Леонид Видгоф. Статьи о Мандельштаме

Леонид В и д г о ф. Статьи о Мандельштаме. М.: Новый хронограф, 2015. 316 с.

Рецензируемый сборник статей, посвященных исследованию поэтического и прозаического наследия Осипа Мандельштама, открывается небольшим вступлением, в котором Леонид Видгоф кратко отображает свой собственный путь в мандельштамоведении: «Интерес к поэзии и прозе Мандельштама возник у меня в 1980-е годы <…> Первичное увлечение поддерживалось тем, что, будучи тогда профессиональным экскурсоводом, я с группой друзей-коллег задумал создать экскурсию по мандельштамовским местам Москвы. Хотелось нарисовать портрет поэта на фоне города» (с. 5). Результатом этой работы стал выход в 1998 году относительно небольшой книги-экскурсии «Москва Мандельштама», переизданной позднее в расширенном варианте, а в 2012 году вышедшей уже как фундаментальное исследование.

Ни в коей мере не относясь к жанру научно-популярной литературы, эти книги тем не менее были ориентированы на самую широкую и разнообразную читательскую аудиторию. Издание, о котором идет речь далее, — научное исследование, но и оно по методологии анализа и по характеру письма рассчитано не на узкий круг специалистов, а на всех заинтересованных ценителей поэзии и прозы Мандельштама. Сам автор выразил это лаконично, но исчерпывающе: «Раз войдя в мир мандельштамовского творчества, вошедший обречен на нескончаемое счастливое путешествие по этому сложнейшим образом организованному пространству» (с. 6). Дополнительное подтверждение чему — тот факт, что «Статьи о Мандельштаме» — уже второе издание книги Л. Видгофа, исправленное и расширенное (первое вышло в 2010 году в издательстве РГГУ).

Статьи, представленные в сборнике, тематически столь разнообразны, что традиционно разделить их на группы очень сложно. Единственное направление, которое отчетливо видно, — работы, ориентированные на анализ отдельных поэтических текстов, таких как открывающее книгу исследование о стихотворении «Скажи мне, чертежник пустыни…», входящее в состав одного из самых загадочных, по определению автора, мандельштамовских произведений — цикла «Восьмистишия» (1933). Ключевую образность этого текста Л. Видгоф детально рассматривает в свете идей выдающегося французского философа Анри Бергсона, мировоззрение которого было близко поэту с начала 1910-х годов, а отклики на него прослеживаются на протяжении всего творческого пути Мандельштама.

Предметом отдельного описания стало еще одно по-своему «загадочное» стихотворение — «Довольно кукситься, бумаги в стол засунем…» (1931), содержательная основа которого — «тема вновь обретенных сил и уверенности в своих силах» (с. 128). На детальном сопоставлении образующих текст мотивов и образов с биографическими реалиями и самыми разнообразными составляющими художественного мира Мандельштама строит автор свой анализ, акцентируя внимание на определяющем специфику смыслового строя стихотворения противоборстве мотивов порыва и самосдерживания.

К «загадочным» справедливо относит автор и третье стихотворение, безусловно вошедшее в «золотой фонд» русской поэзии ХХ века — «Сестры — тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы…» — и также не один раз становившееся объектом самостоятельного изучения российских и зарубежных ученых. Традиционно связываемая с этим текстом пушкинская тема, эксплицированная еще Анной Ахматовой и поддержанная как Надеждой Мандельштам, так и большинством исследователей, не принимается автором безоговорочно. Обращая внимание на возможное отражение в содержательном строе некоторых деталей иудейского похоронного обряда, Л. Видгоф допускает соотнесенность текста со смертью матери поэта, случившейся за четыре года до его написания и нашедшей свое отражение в стихотворении «Эта ночь непоправима…» (1916), обнаруживающем прямые смысловые переклички с анализируемым произведением. Автор подробно останавливается на исключительно значимом для поэзии Мандельштама образе солнца во всем многообразии его проявлений — ночное, черное, желтое, золотое и т. п., — и определяет последнее как «солнце вневременной истины, нетленной радости. Его можно назвать также солнцем творческого горения, торжества творческого духа»¹ (с. 243). Как следствие, и образ «вчерашнего солнца» — центральный для «Сестры — тяжесть и нежность…» — понимается как «солнце «золотое», солнце человеческого величия» (с. 245).

Отдельным структурно-семантическим элементам мандельштамовских стихотворений посвящены еще несколько глав рецензируемого издания.

В первой из них рассматривается «Канцона» (1931) — текст, в современном мандельштамоведении окруженный ореолом самых разнообразных и противоречивых интерпретаций и после комментария Надежды Мандельштам традиционно связываемый с рембрандтовской знаменитой картиной «Возвращение блудного сына»². Детально рассматривая главные смысловые составляющие стихотворения, Л. Видгоф приходит к заключению о том, что «нет достаточных оснований говорить о связи «Канцоны» с рембрандтовским «Возвращением блудного сына»» (с. 48). Одним из оснований для этого послужил тот факт, что образ «малиновой ласки», безоговорочно отнесенный вдовой поэта к фигуре отца на картине Рембрандта, вступает в противоречие со спецификой употребления в художественном мире Мандельштама образа малины и эпитета «малиновый», чаще всего встраивающихся в негативно окрашенные контексты. И, разумеется, исследователь не мог не остановиться на рассмотрении загадочного слова «села» (не поддающегося пока никакому бесспорному толкованию даже самыми искушенными мандельштамоведами): «Я скажу «села» начальнику евреев». По мнению автора, данный термин, восходящий к талмудической традиции, «может выражать причастность человека вечности и глубинную его независимость от земных властителей <…> может рассматриваться как подтверждение человеческой свободы» (с. 47). И одним из проявлений такой свободы становится «земля, куда поэт стремится в «Канцоне»» и которая «четко опознается как Армения, маленькая кавказская страна, форпост иудео-христианской цивилизации» (с. 42).

Анализ обращенного к Марии Петровых лирического стихотворения «Мастерица виноватых взоров…» (1934) начинается с перечисления его возможных интертекстуальных источников, предложенных в более ранних исследованиях, — произведений Шекспира, Пушкина, Гумилева³. Сам автор видит в мандельштамовском произведении явные переклички с «Дон Жуаном» Байрона, в свою очередь находящие параллели с «Каменным гостем» Пушкина. Кроме того, по его предположению, финальный стих текста — «Уходи. Уйди. Еще побудь» — «отразил и воспоминания о другой, более ранней любви — к Ольге Александровне Гильдебрандт-Арбениной» (с. 176), в подтверждение чего привлечены как творчество Михаила Кузмина, так и его оценка в художественном мире Мандельштама.

Противоречиво воспринимаемое читателями и исследователями стихотворение 1935 года «Стансы» в посвященной ему статье Л. Видгоф определяет в координатах вынужденного приятия существующей реальности: «Все ясно: надо принять действительность, идти вместе с народом, стать одним из «сознательных» граждан страны» (с. 189). Далее исследователем предлагаются собственные интерпретации некоторых «темных» образов мандельштамовского текста. Кажущийся проходным, но, очевидно, важнейший из них, выражающий и социально-историческое, и экзистенциальное самоощущение поэта, развернут им на целую строфу: «Люблю шинель красноармейской складки — / Длину до пят, рукав простой и гладкий…» и т. д. В качестве его внетекстовой основы автор называет скульптуру «Часовой» работы Л. Шервуда, которая была представлена на посвященной пятнадцатилетней годовщине создания Красной Армии выставке (1933) и вскоре стала ее визуальным символом. Отражение этого образа предлагается и для строк: «И хотелось бы эту безумную гладь / В долгополой шинели беречь, охранять» — из стихотворения «Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток…» весны 1935 года.

Границы данного текста не позволяют даже перечислить все то, что заслуживает в рецензируемом сборнике самого пристального внимания. Не всегда однозначные и бесспорные, но никогда не подаваемые в безоговорочной форме находки, безусловно, станут предметом не одной дискуссии. Тем более что предлагаемый автором подход к поэтическим и прозаическим произведениям Мандельштама отличается исключительной широтой, и кроме собственно содержательного строя текстов к анализу привлекаются все его уровни, вплоть до фонетической организации и акцентологического строя. Именно поэтому книгу Л. Видгофа можно отнести к числу нередкой в мандельштамоведении практики суггестивного исследования, подобно тому как творчество самого поэта давно уже является одним из самых ярких примеров суггестивной лирики в русской поэзии.

Сергей ШИНДИН

г. Саратов

1. В этой связи кажется уместным вспомнить актуализацию данного образа в исключительно насыщенном ассоциативными возможностями контексте — стихотворении Николая Гумилева «Наступление» (1914): «Золотое солнце России / Мерно бьется в груди моей», — семантически связанном с «военной» и «поэтической» (в том числе и собственно акмеистической) топикой Мандельштама; см.: Шиндин С. Г. Мандельштам и Гумилев: о некоторых аспектах темы // Н. Гумилев и русский Парнас: Материалы научной конференции. СПб.: Музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме, 1992. [↩]
2. Вряд ли оправданно в таком контексте без внимания остается стихотворение Гумилева «Блудный сын», формально ориентированное только на ветхозаветную символику: именно труднообъяснимому и явно провокационному неприятию этого текста Вячеславом Ивановым во многом обязан своим появлением первый «Цех поэтов», а затем и акмеизм; см.: Лекманов О. А. О «Цехе поэтов» // Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. Томск: Водолей, 2000. С. 17-20.[↩]
3. В этой связи необходимо отметить одно из безусловных методологических достоинств рецензируемого издания — стремление автора в большинстве работ учесть все заслуживающие внимания точки зрения своих коллег (как опубликованные, так и представленные в частном порядке), не ограничиваясь при этом простой констатацией факта их существования. К сожалению, подобный профессиональный подход к материалу собственного исследования, некогда являвшийся едва ли не обязательным, в последнее время становится все большей редкостью.[↩]