Л. Болтански. Тайны и заговоры / Перевод с фр. А. Захаревич. СПб.: Издательство Европейского университета, 2019. 502 с.

Известный социолог Люк Болтански в своей книге «Тайны и заговоры» затрагивает целый ряд тем, часть которых связана с литературой, часть — с общественными процессами, часть — со спецификой социологии как дисциплины. Широта охвата материала объясняется тем, что, по гипотезе автора, «на рубеже XIX и XX веков тайны и заговоры стали образными фигурами, или тропами, выведенными на передний план в сфере художественного вымысла, а также при трактовке исторических событий и принципов общественного функционирования» (с. 38–39). В пользу этой гипотезы, по мнению Болтански, свидетельствует одновременное появление детектива, «шпионского романа», понятия паранойи, теорий заговора и социологии. Исследователя можно понять: открыть связь между несвязанными явлениями всегда приятно. Тем более что Болтански не только сближает, но и разводит — например, полицейское следствие, журналистское расследование и социологическое исследование. Но в основе его работы лежит все же пафос близости всех перечисленных феноменов, объясняемой сомнениями в «стабильной и предсказуемой реальности» (с. 39).

Однако такой подход таит в себе минимум две опасности: во-первых, чем шире размах, тем меньше внимания уделяется частностям. Если же начать проверять утверждения Болтански на предмет этих самых частностей, по крайней мере часть его построений рассыплется сразу же. Во-вторых, сблизить всегда легче, чем увидеть различия. Не случайно Дунс Скотт придавал такое значение дистинкциям.

Начну с пресловутых частностей.

Первая из них — утверждение Болтански о том, что «детективные романы и шпионские рассказы оказались основными носителями, посредством которых в глазах широкой публики обнажались тревоги, связанные с глубинными политическими механизмами и ставившие под вопрос сами очертания современности» (с. 40–41). Видимо, Болтански действительно не видит принципиальной разности между детективом и тем, что он называет шпионским романом, и не понимает, что эта близость нуждается в серьезном обосновании. В результате получается конъюнкция, одна из частей которой ложна, следовательно ложно и все утверждение. Другими словами, «очертания современности» действительно ставятся под вопрос в «шпионских историях», но уж никак не в детективе. Хотя Болтански и пытается убедить читателей, что детектив — жанр, в котором господствует тотальная подозрительность по отношению к реальности, это, разумеется, не так: сыщик в детективе не кажется параноиком, который подозревает всех и вся; напротив, детективная загадка абсолютно очевидна для всех; ее нельзя игнорировать; и сыщик — это тот, кто может объяснить то, что не может объяснить никто другой.

Надо сказать, Болтански периодически встает на более разумную точку зрения, когда утверждает, что детективная загадка (которую он, впрочем, путает с тайной) «представляет собой аномалию, то есть нечто, нарушающее упорядоченную цельность предсказуемых ожиданий <…> Как только разгадка найдена, все снова упорядочивается» (с. 56). Это уже означает, что «современность» не «ставится под вопрос», а, напротив, утверждается, после того как в ходе решения загадки открываются ее новые грани.

Почему Болтански сам не замечает противоречия в своих рассуждениях? Возможно, одна из причин в следующем: он постулирует в своей книге определенную онтологию. Он использует понятие «мир» как «все, чему случается быть, — пользуясь формулировкой Витгенштейна, — и даже все, что могло бы случиться, все, что приводит к невозможности его познания» (с. 47; курсив мой. — П. М.). С другой стороны, Болтански использует понятие «реальность» как то, что «обретает устойчивость посредством предустановленных форматов, поддерживаемых институциями» (с. 47). Безусловно, автор имеет право на свою онтологию. Однако когда Болтански пишет о «шпионском романе», он оценивает этот «жанр» с позиций художественной онтологии «шпионского романа», которая совпадает с его собственной. Но когда он говорит о детективе, то все равно оценивает его с позиций своего собственного мировоззрения. Возникает определенная путаница: в детективе мир предстает логичным и упорядоченным. Однако Болтански видит мир иначе и волюнтаристски приписывает детективу это сомнение в том, что современность имеет четкие очертания.

Очень произвольны утверждения о детективе в довольно путаном параграфе «Роман: социальный, детективный, шпионский». Автор утверждает, что едва ли о детективе «можно говорить, пока не сформируется категория» общества, «которая окончательно попадет в поле здравого смысла лишь к середине XIX века» (с. 60). «Персонажей <…> характеризует принадлежность <…> к социальным классам…» (с. 60). «Тип детерминизма, лежащий в основе социального романа <…> предполагает возможность нарушения норм или преступления, которые <…> можно объяснить, учитывая социальные черты персонажей» (с. 61). Допустим (хотя из этого пассажа легко сделать вывод, что в романе XVIII века «возможность нарушения норм или преступления» не предполагалась). Но тут же Болтански противопоставляет детективный и социальный романы. Получается, что, хотя персонажи детектива обязательно принадлежат к какому-то социальному классу, это, в сущности, не так уж важно, поскольку совершить преступление «мог любой из задействованных персонажей» (с. 62). Тем самым Болтански, как ему кажется, доказывает свой любимый тезис о хрупкости заданной в детективе реальности.

Между тем факты, на которые пытается опереться Болтански, в сущности, очень просты: а) детектив не занимается вопросом о социальных корнях преступления; б) в детективе нет жесткого социального детерминизма — определенные социальные процессы не заставляют персонажа с неизбежностью стать преступником (кстати, здесь Болтански снова начинает путаться — в следующей главе он припишет Конан Дойлю прямо противоположную позицию). При чем здесь «хрупкость заданной реальности»?

Двум приведенным фактам можно дать гораздо более простое объяснение: детектив, хотя и учитывает опыт реалистического социального романа XIX века, в сущности, продолжает более раннюю традицию, опираясь отчасти на просветительский классицизм с его интересом к человеческой природе, отчасти на романтизм. Это объяснение учитывает и тот факт, который Болтански просто игнорирует — в детективе категория общества может просто отсутствовать или не играть существенной роли. Это сплошь да рядом можно наблюдать в детективной новелле (начиная с «Убийства на улице Морг» и заканчивая, допустим, Ринтаро Норидзуки), которая строится ровно по тем же законам, что и детективный роман.

Объем рецензии не дает мне возможности разобрать всю книгу. Поэтому я лишь бегло упомяну о недопустимом смешении детектива и полицейского романа; столь же бегло упомяну о том, что, вопреки мнению Болтански, жанра «шпионского романа» не существует в принципе (шпионаж — это тема, и на эту тему написаны и детективы, и триллеры, и приключенческие, и серьезные социально-политические романы); остановлюсь лишь на второй главе, посвященной Конан Дойлю. Здесь Болтански предлагает реконструкцию картины социального мира, отразившейся, по его мнению, в произведениях о Холмсе. Эта глава откровенно провальная. Что симптоматично, примеры из Конан Дойля, которые подтверждали бы положения Болтански, в главе почти отсутствуют. Перечислить все ложные утверждения, встречающиеся в ней, невозможно. Для примера возьмем параграф «Господа и слуги». По мнению автора, общество Конан Дойля «состоит из господ и слуг. Господ <…> выделяет прежде всего принадлежность к старинным и знатным фамилиям» (с. 105). «Господа <…> отличаются от так называемых нуворишей…» (с. 105), причем, по словам Болтански, аристократы у Конан Дойля респектабельны, нувориши — подозрительны. Любой читатель Конан Дойля знает, однако, что на самом деле средний класс в его книгах — это далеко не только нувориши и изображается он не как «подозрительный», «грубый и неотесанный» (с.105). Скажем, Александр Холдер из «Берилловой диадемы» не аристократ, но и не нувориш — простой почтенный банкир. Мистер Хэдерли из «Пальца инженера» — столь же простой и почтенный инженер-гидравлик и тоже представитель среднего класса, но не нувориш.

«Слуг» Болтански делит на две категории: «народ» и «привилегированных слуг». «Слуги-простолюдины <…> умом не блещут, а то и вовсе непроходимо глупы; разумеется, плохо воспитаны и при случае глазом не моргнув преступят черту дозволенного» (с. 106). Конечно, примеры отсутствуют, — было бы трудно найти их у Конан Дойля.

Далее: Болтански утверждает, что «поскольку поступки господ (у Конан Дойля. — П. М.) направлены на удовлетворение глобальных интересов, то к ним нельзя применять и строгие правила» (с.107). Здесь повествование уже начинает утрачивать связность. О ком идет речь — о преступниках, которых разоблачает Холмс, или о положительных персонажах — например, Майкрофте Холмсе? В любом случае утверждение Болтански абсурдно: нравственная позиция у Конан Дойля всегда предельно четкая, и сильные мира сего обязаны подчиняться «строгим правилам». Если же кто-то из «господ» преступает юридический или нравственный закон, он, по мнению Конан Дойля (и Холмса с Ватсоном), должен быть наказан так же строго, как и простой уголовник (об этом свидетельствуют, скажем, «Случай в интернате», «Собака Баскервилей»).

Странным выглядит и утверждение о том, что Конан Дойль призывает не доверять иностранкам, изображая их как опасных женщин. Навскидку можно назвать глубоко положительных героинь-иностранок «Пляшущих человечков», «Знатного холостяка», «Случая с переводчиком», «Алого кольца» или «Вампира в Суссексе»; даже в «Собаке Баскервилей» героиня-иностранка — скорее жертва, хотя и вынужденная сообщница убийцы.

Одним словом, возникает серьезное подозрение, что Болтански просто не знает материал, который анализирует. На это указывает и то значение, которое он придает профессору Мориарти — фигуре, как известно, совершенно маргинальной в цикле о Холмсе.

Я вовсе не хочу сказать, что из книги Болтански нельзя извлечь ничего полезного. Очень любопытна глава, посвященная Сименону (пожалуй, это лучшая глава книги). Не лишены интереса и последующие главы, посвященные «шпионскому роману», теориям заговора и социологии (хотя вряд ли автор заставил меня по-новому взглянуть на те вопросы, которых он касается). В то же время весьма сомнительно, что Болтански блестяще разобрался в каком бы то ни было вопросе, связанном с литературой или взаимоотношениями литературы и социума, литературы и социологии и т. д. Нельзя, как следствие, рекомендовать — по крайней мере литературоведам — «Тайны и заговоры» в качестве отправного пункта для дальнейших исследований.