Лев Толстой и графиня Ина

1863 год оказался поворотным в жизненной и творческой судьбе Льва Толстого. 25 февраля Софья Андреевна известила сестру: «Лева начал новый роман» ¹, впоследствии получивший название «Война и мир» и потребовавший от него шесть лет неустанного вдохновенного труда. Он наполнит его бытие высоким смыслом, во многом изменит тип его существования, да и сам творческий процесс, обновит и расширит круг чтения, общения и в итоге вознесет на вершину мировой славы. Отныне писатель чаще станет наведываться в Москву, проводить часы в библиотеках и архивохранилищах, приобретать исторические труды, мемуары, повести, освещающие события «времени 1812 года». Внимал он и «изустным рассказам» знакомых ему участников былых сражений с Бонапартом и тех, кто оставался «в миру». В одном черновом наброске к роману Толстой разъяснил, сколь необходимы были ему показания свидетелей давно минувших лет: «Пишу о том времени, которое еще [зач.: живо в памяти живых людей, время, которое] цепью живых воспоминаний связано с нашим, которого запах и звук еще слышны нам. Это время первых годов царствования Александра..» ². Еще определенней высказался он много позднее в разговоре с М. О. Меньшиковым: «Историч<еский> роман писать крайне трудно. Я писал «Войну и мир» – я мог еще по жив<ым> воспомин<аниям> понять тогдашних людей» ³.

Эту «живую цепь воспоминаний» образовали и знаменитые «обломки пушкинской поры», и безвестные «живые люди», либо лично, либо благодаря семейным преданиям хранившие память о грозе, прогремевшей над Россией. К ним должны быть по праву отнесены все взрослые члены семейства Перфильевых, образовавших одно из типичных московских дворянских культурных гнезд, которые словом и делом способствовали «пониманию» писателем «тогдашних людей», живших и действовавших в первые десятилетия XIX века. Круг общения Толстого первой половины жизни – титулованные аристократы, знатные дворяне, высокопоставленные государственные чиновники, с которыми складывались отношения официальные и чисто светские, близкие и приятельские, даже дружеские. Он встречался с ними в свете, посещал их дома, принимал у себя. И тем не менее ни один из многочисленных фамильных кланов не интересовался литературными занятиями громко заявившего о себе нового русского писателя.

Вот весьма убедительный пример. В письме от 14 февраля 1866 года из Москвы Толстой информировал Т. А. Ергольскую: «…каждый день кто-нибудь у нас, или мы у кого-нибудь бываем. Перфильевы, Горчаковы…». Значит ли это, что те, с кем Толстой «каждый день» видался, равнозначны для него и для его подвижнического одухотворенного высоким смыслом бытия? Отнюдь нет.

Князья Горчаковы принадлежали к военному сословию, носили генеральские звания, командовали корпусами, армиями, участвовали в Отечественной войне. Горчаковы – родня бабушки писателя. Толстой со всеми и стариками, и их потомками был знаком, и они по-родственному внимали его просьбам: полковник Сергей Дмитриевич выяснял обстоятельства задержки присвоения воинского звания, а благодаря содействию генерала М. Д. Горчакова, главнокомандующего русской армией в Севастопольскую кампанию, Толстой попал в Дунайскую армию и под его командованием служил в Севастополе. Но почти все они… были безразличны к его творчеству, среди многочисленных записей Толстого о свиданиях с Горчаковыми нет ни одной на литературную тему.

Горчаковы, о которых идет речь в письме, адресованном Ергольской, – это супруги Сергей Дмитриевич (участник Отечественной войны) и Анна Александровна, урожденная гр. Шереметева, и их многочисленные дети. Толстой был вхож в их дом с детства, был с ними близок, здесь ему было интересно и приятно. Столь частые посещения, вероятнее всего, были связаны с их дочерьми. Елена писала стихи, была начальницей женской гимназии. Толстой благоволил ей, называл «славной девушкой». Возможно, здесь и читали прозу своего частого гостя. Известно, например, что Анне Александровне понравилось «Детство». Это не единственный горчаковский отзыв. Елена читала «Войну и мир» в листах, а сын Василий в послании к Толстому из Женевы от 19 июля 1869 года просил разрешения перевести роман на французский язык (Государственный музей Л. Н. Толстого – в дальнейшем ГМТ).

Судя по всему, только Перфильевы горячо откликнулись на сообщение о задуманном Толстым романе.

Глава клана Перфильевых Степан Васильевич – такой же родовитый дворянин, принадлежал к военному сословию, окончил пажеский корпус и в составе лейб-гвардейского корпуса проделал кампанию 1812 года, в боях отличился и до 1823 года продолжал службу, когда по каким-то причинам вышел в отставку в чине полковника; декабристские настроения его не захватили, совсем наоборот, он избрал другой путь служения отечеству – в составе жандармского корпуса, в должности управляющего 2-м округом Москвы получил звание генерала и на этом посту оставался до 1874 года. Служил генерал исправно, всем приказам сверху подчинялся беспрекословно. По распоряжению шефа жандармов Бенкендорфа им у Чаадаева были изъяты все бумаги без исключения⁴. И по поводу получения одним из профессоров Московского университета запрещенного номера «Колокола» со статьей «Лобное место» отправил донесение: «Упоминаемый «Колокол» звона здесь не производит, но тихие звуки и отголоски замечаются, равно как и других сочинений того же автора. Возвращающимися из-за границы они привозятся легко, но здесь сообщаются с большою осторожностью преимущественно в кругу литераторов, для которых они имеют более интереса» ⁵.

Вне службы Степан Васильевич вел жизнь просвещенного дворянина, чей дом в Москве являлся одним из популярных культурных гнезд. «Кто не знал в те времена патриархальную, довольно многочисленную, с старинными традициями семью Перфильевых? Они были коренные жители Москвы» ⁶, – свидетельствовала Т. А. Кузминская. Круг внеслужебного общения жандармского генерала – это интеллектуальная элита: он дружил с С. Аксаковым, был близок с М. Погодиным, знаком со всеми славянофилами и видался с Гоголем 9 мая 1842 года в саду возле погодинского дома на праздновании именин автора «Ревизора». «На нем были, – запомнил С. Аксаков, – профессора Григорьев… Армфельд, Редкий и Грановский. Был Ст. Вас. Перфильев (особенный почитатель Гоголя), Свербеев, Хомяков, Киреевский, Елагины, Нащокин… Загоскин, Н. Ф. Павлов, Ю. Самарин, Константин, Гриша (Аксаковы. – С. Р.) и многие другие из общих наших знакомых. Обед был шумный и веселый…» ⁷ Еще в конце апреля 1842 года Гоголь направляет Погодину записку: «Перфильев просит тебя сегодня в три часа обедать, где будет Одоевский» ⁸.

Гоголь, покидая в 1842 году Россию, просил С. Аксакова записывать и посылать ему «разные толки о Чичикове». И тот «с дипломатической точностью» записал «толкование» генерала: «С. В. Перфильев сказал мне: «Не смею говорить утвердительно, но признаюсь: «Мертвые души» мне не так нравятся, как я ожидал. Даже как-то скучно читать; все одно и то же, натянуто: видно желание перейти в русские писатели; употребление руссицизмов вставочное, не выливается из характера лица, которое их говорит». Узнав, что этот отзыв сделан им от чтения романа «залпом в один день», Аксаков посоветовал ему «прочесть в другой раз и не искать анекдота. Он хотел прочесть три раза», но «уходя… прибавил, что сальности в прежних сочинениях, даже в «Ревизоре» его не оскорбляли, но что здесь они оскорбительны, потому что как будто нарочно вставляются автором» ⁹. И Гоголь согласился с Перфильевым: «…в замечаньях его есть справедливое: <что> употребление руссицизмов вставочное, не выливается из места, есть справедливость. Потом… сальности как будто нарочно помещаются автором. Это имеет тоже основание, и признаюсь, некоторые из того, что называют в свете сальностью, я нарочно вклеил в минуту негодованья на тех, <которые> слова сальные считают неприличными, а сальные поступки ничуть. Словом, в этих замечаниях слышно чутье. Вот как может быть тонко простое чутье» ¹⁰.

Перфильев иногда использовал свое положение для прохождения сквозь цензуру некоторых сочинений, в частности он пытался помочь Писемскому преодолеть запрет на постановку его пьесы «Ипохондрик».

В этой семье любили литературу, искусство, музыку, театр. Атмосфера там была артистической, не без влияния жены генерала Анастасии Сергеевны, урожденной Ланской. Ее отец и брат занимали высокие государственные посты, а мать Варвара Ивановна, урожденная Одоевская, – близкая родственница поэта-декабриста Александра и прозаика-«любомудра» Владимира. Владимир считал ее своим «ангелом хранителем», он посвятил ей «Четыре Аполога» и на врученном ей экземпляре сделал дарственную надпись: «в знак нелицемерного уважения и непритворной привязанности» ¹¹. Варвара Ивановна, не раз посещая еженедельные приемы в салоне «братца», видела там Пушкина. С этой ветвью рода Ланских у Толстого контактов не было, лишь их сыну, министру внутренних дел С. С. Ланскому, он направил проект освобождения своих крепостных крестьян и получил его одобрение.

С Перфильевым Толстого сблизил брак его троюродной сестры Прасковьи Федоровны с их сыном Василием. У него сложились добрые отношения с обоими поколениями этой семьи. Он был весьма расположен к старшему поколению, в чьем доме в Старопесковском переулке, с его патриархальным укладом, интеллигентностью, радушием, ему было приятно и уютно. «Анастасия Сергеевна была очень популярна в Москве. Ее здравый ум, энергичный, смелый характер с отзывчивым сердцем имели притягательную силу и внушали общее уважение» ¹², – вспоминает Т. Кузминская.

Толстой, находясь в Москве, почти всегда заходил к супругам. В дневнике от 18 мая 1856 года отмечал: «Ездил обедать к старым Перф[ильевым]», «Утро б[ыл] у Перф[ильевых]» (20 октября 1857 года). Перфильевы привечали писателя, он для них свой родной человек, что явствует из его письма к С. А. Толстой от 14 ноября 1866 года: «- У Перфильевых застали дома всех, кроме старика. Лакей пошел докладывать, и слышу из-за двери голос Нас[тасьи] Серг[еевны]: давай его сюда! и сидит в серых буклях и корсете, нарядная, только от обедни».

Для Толстого старик Перфильев, человек 1812 года, был интересен. Участники и свидетели судьбоносного для России времени пополняли и уточняли его знания той эпохи, а своими былями переносили в атмосферу, царившую на полях сражения, позволяли вообразить боевые эпизоды, проникнуть в психологию, настрой воина. Не только Степан Васильевич, но и его жена оказалась прикосновенной к той суровой године благодаря сбереженному ценному архиву ее матери. Тому, что оба супруга отозвались на творческие искания писателя, способствовал кремлевский врач А. Н. Берс. Замысел Толстого настолько его воодушевил, что он занялся подбором военно-исторической литературы разных жанров, проводил беседы со «стариками-ветеранами», среди которых были и Перфильевы. В его посланиях в Ясную Поляну тема войны постоянно присутствует. Он делится с писателем своими и чужими воспоминаниями, подчас любопытными и нерасхожими. Так, 5 сентября 1863 года он воспроизвел одну сцену, передающую настроение простого люда: «Вчера вечером мы много говорили о 1812 годе по случаю намерения твоего написать роман, относящийся к этой эпохе. Я помню, как в 1814 или 1815 году горел щит на Тверской у дома Бекетова, огромной величины, изображавший Наполеона, бежавшего и преследуемого воронами, которые его щипали и вместе пакостили на него. Народу на улице было несчетное число, и все хохотали…» В письме от 18 сентября того же года А. Берс пишет: «…бывало, отец мой начнет нам рассказывать об 1812 годе; действительно, это была замечательная и интересная эпоха; ты избрал для романа твоего высокий сюжет, дай Бог тебе успеха. Не дальше как вчера я говорил об этом с Анке. Ему было в 12-м году 10 лет. Он все время оставался в Москве, видел Наполеона, слышал взрыв Кремля, ходил, наконец, без сапог, и последним убежищем его и многих других после и во время пожара была наша лютеранская церковь в Немецкой слободе. Он рассказывал несколько весьма интересных эпизод того времени и советует добыть тебе «Les memoires du docteur Macillon», который, как после оказалось, был шпионом Бонапарта и пробыл в Москве довольно долгое время до 1812 года… Есть еще живая хроника, это лейб-медик Маркус¹³ – его слушали мы всегда с большим интересом; он был в 12 году полковым врачом и приближенным человеком при графе Воронцове; a propos, у меня есть биография огромная графа Михаила Семеновича Воронцова, которую написал Щербинин¹⁴ и мне подарил. Я непременно пришлю ее тебе. В ней верно говорено очень много об 12 годе и, вероятно, со слов самого Воронцова, который еще при жизни своей передал многое Щербинину, при нем служившему и даже как его родственнику» ¹⁵.

Информация, поступавшая из Москвы, была обширной и разнообразной, но Толстому этого было мало. Примерно тогда же в сентябре 1863 года он ощутил недостаток знания условий существования тех, кто оставался в тылу, «в миру», то есть продолжения естественно-родовой жизни, исследование которой составляло неотъемлемую часть его поэтической идеи.

Подыскать столь специфическую литературу писатель попросил старшую дочь Берса Елизавету, эпистолярный отчет которой о результатах ее разысканий до нас дошел. «Я исполнила твое поручение, любезный друг Левочка, – писала она 14 – 15 сентября, – поискала материалов для твоего романа и посылаю тебе список книг, в которых говорится что-нибудь о 12-ом годе. Их на русском языке замечательно мало, а очерков из общественной жизни почти совсем нет; все так много заботились о политических событиях и их было так много, что никто и не думал описывать домашнюю и общественную жизнь того времени. Тебе надо получить особенное откровение свыше, чтобы угадать по самым неясным намекам и рассказам. Постарайся послушать очевидцев. На днях я справлюсь в французских и немецких магазинах, но вряд ли я буду счастливее. Сколько я ни читала, я, сколько помню, не встретила ни одного описания русской общественной жизни в иностранных книгах. Я слушала некоторые рассказы, но все говорят о том, как мужики били француза, как хотели Кремль взорвать, в какой день кто и куда выехал, а как жили во Владимире, да в Туле да в Калуге эти выехавшие, никто о том ничего решительно не скажет. Ты очень трудную предпринял задачу, и журналов-то того времени никаких нет. Я тебе отметила те книги, где более говорится об общественной жизни, и если хочешь, я куплю их и прочту и отмечу хорошие места или сделаю сокращенные выписки, потому мне кажется, что я понимаю, что тебе нужно, а это тебе уничтожит скучную сторону твоего труда» ¹⁶. Какие-либо толстовские отклики на это послание отсутствуют, и неизвестно, было ли им принято ее серьезное и дельное предложение. Скорее всего нет, так как вскорости нужда в этом отпала. Произошло нечто совсем непредвиденное: желанные материалы были им получены, но не от Елизаветы Андреевны, а от Анастасии Перфильевой.

Ее семья и семья Берсов находились в очень близких отношениях. «По воскресеньям к нам обыкновенно приезжала на весь день семья Перфильевых, наших хороших знакомых… – отметила Т. Кузминская. – Генерал сидел около папа, и у них шел серьезный разговор…» ¹⁷

13 октября Берс извещает: «Тебе кланяются Перфильевы… Настасья Сергеевна, узнавши о том, что ты намерен наградить нас романом эпохи 12-го года, предложила мне послать тебе письма Марьи Аполлоновны Волковой, писанные в 1812-м году к ее матери Ланской». Берс поначалу задержал у себя этот дар, так как эти документы его очень увлекли. «Я прочел целый волюм писем Волковой, которые она писала Ланской в 1812 и 1813 годах. Теперь читаю письма 1814 года. Для меня они интересны в высшей степени, она говорит в своих письмах о лицах, которые она знала в молодости, а я всех их под старость. Также весьма интересны ее описания об духе того времени и все, и все в них интересно». Первые три тома с письмами за 1812 – 1814 годы¹⁸ легли на рабочий стол писателя примерно в конце ноября. И тогда же были прочтены. «Как я рад, что тебе понравились письма Волковой, – откликнулся Берс на реакцию Толстого на его посылку. – На днях пришлю тебе за 1815, 16, 17, 18, 19, 20».

Толстому достались редкостные документы, запечатлевшие панораму русской жизни, общественной, домашней, культурной, в новой и старой столицах, в городах Рязани и Тамбове, приютивших беженцев из Москвы, захваченной противником. Их исключительная значимость объясняется неординарностью корреспондентов: обе они, и Мария Волкова и Варвара Ланская, женщины европейски образованные, с высоким интеллектуальным уровнем, олицетворяющие собой тип просвещенной, независимой в своих суждениях дворянки начала века.

Мария Аполлоновна происходила из старинного дворянского рода, фрейлина императрицы Марии Федоровны, жила в Москве, в собственном доме на Тверском бульваре, вращалась в высшем свете, была дружна с П. Вяземским, В. Л. и А. М. Пушкиными и многими другими литераторами. По свидетельству одного современника, «Волкова была в тридцатых годах любимицей Москвы… император Николай Павлович узнал Волкову во время коронации, и потом, приезжая в Москву, каждый раз находил удовольствие в продолжительных беседах с этою умною женщиною» ¹⁹. Положительно ее оценивали не только при дворе, но и люди рангом много ниже: «Марья Аполлоновна Волкова была большим другом Андрея Евстафьевича. Энергичная, живая, с большими серыми глазами и седеющими буклями… она была уже не первой молодости… Хороша собой она никогда не была, но славилась своим прямым, здравым умом и острым языком, которого многие побаивались. Все московское общество знало ее и относилось к ней с большим уважением… Марья Аполлоновна была не только умна, но считалась и очень образованной» ²⁰. Примерно подобными качествами обладала и ее любимая приятельница графиня Ланская, которая к тому же унаследовала от Одоевских склонность к литературным занятиям. В 1831 году она вместе с дочерьми, одна из них Анастасия Сергеевна Перфильева, перевела на английский язык роман М. Загоскина «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» (вышел в Лондоне в 1833 году).

В распоряжении Перфильевой были только письма Волковой, послания ее матери не уцелели. Волкова предупредила своего корреспондента: «Буду аккуратно посылать тебе мои дневники в виде писем». Но дневники эти велись не для себя, а были ориентированы на собеседника, личность которого ей прекрасно знакома, дорога, с ним вступала в диалог, из которого становилась понятной его точка зрения. Волкова направляла в северную столицу нечто вроде информационных бюллетеней, стремясь осветить все, что происходило с ней, с их общими знакомыми в предвоенные месяцы, в допожарной, а затем и послепожарной Москве, о своих переживаниях, настроениях, размышлениях, о событиях судьбоносных и мелочно-прозаических, повседневных. Здесь история отражена в зеркале быта – источник, крайне необходимый художнику, исповедовавшему поэтическое кредо: «Каждый исторический факт необходимо объяснять человечески…» (46, 212).

Следует заметить, что вторая, мирная часть эпистолярного цикла резко отличается от первой: в ней преобладают личные мотивы, сердечные излияния, исповедь о своих страданиях из-за неудачного романа – короче, вполне традиционная лирическая переписка с приятельницей.

Почта доставила писателю посылку с бесценным даром Анастасии Сергеевны, когда он находился еще в мучительном и трудном для него периоде искания начала для своего сказания «о прошедшем», не определив, на каком фрагменте исторического времени остановиться. Первый набросок относился к 1808 году, затем к 1805 году – «времени наших неудач и нашего позора»

Почти три года писатель находился на подступах к осуществлению завладевшей и увлекшей его идеи – постижение и воссоздание реальной картины «славной эпохи», эпохи Отечественной войны во всех ее измерениях. Вот почему положительно оцененные им «волюмы» были тогда отложены. Единственный след, оставшийся от первого знакомства с ними, – шутливое обещание родителям жены писать им «так же акуратно, как М[арья] А[поллоновна]» (61, 26).

Весной 1866 года Толстой принимает решение прекратить дальнейшую публикацию «1805 года» до полного завершения задуманного повествования. Своими планами он поделился с художником М. С. Башиловым в письме от 4 апреля 1866 года: «С тех пор, как я из Москвы, я кончил целую новую часть… дело пошло так хорошо, что я пишу дальше и льщу себя надеждой написать к осени еще такие 3 части, т. е. кончить 12-й год и целый отдел романа». Фету, от которого он хотел узнать его оценку «1805 года», поведал, что им много написано для последних разделов романа, и тут же добавил: «Я очень дорожу вашим мнением, но, как вам говорил, я столько положил труда, времени и того безумного авторского усилия (к[отор]ое вы знаете), так люблю свое писание, особенно будущее – 1812 год, к[оторым] теперь занят…» (61, 138). Весной 1866 года Толстой, приехав в Москву, исподволь готовился к работе над своим «любимым писанием» о «1812 годе», посещал библиотеку, штудировал монографии, разного рода материалы, и тут он вспомнил о рукописи Волковой, час которой наконец пробил. «Сделайте милость, тетинька, – просил Толстой Т. А. Ергольскую, – сыщите у меня в кабинете в книжном шкафу на 3-й полочке сверху пачки писем Мар[ьи] Апол[лоновны] Волковой и, положив их в клеенку, пошлите по почте ко мне» (61, 130).

Что дали писателю полученные им из дома «пачки», что нового открыли они ему? Ответа на этот вопрос мы не найдем ни в одном толстоведческом труде: одни просто игнорировали эти документы, а другие отделывались общими фразами, вроде такой: «Известно, как широко воспользовался Толстой письмами фрейлины императрицы Марии Федоровны М. А. Волковой…» ²¹ или «Письма… послужили одним из источников «Войны и мира» ²², – и никаких доказательств. А проблема эта стоит того, чтобы ею заняться серьезно и обстоятельно.

1812 год, которым открывается дневник Волковой, – самый объемный его пласт, а между записями перерывы краткие. Волкова, не ставя перед собой никакой цели, сама того не подозревая, выступила в роли честного, добросовестного и непредвзятого хроникера. Она запечатлела Москву и в канун катастрофы, и в ситуации грозной, гибельной, ситуации «на краю фоба», распада привычного, сложившегося порядка. При этом военная сфера, политические события фиксируются не бесстрастно, а пропускаются через ее душу, сознание, эмоциональное восприятие. Толстой погрузился в то «прошедшее время», которое он воссоздавал, и оно явилось перед ним зримо, ощутимо, с его особой атмосферой, «запахом и духом». Самое главное, что Толстой нашел в эпистолярном наследии Волковой, это описание коллизии, составляющей фундамент его грандиозного повествования, – оппозиции Запада и Востока, России и Франции, Москвы и Петербурга. На ней зиждилась структура «1805 года», заявленная с самого начала главами «В Петербурге» и «В Москве». Северная столица – это салон Анны Павловны, где, по сути, разыгрывается театральное действо, ведутся «машинные разговоры», связи между гостями мнимые, искусственные, политические новости скорее занимают, чем волнуют, и не случайно писатель, говоря о Курагине, подчеркивает, что он здесь исполняет роль, да и изъясняются там исключительно на французском. У Ростовых все обстоит иначе: атмосфера свободная, непринужденная, отношения между домашними естественно-родовые, любовные, быт традиционно русский, говорят на родном языке. Эта антитеза двух городов, отличающихся мировосприятием, культурой, бытовым поведением, является лейтмотивом записей Волковой и проецируется ею на год, который проходил под знаком рокового поединка. И реализуется она, условно говоря, москвичкой Марией Волковой и петербургской аристократкой Варварой Ланской, как бы Наташей Ростовой и Жюли Карагиной.

Мария Волкова первое письмо датирует 11 апреля, и до конца июня в ее посланиях приятельнице речь идет о светских новостях, бракосочетаниях, приемах, посещениях то графа Разумовского, то Петра Вяземского и других знатных персон. С изменением обстановки на фронте тональность ее писем резко меняется, все личное отступает на второй план, все мысли этой девушки сосредоточены на проблемах общественных, на судьбе России. «Нас, быть может, ожидает страшная будущность… – делится она своими тревогами. – Предстоящая война причиняет мне много беспокойств… С минуты приезда моего сюда я не слышу другого разговора, как о войне» (ВЕ, 8, 583). В июльском письме снова варьируется та же тема: «Спокойствие покинуло наш милый город. Мы живем со дня на день, не зная, что ждет нас впереди.

1. »Яснополянский сборник. 1976″, Тула, с. 158. [↩]
2. Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч. (Юбилейное), т. 13, с. 70. В дальнейшем все ссылки на это издание – в тексте.[↩]
3. «Прометей», т. 12, М., 1980, с. 248.[↩]
4. См.: «Вопросы литературы», 1995, N 1, с. 120.[↩]
5. »Летопись жизни и творчества А. И. Герцена. 1851 – 1858″, М., 1976, с. 371. [↩]
6. Т. А. Кузминская, Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Воспоминания, М., 1986, с. 334.[↩]
7. С. Т. Аксаков, Собр. соч. в 4-х томах, т. 3, М., 1956, с 218.[↩]
8. Н. В. Гоголь, Полн. собр. соч., т. XII, [Л.], 1952, с. 56.[↩]
9. С. Т. Аксаков, Собр. соч. в 4-х томах, т. 3, с. 228.[↩]
10. Н. В. Гоголь, Полн. собр. соч., т. XII, с. 566.[↩]
11. М. А. Турьян, Странная моя судьба, М., 1991, с. 97.[↩]
12. Т. А. Кузминская, Моя жизнь дома и в Ясной Поляне, с. 335.[↩]
13. Кузминская запомнила, что «отец устроил по просьбе Льва Николаевича свидание с Маркусом, когда Маркус приезжал из Петербурга в Москву с царской фамилией» («Моя жизнь дома и в Ясной Поляне», с. 251).[↩]
14. Книгу М. И. Щербинина «Биография генерал-фельдмаршала князя М. С. Воронцова» (СПб., 1858) Толстой использовал в работе над «Войной и миром».[↩]
15. Письма А. Берса хранятся в рукописном отделе ГМТ. Фрагменты из них цитируются в книгах Т. Кузминской, Б. Эйхенбаума «Лев Толстой» (кн. 2, Л. – М., 1931) и в «Яснополянском сборнике. 1976». Н. Б. Анке – профессор терапии, друг Берса.[↩]
16. См.: Б. Эйхенбаум, Лев Толстой, кн. 2. с. 227 – 228.[↩]
17. Т. А. Кузминская, Моя жизнь дома и в Ясной Поляне, с. 103.[↩]
18. Берс прислал сброшюрованные в тома рукописные тексты писем на французском языке. Полностью опубликованы в переводе на русский язык М. П. Свистуновой в «Вестнике Европы» (1874, N 8 – 12) под названием «Грибоедовская Москва в письмах М. А. Волковой к В. И. Ланской».[↩]
19. «Вестник Европы», 1874, N 8, с. 575. В дальнейшем ссылки в тексте с указанием номера журнала и страницы.[↩]
20. Т. А. Кузминская, Моя жизнь дома и в Ясной Поляне, с. 52.[↩]
21. «Литературное наследство», 1983, т. 94, с. 60.[↩]
22. Н. Н. Гусев, Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого. 1828 – 1890, М., 1958, с. 293.[↩]