Б. Зайцев. Отблески Вечного. Неизвестные рассказы, эссе, воспоминания, интервью / Сост., вступ. ст., подгот. текста и коммент. А. М. Любомудрова. СПб.: Росток, 2018. 736 с.

После этой книги можно с уверенностью утверждать: несобранного, неопубликованного Зайцева больше нет. Если и осталось что неизвестное, то очень немного и только в рукописях. Том, объемом в 46 печатных листов, стал серьезным дополнением к 11-томному собранию сочинений Зайцева, издание которого было закончено в 2001 году. В книгу вошло более двухсот текстов самых разных жанров — рассказы, главы из незаконченного романа, фрагменты воспоминаний, очерки, статьи, литературные и театральные рецензии, обращения, заметки, письма в редакцию, анкеты, интервью, выступления, как дореволюционные, так и эмигрантского периода.

Художественная проза почти вся о России. Автор вспоминает детство, поездку с матерью по непогоде к отцу, Пасху в пути, не забыв при этом упомянуть о том, как мало был предан «всему этому», когда совсем рядом была «страна святого Серафима» («Мать»). В «Бесполезном Воронеже» описывает новогодние праздники 1915 года и возникшее тогда ощущение непредсказуемости будущего — того закона жизни, за открытие которого отпрыск русской эмиграции И. Пригожин позднее будет удостоен Нобелевской премии.

Как обычно в изданиях такого рода, в «Отблесках Вечного» немало узнаваемых набросков. Очерки «Мы, военные» (история недолгого офицерства мемуариста) войдут позже в книгу воспоминаний «Москва». «Бремя. Из «Москвы пленной»» представляет собой сокращенный вариант рассказа «Белый свет» с незабываемым зайцевским поучением: «Почитай примус… Хочешь похворать? Что же, ложись <…> Кто-нибудь пойдет в аптеку, кто-нибудь самовар наладит. Добрая душа уберет комнату, сготовит на печурке, подаст градусник — и ты жив — житель беспечный на волнах хаоса» (с. 52). Но соседство с «бесполезным Воронежем» проявляет новый смысл в этих «заповедях счастья»: с погружения в хаос начиналось обращение вчерашнего пантеиста.

Далее идут травелоги: французский, итальянский, финский. Французскую провинцию Зайцев изъездил и исходил вдоль и поперек, Италия смолоду была его второй родиной, а в Финляндию и вовсе ехал как домой. И не он один. Многие русские беженцы устремлялись до войны в Келломяки и Куоккалу, чтобы рассматривать отсюда в бинокль Сестрорецк, Кронштадт, приграничную местность: мужики, баба с девочкой, дом с красным флагом… И все норовили подойти поближе к границе, ведь никаких заграждений. «Кажется, взял и перешел — постоял минуту на русской земле». Но проводник из белых офицеров одергивает: «Туда не ходить <…> Вы уверены, что там никого нет, в ольхах?» Без этой почти пародийной сцены портрет тогдашнего зарубежья был бы неполным. Но Зайцев пишет не пародию, его самого переполняли те же чувства.

Ностальгическая интонация, захлестывавшая литературу первой волны, делает ее во многом уязвимой для критики. За ностальгией может скрываться все что угодно вплоть до графомании, а прежде всего — провинциализм. Но отличие Зайцева в том, что он, во-первых, лирик по природе, а во-вторых, с грустью думает не только об оставленной России, но и об Италии, какой она была в дни его молодости.