Личность писателя, герой литературы и литературный процесс

Институт мировой литературы имени А. М. Горького выпустил в свет трехтомное исследование, посвященное русской литературе конца XIX – начала XX века¹. Авторы именуют трехтомник «серией коллективных трудов». Это не совсем верно, потому что, по сути, мы имеем здесь дело с широко задуманным и внутренне законченным историческим очерком литературы вполне определенного периода. Это первый в нашей науке о литературе опыт создания всесторонней и систематической картины развития словесного искусства на рубеже XIX и XX веков, намного превосходящий по обилию материала и значительности выводов все остальные попытки подобного рода, предпринимавшиеся ранее.

Литература рубежа XIX и XX веков – и это надо признать – еще не стала для нас явлением привычным, хорошо знакомым, тщательно изученным. Трехтомник ИМЛИ как раз приближает нас к пониманию тех сложных процессов, которые переживались словесным искусством в тот момент. Специфика этого не совсем обычного труда находится в непосредственной связи со спецификой самого литературного периода, одного из наиболее насыщенных, но и наиболее противоречивых в истории русской литературы. Сейчас мы подходим к его осознанию. Начинаем понимать, что происходящее в эти годы широкое обновление всех без исключения видов искусства не могло обойтись без утраты некоторых из тех достижений, которыми ознаменовалось развитие искусства в предшествующие десятилетия. Вырабатывались новые эстетические критерии, возникали и утверждались новые формы творчества.

Но с другой стороны, именно на рубеже веков были сделаны художественные открытия первостепенной важности, благодаря которым изменился сам характер художественного видения, эстетическое представление о человеке как личности. На рубеже веков изменился и ход исторического процесса, и одними из первых это изменение уловили художники. Можно ли представить себе появление в XIX веке произведений, подобных «босяцким» рассказам Горького, «Стихам о Прекрасной Даме» Блока, «Молоху» Куприна? Но это было только начало. За ним следовали «На дне» и монументальные произведения Горького зрелого периода, третий том лирики Блока, «Деревня» Бунина, «Петербург» Андрея Белого… Можно ли представить себе европейскую литературу XX века без этих произведений – при всей их непохожести, при всем различии того места, которое они занимают в истории русской литературы? «Конструкция мира», данная в них, была не однозначна, но влияние ее сказалось на развитии самых разных направлений мирового литературного процесса. Сама Россия – во всем богатстве своей истории и драматизма своей судьбы – становилась живым, реальным, ощутимым образом, глубоко личным, лирическим и одновременно многоплановым, эпическим.

Об этом периоде, его эстетических утратах и достижениях, о литературной борьбе, о том, как складывалось в предреволюционные годы новое качество художественной литературы, и говорят нам авторы трехтомника. Говорят интересно и содержательно. Многие из проблем, волновавших тогда русское общество, естественно, утрачивают ныне свою актуальность, другие все еще сохраняют ее; в ряде моментов – при изучении художественного творчества той поры – на первый план выдвигаются проблемы, не казавшиеся до сего времени важными. Но во всех этих случаях значение поднятых авторским коллективом вопросов чрезвычайно велико.

Пожалуй, никакому другому периоду в истории русского искусства не посвящается сейчас такого количества специальных книг и статей, как искусству конца XIX – начала XX века. Мы извлекаем ныне из незаслуженного забвения многие имена и целые литературные течения. Восстанавливается в правах целый ряд фактов литературной жизни, еще в недавнем прошлом не слишком привлекавших наше внимание. Рубеж XIX и XX столетий стал обрисовываться перед нами во всей непростой и неоднозначной совокупности своей проблематики и творческих исканий.

И все же интерес, настойчиво проявляемый и в кругах специалистов, и в широких читательских кругах к искусству предреволюционного двадцатипятилетия, все еще не находит удовлетворения. Широты и всесторонности, а иногда и непредвзятости, исторической объективности недостает некоторым нашим исследованиям в этой области.

Совокупность проблем, черт, фактов литературной жизни, драматизм писательских судеб, перипетий литературной борьбы и создают то неповторимо сложное своеобразие, которое выявила и продемонстрировала перед всем миром русская литература в эти два ответственные и бурные десятилетия. Явившись завершением большого литературного периода, истоки которого уходят в пушкинскую эпоху, она вместе с тем заложила основы нового периода в истории художественного познания человеком самого себя.

Настойчивое стремление выявить и осознать своеобразие словесного искусства рубежа веков, его отличия от искусства предшествующих десятилетий в первую очередь характеризует все без исключения главы трехтомника ИМЛИ. Не сразу нащупывают авторы нужный тон и стиль исследования; достаточно робкой попыткой представляется в этом отношении первый том. Но уже со второго тома мысль авторов расковывается, намерения их приобретают глубину и необходимую в данном случае академическую основательность. Достойно увенчивает долгую и кропотливую работу третий том, целиком посвященный последнему предреволюционному десятилетию.

Сразу же следует отметить, что с подобным явлением, когда литературе сравнительно небольшого периода в 20 – 25 лет посвящается три объемистых тома в 1800 страниц, наша литературная наука сталкивается впервые. К этому следует добавить, что почти половину объема (750 страниц) составители (М. Петрова, А. Тарасова, Е. Коляда, В. Келдыш, В. Максимова) отвели под литературную хронику – «Летопись литературных событий», – в которой обстоятельнейшим образом, месяц за месяцем, прослежена литературная жизнь эпохи. Интерес, с которым читается «Летопись», богатство материалов и реальная польза их таковы, что было бы уместно и полезно издать «Летопись» отдельной книгой.

Первое и, как мне представляется, главное значение трехтомника состоит в том, что он опровергает многие сложившиеся в 1940-е и 1950-е годы схематические представления, подходя вплотную к новой, более гибкой и диалектической концепции развития русской литературы на рубеже веков. Правда, вопросы преобладают пока еще над ответами; поставленные или просто затронутые проблемы – над их решениями. Авторы трехтомника уже освободились от неумеренного возвеличения одних фигур и пренебрежительного отношения к другим; они прониклись сознанием сложности и противоречивости литературного развития изучаемого периода, но они еще не до конца привели многочисленные и в ряде случаев крайне ценные наблюдения и выводы к единой системе, в которой закономерности литературного процесса не подавляли бы ни индивидуальности писателя, ни индивидуальности его героев. Не всегда давая широкие и обстоятельные решения, трехтомник ИМЛИ объективно показывает внеисторизм многих из тех положений, которыми мы удовлетворялись до сих пор. Перед нами основательная и во многом успешная попытка создать единую и диалектическую картину литературного развития одного из самых сложных, но и самых интересных (и плодотворных) периодов русской истории. Это большой, серьезный труд, закладывающий прочные основы научного, непредвзятого и исторически объективного подхода к литературе рубежа веков.

Два открытия, радикальным образом повлиявшие на весь дальнейший ход литературного процесса, сделаны в предреволюционные годы: были сформулированы принципы партийности искусства и заложены основы нового творческого метода – социалистического реализма. Герой – бунтарь, протестант, человек, ни под каким предлогом не желающий мириться с буржуазным, мещанским застоем и охранительной философией, становится центральной фигурой творчества Горького. Роль Горького в литературном процессе и общественной жизни рубежа веков имела совершенно исключительный характер. Его имя сразу же, с 90-х годов XIX века, стало знаменем нового литературного периода, нового отношения к человеку, нового восприятия его как личности. Впечатление ошеломляющей новизны произвели на читателей ранние произведения Горького. «Вкус свободы» – «чего-то вольного, широкого, смелого» – безошибочно почувствовал в рассказах Горького Леонид Андреев². Автор раздела о Горьком в первом томе трехтомника Е. Тагер справедливо отмечает: «…Именно Горький, познавший неумолимую, дробящую силу враждебной человеку действительности не умозрительно, а реально, физически, на собственном жизненном опыте, именно Горький в атмосфере почти всеобщей подавленности выступил в роли прирожденного господина жизни, ее хозяина, а не слуги». Этот «парадокс» автор объясняет тем, что «за Горьким стояло великое освободительное движение народных масс, движение, еще не развернувшееся, но неудержимое в своем нарастающем развитии…» (т. 1, стр. 215).

Потому и превзошел все ожидания успех ранних – романтических – рассказов Горького, что в них уже содержались «новая шкала» ценностей, по которой следует измерять достоинства человека, ни на что в прошлом не похожее представление о том, каким надлежит быть человеку в обществе, придавленном деспотией самодержавной государственной машины. Для героев ранних горьковских рассказов не существует иных ценностей, кроме свободы личности, взбунтовавшейся против сковывающих ее ограничений, в какой бы форме эти ограничения ни проявляли себя – в форме ли частнособственнической морали и жажды наживы или в форме установлений, регулирующих жизнь всего государственного механизма. Так, за всем тем, что делает, скажем, Челкаш (хотя поступки его с точки зрения обыденной, житейской морали и могут быть расценены как «антиобщественные»), скрывается наличие ценностей более высокого ранга, которые, как это мы хорошо чувствуем по финальной сцене рассказа, таят в себе возможность приобретения черт типических и обобщающих. Поэтому для Горького и оказался возможен переход от ранних, романтических рассказов к произведениям иного склада, в которых уже были заложены основы новой общественной морали, новой общественной нравственности. В ней интересы отдельной личности и интересы коллектива совпадают в гармоническом единстве. Не осознавая еще этого в полной мере, Горький уже в начале творческого пути двигался в направлении поисков личности, которая в развитии своих положительных качеств (прежде всего свободолюбия и бескорыстия) не будет противостоять коллективу, обществу. Протест и бунтарство ранних горьковских героев, имея внешне индивидуалистический характер, были по глубинным истокам своим направлены в будущее, связаны с ним. Если бы дело обстояло не так, вряд ли Горький пришел бы в зрелый период к таким открытиям, которые стали достижениями всей мировой художественной мысли, ознаменовали собой качественно новый ее период. Эволюция идеи протеста, неприятия буржуазного мира, совершавшаяся в сознании Горького, и привела к тому, что именно Горький стал выразителем в литературе социалистической морали, стал основоположником нового художественного метода – социалистического реализма.

Во внутренней, скрытой потенциальности созданных Горьким в 1890-е годы характеров, в продуктивности – как это вполне выяснилось позднее – приемов творчества, использованных Горьким для создания знаменитой галереи героев-босяков, отщепенцев, выломившихся из привычной среды людей, с негодованием отрицающих «привычную» мораль и «устоявшиеся» правила поведения, и состояло новаторское значение его раннего творчества. Уже здесь, как справедливо отмечается в трехтомнике, Горьким были продемонстрированы «новые способы изображения человека» (т. 1, стр. 240).

Совершенствование, углубление неизвестных доселе «способов изображения человека» ведет Горького к произведениям последующих лет, к «На дне», «Фоме Гордееву», знаменитой «Матери», повестям «окуровского цикла», автобиографической трилогии, «Жизни Клима Самгина». Все это были этапы одного пути, этапы развития единой и целостной системы отношения к миру и человеку, получившей столь полное и глубокое воплощение в горьковском понимании социалистического гуманизма. Горький понимал, что социальные преобразования неизбежны, что они надвигаются на Россию. Уже в 1905 году он прямо утверждал, что «история перекрашивается в новые цвета только кровью» ³. И поэтому естественно, что от отрицания фальшивой морали буржуазного общества Горький приходит к утверждению подлинно человеческой морали социализма. Известно, что многих буржуазных литераторов испугал столь стремительный рост писателя. Вспомним хотя бы статью Д. Философова «Конец Горького» (1907), написанную в связи с появлением повести «Мать» и содержащую утверждение, что, сделавшись выразителем идеологии большевистской партии, Горький перестал быть писателем. Однако весь творческий путь художника, ставшего действительно крупнейшим представителем мировой культуры XX века, свидетельствует как раз об обратном. Тот факт, что Горький связал себя и свое творчество с партией, с пролетарским движением, неотрывен от решения новых, невиданных идейно-эстетических задач.

Новаторство Горького хорошо понимали близкие ему люди. Так, Л. Андреев писал ему в связи со статьей Д. Философова: «…Едва ли есть в России, а быть может и в мире, человек, чей дух стоял бы так высоко, как твой». Л. Андреев прямо говорил Горькому, что причина непонимания его современниками заключается «в новизне и гениальности… нового, теперешнего, мироощущения, мирочувствования» ⁴.

Горький был яркой личностью, вобравшей в себя многие черты того переходного времени, в которое он жил. Выразителем народной России, Руси считал Горького Блок. Причем, как и для других современников, Горький не был для Блока «только писателем», исключительно художником.

В облике Горького счастливо сочетались черты писателя новой формации, художника нового, небывалого в истории склада мышления с чертами организатора, общественного деятеля. Эта сторона деятельности Горького в меньшей степени привлекает внимание исследователей, хотя именно для истории литературы организаторские шаги Горького особенно важны и значительны. В течение почти десяти лет Горький стоял во главе издательства «Знание», вокруг которого сплотились самые передовые литературные силы России. К сожалению, и в трехтомнике ИМЛИ об этой стороне деятельности Горького говорится не очень много. А ведь под руководством Горького в течение первых же лет нового века сформировался демократический отряд писателей, ставивших в своих произведениях острые и насущные проблемы общественного развития страны. Не случайно деятельность «Знания» вызвала такую бурю негодования в кругах буржуазной интеллигенции. Правда, к исходу первого десятилетия XX века группа «Знания», в сущности, стала распадаться; наступал новый период в истории литературы. Не было в эти годы в России и Горького, – он жил в Италии и был лишен возможности непосредственно влиять на ход литературной жизни. Однако за годы совместных выступлений группа «знаниевцев» внесла существенный вклад в развитие русской предреволюционной реалистической литературы.

Но вот мы прочитали все три тома и начинаем размышлять о характере, истоках и причинах того интенсивного обновления искусства, которое обнаружилось в это время; а также о том, какие последствия имел этот период для развития советской литературы. В обширном и содержательном «Введении» (автор Б. Бялик) обосновывается необходимость выделения литературы рубежа веков в самостоятельный период, внимательно прослеживается история его освоения в наиболее обобщающих трудах.

Однако другая, не менее важная проблема – о непосредственном соотношении искусства 1890 – 1910-х годов с искусством XIX столетия, на почве которого оно вырастает, разговор о неодинаковом отношении художников рубежа веков к своим предшественникам – остается открытой.

Вместе с тем важность самой проблемы очевидна. Ведь речь идет о той почве, на которой и происходило формирование «нового литературного зрения», как говорил Ю. Тынянов применительно к переходным эпохам.

В высшей степени показательным было отношение к искусству XIX столетия со стороны, например, М. Горького, причем само художественное творчество его находилось в неразрывной связи с его историко-литературной концепцией. Не без оснований считая русскую литературу прошлого феноменом изумительным, прямо утверждая, что это лучшее, что создано нами как нацией, Горький склонен был думать, что свою историческую миссию она выполнила не до конца, ибо прошла мимо человека волевого, действенного, активного. «Наша литература, – писал он в «Заметках о мещанстве», – сплошной гимн терпению русского человека, она вся пропитана тихим восторгом пред страдальцем-мужичком и удивлением пред его нечеловеческой выносливостью». У нее на глазах из среды народа выходили «Ломоносовы, Кольцовы, Никитины, Суриковы, но она не замечала их и забыла отметить в прошлом таких крупных выразителей народной воли, как Разин и другие. Она не искала героев, она любила рассказывать о людях сильных только в терпении, кротких, мягких, мечтающих о рае на небесах, безмолвно страдающих на земле» ⁵. Подобные суждения, несмотря на свое восхищение героизмом русского писателя, Горький высказывал на протяжении всей жизни (см., например, такие статьи, как «Разрушение личности», «О том, как я учился писать» и др.). Возможно, что в прямом соотношении с такой позицией Горького находилось его отрицательное отношение к Достоевскому и его героям.

Главную роль в формировании горьковской концепции личности сыграло народное, социалистическое движение в России начала века. Специфическое же восприятие Горьким литературы прошлого для него самого оказалось важнейшим стимулом творческого роста, ибо обусловило невиданную интенсивность его личных поисков как раз в сфере изображения натур волевых, бунтующих против застойного мещанского быта. Интенсивность эта привела к тому, что уже в годы первой революции в сознании Горького вызревает образ активного революционера, который и был воплощен вскоре в облике Павла Власова. Помимо других «объективных» задач, Горький, как мне представляется, для себя лично «заполнял» здесь «белое пятно», оставленное, по его мнению, литературой прошедшего столетия.

Но с другой стороны, прямо противоположный взгляд на нее выражал, например, Блок. Так, в 1908 году Блок очень определенно утверждал: «…Откройте сейчас любую страницу истории нашей литературы XIX столетия, будь то страница из Гоголя, Лермонтова, Толстого, Тургенева, страница Чернышевского и Добролюбова… все вам покажется интересным, насущным и животрепещущим; потому что нет сейчас, положительно нет ни одного вопроса среди вопросов, поднятых великой русской литературой прошлого века, которым не горели бы мы. Интересно решительно все, не только выпуклое, но и плоское, не только огненное, но и то, в чем нет искры огня» ⁶.

И так же как и Горький, Блок последовательно отстаивал свой взгляд на искусство рубежа веков и его прямую связь с искусством XIX века на протяжении всей жизни. Он считал, что происходящее ныне в России было по-своему предсказано литературой прошлого столетия. Не случайно ведь уподобил он в 1918 году революционную Россию гоголевской «несущейся тройке», а в восставшем Петербурге усмотрел отблески мятежных видений Достоевского.

Это были две различные точки зрения, не исключающие друг друга, но, напротив, подчеркивающие многообразие тех линий литературного развития, которыми характеризуется искусство рубежа веков.

Не очень определенное представление дает трехтомник ИМЛИ о, том, чем же завершилось развитие литературы на рубеже веков, в чем итог этого развития, что мы получили в наследство после того, как «литература конца XIX – начала XX в.» прекратила свое существование. После 1918 года литература рубежа веков в трехтомнике фактически исчезает, нет ничего ни «позади», ни «впереди».

Правда, в отдельных случаях связи с советской литературой как будто намечаются – например, в разделах о Горьком, А. Толстом, Маяковском, Серафимовиче. В большинстве же повествование обрывается внезапно, как, например, в разделах об Ахматовой, Блоке.

Что касается Блока, то вопрос это весьма сложный. Мы до сих пор не располагаем обстоятельными суждениями о его месте в литературном процессе, о том, куда следует относить поэму «Двенадцать», созданную в январе 1918 года, – к литературе рубежа веков или к советской литературе. Она анализируется сейчас совершенно произвольно – то в одном, то в другом разделе, в зависимости от личных склонностей исследователя. Мне кажется, что принадлежность «Двенадцати» к искусству рубежа веков не должна вызывать сомнений. И по содержанию своему, очень противоречивому, и по характеру и смыслу символики она может рассматриваться как своего рода аккорд, завершающий целый большой литературный период, у истоков которого стоит Пушкин. От Пушкина до Блока и Горького – вот путь, проделанный русской литературой нового времени. В том и состоит величие «Двенадцати», что они прочно впитали в себя многие идеи и проблемы, которыми жила русская классическая литература. Поэтому Блоку и не потребовалась большая форма, – усвоенное им от XIX столетия представление о народной революции, к тому же воспринятое сквозь призму действительных событий рубежа веков, говорило тут само за себя.

Как это ни странно, но до сих пор творчество Ахматовой 20 – 50-х годов никак не учитывается нами при анализе ее дореволюционной лирики. Но возможно ли понять во всей глубине внутреннее содержание творческого пути Ахматовой без «Поэмы без героя»?

1. »Русская литература конца XIX – начала XX в. Девяностые годы», «Наука», М. 1968; «Русская литература конца XIX – начала XX в. 1901 – 1907», «Наука», М. 1971; «Русская литература конца XIX – начала XX в. 1908 – 1917», «Наука», М. 1972. [↩]
2. См.: «Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка», «Литературное наследство», т. 72, М. 1965, стр. 258.[↩]
3. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 28, Гослитиздат, М. 1954, стр. 348.[↩]
4. »Литературное наследство», т. 72, стр. 289 – 290. [↩]
5. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 23, стр. 347 – 348.[↩]
6. Александр Блок, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 5, Гослитиздат, М. -Л. 1962, стр. 334 – 335.[↩]