анализом. «Моабитские тетради» многогранны. Джалиль выступает в них и как поэт-романтик, и как поэт-реалист, и как сатирик и юморист, и как поэт-философ и публицист. Однако В. Воздвиженский почти все свое внимание сосредоточивает на романтической стороне моабитского цикла, как бы совсем не замечая другие стороны таланта поэта. Это, разумеется, обедняет поэтический облик Джалиля, тем более в исследовании, претендующем на полноту анализа «Моабитских тетрадей».

Более того, односторонность взгляда исследователя приводит его порою к излишне категоричным, а потому неверным выводам. Так, В. Воздвиженский пишет:

«Герой «Моабитских тетрадей» поднят над повседневностью, над окружающими условиями. Конкретных обстоятельств плена, реальной обстановки лагерной и тюремной жизни в моабитских стихах просто нет. Поэт и его герой не хотят их знать» (стр. 147).

Это утверждение верно по отношению к некоторым – немногим! – стихам моабитского цикла, написанным в условно-романтической, фольклорной манере («Праздник матери», «Соловей и родник», «Красная ромашка» и др.). Но оно неверно по отношению ко всему моабитскому циклу. Даже сам пример, который приводит В. Воздвиженский в подтверждение своей мысли, начисто опровергает его:

… Я вижу зарю над колючим забором.

Я жив, и поэзия не умерла:

Пламенем ненависти исходит

Раненое сердце орла.

…………..

Только одна у меня надежда:

Будет август. Во мгле ночной

Гнев мой к врагу и любовь к отчизне

Выйдут из плена вместе со мной.

 («Прости! Poдина!». Перевод И. Френкеля.)

Разве «заря над колючим забором» – не вполне конкретная реалистическая деталь? А то, что поэт (попавший в плен в конце июня) дожидается темных ночей августа, чтобы попытаться бежать, свидетельствует о том, что он «не желает знать» реальной обстановки лагерной жизни? Можно привести десятки примеров из этого и других стихотворений моабитского цикла, убедительно показывающих, что поэт и его герой вовсе не всегда «подняты» над повседневностью и окружающими условиями:

 

 

И сыр и мрачен этот каземат.

Здесь нажил кашель я упорный.

Я к двери подойду – дверь под замком,

Окно – в крестах решетки черной.

(«Мечта». Перевод А. Шпирта.)

Или:

Бараков цепи и песок сыпучий

Колючкой огорожены кругом.

Как будто мы жуки в навовной куче:

Здесь копошимся. Здесь мы и живем.

(«Пташка». Перевод В. Ганиева.)

Здесь все вполне конкретно и реалистически-достоверно.

Может быть, одна из причин заблуждения исследователя кроется в том, что он не всегда достаточно внимателен к реальным обстоятельствам жизни поэта в фашистской неволе, без знания которых трудно верно и глубоко понять и его поэзию. Так, человеку, незнакомому в деталях с биографией М. Джалиля, стихотворение «Перед судом» может показаться условно-романтическим. Между тем воспоминание одного из соратников поэта, Р. Хисамутдинова, о первом суде над джалильцами позволяет сделать вывод, что оно написано на основе реального события. Такие детали, как пустой плац, на котором заключенных выстроил конвой, туман, клубящийся над лесами в утренний час, босые ноги, чувствующие живое тепло земли, и другие взяты из жизни, они отражают реальную обстановку чтения приговора, переосмысленную, конечно, в творческом воображении поэта.

Иное дело, что конкретных деталей, отражающих внешнюю обстановку тюремной и лагерной жизни, в «Моабитских тетрадях»мало. (На это много лет назад обратил внимание еще Р. Бикмухаметов.) Но они есть, и категоричность заключения В. Воздвиженского в данном случае просто неприемлема. Поэтический реализм Джалиля заключается вовсе не в этих чисто внешних деталях, а в глубоком драматизме, сосредоточенном и тонком психологизме его поэзии. К сожалению, этой стороне моабитского цикла автор почти не уделяет внимания.

Трудно согласиться со столь же категоричным заявлением исследователя: «Сила духа героя всегда торжествует в «Моабитских тетрадях» над внешними обстоятельствами» (стр. 148). Да, сила духа Джалиля, несомненно, дает возможность поэту преодолеть трагизм сложившейся ситуации, быть выше своих палачей, смеяться им в лицо, с надеждой смотреть в будущее. Но Джалиль – живой человек, и в его моабитских стихах отразилась и страшная горечь плена, и боль при мысли о близкой смерти, и хватающая за сердце тоска, и сомнения («Последняя обида», «Ты забудешь», «Сон в тюрьме», «Последняя песня», «Капризная любовница», «Неотвязные мысли» и др.).

В. Воздвиженский, на мой взгляд, несколько преувеличивает обобщающий (на основе романтической поэтики) характер поэзии Джалиля и не всегда обращает внимание на то, что само это обобщение выступает чаще всего в конкретно-индивидуализированной, психологически-достоверной форме. Так, он пишет о стихотворениях из цикла любовной лирики Джалиля, что «любовь в них выступает не столько как реальное чувство бойца и его подруги, сколько как высокое свойство человека вообще, как своего рода квинтэссенция человечности» (стр. 150). Я, например, никак не могу представить себе такую «квинтэссенцию человечности» в ее чистом виде. Рассмотрение любовной лирики Джалиля только в свете романтических традиций во многом заслонило перед исследователем ее реально-конкретное содержание, то, что сам он называет психологическим реализмом.

В своей, книге автор то и дело подчеркивает общность чувств и мыслей Джалиля с думами и чаяниями миллионов борцов против фашизма. Это, конечно, верно. Но вместе с тем судьба Джалиля была глубоко индивидуальной и неповторимой. Трагедия поэта была вызвана не только невероятно тяжелыми условиями плена и заключения. Поэта не столько страшит сама смерть, сколько мысль о том, что он умирает оболганным, оклеветанным, что до Родины может не дойти правда о его жизни и подвиге. Вот этой-то – индивидуальной – стороне лирического героя поэзии Джалиля исследователь не всегда уделяет достаточное внимание.

Есть в книге и другие недостатки. Порою обращение к русской поэзии и литературам других народов СССР носит отвлеченно-обзорный характер и не связано непосредственно с анализом «Моабитских тетрадей». Рассуждения исследователя нередко абстрактны и не всегда достаточно подкрепляются конкретным и убедительным анализом.

В. Воздвиженский внес свой вклад в изучение творчества М. Джалиля, помог разобраться в глубоких корнях его романтического переосмысления действительности, его пристрастия к фольклорным и условно-романтическим образам, сумел рассмотреть его «Моабитские тетради» в общем ряду не только татарской, но и всей советской лирики. Но изучение и осмысление других сторон моабитского цикла – их психологической и реалистической глубины, философичности, публицистического пафоса, наконец, большого цикла сатирических и юмористических стихотворений – остается еще делом будущего.

г. Казань