Круглый стол «Национальные культуры и межнациональные отношения»

Дмитрий УРНОВ

НАЦИОНАЛЬНАЯ СПЕЦИФИКА

И ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС

…Вспоминаю Михаила Борисовича Храпченко. В Институте мировой литературы на конференции по исторической поэтике он, выслушав мой доклад «Национальная специфика литературы как предмет исторической поэтики», сказал: «Как бы не растерзали вас за этот доклад». Помолчал и добавил: «В прежние времена вас бы за этот доклад посадили». Мы привыкли выслушивать М. Б. Храпченко как голос самого опыта. Чем же, с его точки зрения, был взрывоопасен доклад? Речь шла об изучении национальной специфики литературы, и говорилось о том, что, принадлежа в целом, безусловно, своей стране, своему народу и нации, литературное явление при ближайшем, пристальном взгляде обнаруживает заемность многих черт, и не каких-то периферийных, а тех самых, что создает основное – национальное – впечатление. И нужно разграничивать национальную принадлежность писателя (соответственно и его произведения) и особый национальный колорит, который специально создается и как нечто особенное воспринимается читателями. Первое – имманентно, органично, об этом писатель может как бы и не заботиться: национальность всегда при нем. «Даже и тогда, когда прогресс одного народа совершается через заимствование у другого, он тем не менее совершается национально» ¹, – говорил В. Г. Белинский. Второе есть результат специальных усилий. Более того, усилий не только индивидуальных, но и коллективных: писатель исходит из определенных, уже сложившихся и достаточно общепринятых представлений о национальном характере литературы, иначе результат его усилий не будет воспринят, не дойдет до читателей. И вот этот второй аспект национального может даже коренным образом отличаться от первого. Мы думаем, что Байрон это истинно английский, а Эдгар По – истинно американский поэт, однако сами англичане или американцы придерживаются иного мнения, полагая, что как раз недостаточно национальный характер поэзии того и другого обеспечил им мировую славу. Наш современник, писатель с нашумевшим именем, а именно Салмон Рашди, в своем романе «Стыд» бросает, по своему обыкновению, эпатирующее замечание: не было такого персидского поэта – Омар Хайям! Нет, конечно, поэт существовал, но тот Омар Хайям, которого знает весь мир, это не в самом деле персидский поэт, а созданное европейцами представление о некоем персидском поэте. Данный автор, как я уже сказал, склонен к эпатажу, и даже опасно-обидному эпатажу, но сама по себе проблема не является, так сказать, обидной, она объективна. «Рубайяты», которые как бы перевел, а по существу переработал Фицджеральд, действительно прославив имя Омара Хайяма, – это, конечно, стилизация. И хотя за малейшее посягательство на Роберта Бёрнса в Шотландии просто побьют, мы, находясь на безопасном расстоянии, все же можем сказать, что и его стихи – стилизация: по сравнению с поэзией натуральных шотландских бардов они написаны на другом языке, на англо-шотландском диалекте. А весь мир знает Шотландию по Роберту Бёрнсу!

Этот своего рода парадокс был вскрыт во времена Бёрнса – Байрона еще романтиками, которые и создали сохраняющее над нами власть до сих пор представление о национальной литературе, о национальном характере в литературе. Романтики этот парадокс открыли, они его обдумывали (как затем и неоромантики различных поколений), они же его использовали. Совершенно сознательно к этому парадоксу относился Вальтер Скотт, первый писатель, о котором стали говорить, что он сотворил «свой мир», воссоздал «свой край»: этнограф и собиратель старины, фольклорист, Скотт, записывая народные баллады, понял, что для донесения их до читающей публики в первозданной красоте, в подлинности, ради сохранения национального духа их необходимо… переписать: нужно воссоздать весь тот колорит, всю ту атмосферу, которая окружала их там, на месте, где-нибудь на вересковых пустошах, где вместе с какой-нибудь шамкающей старухой пел ветер и, кажется, подпевала вся округа, поддерживаемая к тому же крепким старым добрым виски. Оставив на бумаге ото всего этого ансамбля только одни подлинные слова, не сохранишь и не передашь всей песни, и писатель шел на осознанную и открытую мистификацию читающей публики, как до него на мистификацию скрытую шел Макферсон.

А что такое индейцы Купера или Лонгфелло, как не мистификация? Но и мистификация не должна восприниматься как обидное слово. Это и есть тот «возвышающий обман», который, преображая предмет, открывает истину о предмете.

Не только национальными, а интернациональными созданиями являются и такие общепринятые, фундаментальные представления, которые закреплены в понятиях греки, итальянцы, французы, русские. Я имею в виду понятия международного, да, международного литературного лексикона, в который одно за другим входили эти понятия о чем-то национально-эталонном, что на поверку, будь то античный эпос или русский роман, не есть непосредственно национальный продукт, вынесенный на международный рынок, а есть результат многих взаимовлияний, взаимодействий, в итоге которых и выработалось общее, принятое за классическое, представление о греческом, русском… И это общепринятое представление далеко не всегда совпадает с представлениями той же нации о себе самой и о своей литературе. Ведь это понятно, почему американцы не признают Эдгара По в международной упаковке: как американский поэт мирового значения он, в сущности, создан двумя французами -Малларме и Бодлером.

Все эти факты не упраздняют проблему национального, они усложняют проблему, делают вопрос о национальном характере литературной проблемой в отличие от тех местнических претензий и предрассудков, которыми проблема подменяется и о которых достаточно красноречиво сказано в «Теории литературы» Рене Уэллека и Остина Уоррена почти полвека тому назад.

Кстати, старейший литературовед, обладающий подлинной, то есть разносторонней исторической и филологической осведомленностью, Рене Уэллек прислал недавно в редакцию «Вопросов литературы» письмо – ответ на предложение о сотрудничестве, заканчивающееся печальным возгласом: «Кому сейчас нужна какая-то истина!» Письмо было написано после одного из международных литературоведческих конгрессов, где, как видно, характерным образом вроде бы обсуждали проблемы и вместе с тем уходили от них, от их исторической конкретности.

Действительно, в этом есть нечто характерное, очень в современном мире распространенное: вроде бы острейшая, открытая постановка подлинной проблемы и тут же уклонение от сущностного раскрытия проблемы. Давайте, при наших нынешних благоприятных обстоятельствах, при нашей открытости, не будем совершать подобной ошибки или такого маневра.

Проблема существует и крайне сложна, сложна в принципе: почвенность необходима писателю. Вспомним восторг, в который приходили зарубежные читатели, когда впервые обратились к нашей литературе: как глубоко русские романисты уходят корнями в почву, вскормившую их! Но нам самим, как, впрочем, и многим внимательным сторонним зарубежным наблюдателям, заметно и другое, столь же важное: европеизм наших крупнейших национальных писателей, собственно, это сочетание – корней и культуры – и делало их уникальным, достойным мирового признания, явлением.

Многонациональная советская литература – обширнейшая область для изучения той же проблемы. Вот уж истинно особый литературный мир, в котором, как и во всем мире, концентрировались все проблемы и теории, и практики данного явления. И язык, и национальная принадлежность, и критерии, когда речь идет о национальном колорите или характере, и признание общесоюзное или «домашнее», республиканское – все проблема, я хочу сказать, все требует систематической разработки, которая раньше нередко подменялась напористой риторикой, и вопрос о том, насколько и в каком отношении писатель национален, представляет ли свой народ на межнациональном форуме, решался либо голосованием, либо «на голос», то есть кто-то командно-приказным голосом повелевал считать некоего писателем сугубо национальным, и все тут.

Позвольте указать на еще одну сложную проблему историко-политического свойства. Мы говорим не только о достижениях наших народов, но и о трагедии, пережитой нашими народами в послереволюционные годы. Сталинизм как разновидность имперской политики подвергается сейчас особенно строгому разбору. Но ради исторической справедливости учтем и такое обстоятельство: значение, в том числе международное значение, многие народы и их литературы, даже при том, что их развитие было искажено, обрели в составе многонационального государства. Как всегда, утрата была и обретением: сбросить со счетов такой парадокс значит, я думаю, тоже уйти от проблемы.

Мы рады видеть у себя в редакции авторитетных представителей своих народов и литератур. Мы ждем от вас, дорогие друзья, откровенных и содержательных высказываний.

Александра ДМИТРИЕВА

НЕСКОЛЬКО ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫХ ЗАМЕЧАНИЙ

Д. Урнов говорил о национальной специфике литературы, о противоречивых и нередко парадоксальных ее проявлениях, о ее «неуловимости» и, в общем-то, о ее, кажется, относительной ценности, ибо сугубо национальные черты искусства одного народа обретают при соприкосновении с другой художественной традицией новую, самостоятельную жизнь и ценность. Мы по существу имеем уже не первоисточник, а то, что остается в нашем миропонимании, перерабатывается, накладываясь на наше родное начало. Не говоря уже о том, что неумолимое наступление цивилизации стирает столь дорогие нам национальные особенности, оставляя романтикам, а в наши дни нео- и неонеоромантикам ностальгические мечты о сохранении того, что сохранить невозможно…

Само по себе понятие «национальная специфика искусства», по-моему, вряд ли можно возвести в ранг научного термина или эстетической категории: мы не можем определить его границы и его точное содержание, отличия национальной специфики литературы одного народа от национальной специфики другого – так неразрывно в них связаны и переплетены национальное и общечеловеческое, свойственное и другим народам, другим национальным культурам. Скорее всего это понятие именно как эстетическая категория осталось нам в наследство от знаменитой сталинской формулы о национальной форме и социалистическом содержании, ибо оно было основано на идее: можно «выжать» некий «экстракт» этой специфики, набор ее формальных признаков. На самом деле сделать это – тут я спорить не буду – действительно невозможно. Однако национальная самобытность литературы, конечно, существует, ибо она существует в жизни, в характере народа, в его неповторимой истории, природе, которая его окружает, и, конечно, в языке, на котором создается литература. Здесь – если вести речь о национальной специфике – именно такой случай: «чувствуем, но сказать не можем». Речь идет о весьма сложных проблемах восприятия и самом «механизме» взаимодействия различных национальных художественных традиций, о соотношении национального начала и начала мирового, общечеловеческого, и хотя об этом было уже немало написано, немало было споров, но вопросы эти по-прежнему актуальны, особенно в наши дни.

Мы живем сейчас в очень тревожное и очень ответственное время. На повестке дня – огромное количество проблем, которые необходимо разрешить, и все они тесно связаны между собой. Вот мы собрались здесь для обсуждения, казалось бы, сугубо научных вопросов – как надо изучать литературы народов СССР, их связи между собой, их развитие в контексте всемирной литературы, какие факторы обусловливают саму жизнь и развитие национального художественного слова и с помощью каких методов мы можем их исследовать наилучшим образом. Чистая филология, ну, шире – история культуры. Однако мы сразу упираемся в нерешенные вопросы идеологические, политические, вопросы национальных отношений…

Казалось бы, мы так много сделали в области изучения литератур народов СССР, их единства и многообразия. И все (во всяком случае, все основное) нам было совершенно ясно: советский народ – небывалая в мире новая историческая общность, «национальный вопрос, оставшийся от прошлого, в Советском Союзе успешно решен» (так и в Программе КПСС записано), происходит «как дальнейший расцвет наций и народностей, так и их неуклонное сближение» (там же), расцветает их культура, национальные языки… Сформировалась и развивается самая передовая в мире многонациональная советская литература, единая по своему художественному методу – социалистическому реализму, отстаивающая принцип коммунистической идейности и партийности, отражающая основные вехи героического пути советского народа. Литература, которая вооружена принципом классового подхода к явлениям действительности и на протяжении всей своей истории ведет непримиримую борьбу со своими многочисленными идейными противниками, отстаивая чистоту своего художественного метода от посягательств формалистов, модернистов, космополитов, сторонников теории «единого потока», идеализации прошлого… Не говоря уже о том, что нет такой республики, нет такой литературы, где бы не велась постоянная и напряженная борьба с национализмом…

И методология исследования была нам ясна совершенно: еще до изучения каждой из литератур мы твердо знали «общие закономерности»: неизменная дорога к реализму, затем – реализму социалистическому, благотворное влияние великой русской литературы плюс национальные художественные традиции (и на различных совещаниях и конференциях нередко можно было услышать: мы знаем общие закономерности, надо изучать конкретные литературы!). Была установлена и общая для всех литератур периодизация, четко и непосредственно отражающая периодизацию процесса социально-исторического, определен и основной герой – героический советский человек, представитель народа-труженика, народа-борца…

На этих принципах и идеях создавались у нас монографии о крупнейших художниках слова, о развитии жанров, направлений, общих стилистических тенденциях, как и фундаментальные «Истории…», а также десятки вышедших на русском языке «Очерков» национальных литератур, шеститомная «История советской многонациональной литературы»…

И несмотря на то, что мы постоянно декларировали многообразие, все литературы здесь были очень похожи одна на другую. И герои их тоже. И пути развития. В обобщающих исследованиях они сознательно или бессознательно обезличивались (и в этом как бы проявлялось благо «общего»). Причем везде – в художественных методах, направлениях, стилистических течениях и т. д. – была своя «иерархия». Например, роман – венец развития жанров, а уж роман-эпопея – венец из венцов. И доказывая «расцвет», старались представить в истории литературы как можно больше подтверждающих примеров.

Мы говорили о развитом социализме и переходе к коммунизму, не замечая деформаций, которые происходили и все усиливались в нашей общественной жизни, в том числе в национальных отношениях, в развитии национальных языков и культур. Сейчас, в эпоху гласности, мы все глубже понимаем тот вред, который принесло нашей культуре насаждение единомыслия, тяга к унификации, упрощенное понимание общности как одинаковости, принцип «сближения» национальных литератур, который вырождался порой в «слияние» их в одну литературу.

В 1961 – 1963 годах во время дискуссий, где обсуждался проспект «Истории советской многонациональной литературы», многие авторы отстаивали именно этот принцип: единая в смысле одна. Мне показалось, что отголосок таких воззрений, касающихся уже мировой литературы, чувствуется и в выступлении Д. Урнова. Как бы есть ценности национальные и мировые, стоящие «вне» национальных. Но национальные литературы «суверенны» и не существует мировая литература «вообще», ибо человечество пока еще не придумало никаких мировых ценностей в литературе в отъединении от ценностей национальных – они неразрывны.

Относительно методологии. Огромный вред, мне кажется, принесла нашей науке взятая на вооружение и перекликающаяся с тягой к унификации, боязнью всего не «общего», «особенного» (а это – главное в искусстве) упрощенно понятая «типология». Во всяком случае, применительно к литературам народов СССР этот принцип напоминал работу бульдозера или асфальтового катка, который все сметал на своем пути. Недаром в ходу у нас был такой чудовищный термин, как «выравнивание» уровня национальных литератур!

Многое теперь нам стало более ясным. Нам ясно, что мы крайне суживали пределы нашей культуры, литературы в том числе. Вирус нигилизма, сектантства, отрицание во имя «классового подхода» целых пластов национальной и мировой культуры не могли не привести к печальным результатам. Ныне мы понимаем: порой то, что выдвигалось на первый план, вообще не имело никакой ни эстетической, ни моральной ценности или имело «ценность» отрицательную. Понимаем, что возведение в ранг учения высказывания В. И. Ленина о двух культурах в каждой национальной культуре – высказывания по конкретному политическому поводу – вело к неимоверному обеднению всех предшествующих культурных традиций. Ленин, как известно, решительно выступал против классовой узости, сектантства Пролеткульта и подчеркивал, что мы, строители нового мира, являемся наследниками всей культуры человечества, что эту культуру надо тщательно изучать и осваивать, но суждению о двух культурах придавался необозримо расширительный смысл. Вообще, наверное, нигде не было большего догматизма и начетничества, бесконечных «битв на цитатах», чем в бесплодных дискуссиях, касающихся национальных проблем. И хотя ясно, что Ленин 70 лет тому назад никак не мог дать нам решения всех вопросов, которые возникли в наши дни, в совершенно иных исторических обстоятельствах, битвы эти продолжались… Можно себе представить, какую ярость мог бы вызвать подобный догматизм у самого Ленина!

Далее. Нам казалось, что все начинается лишь с Октября, что у советской литературы какие-то совершенно новые закономерности, принципиально иные, чем для развития искусства вообще: связь прежде всего с политикой, идеологией, принципами классовости и партийности… И явная недооценка общечеловеческого гуманистического содержания литературы, искусства.

Еще одно обстоятельство. Сталинизм насаждал недоверие к национальному, был создан жупел национализма. Вопреки ленинскому завещанию национализм (и чаще не реальный, а выдуманный) был объявлен главной опасностью, в республиках систематически проводились кампании по его «искоренению», и в пылу борьбы национальное часто объявлялось националистическим. Заискивая перед русским народом, прославляя его долготерпение – отнюдь не лучшую его добродетель, – Сталин выдвинул демагогический лозунг: «Первый среди равных». И это опять-таки не способствовало укреплению истинной дружбы народов, хотя во всех национальных литературах и появился дежурный герой – передовой русский человек, который учил всех, как надо жить и работать.

И еще один – важнейший – вопрос: развитие национальных языков – сфера, находящаяся у нас в запустении, иногда – в положении катастрофическом, а ведь язык – основа национальной литературы и – шире – национальной культуры.

Перед литературоведением – новые большие задачи. Огромное количество неосвоенных фактов – это ведь не просто количество, оно требует переосмысления методологических позиций. Наше время диктует новые подходы к человеку, а следовательно, и к искусству, где на первый план выдвигается общечеловеческое, гуманное содержание, которое особенно важно ныне, в конце XX века с его грозными опасностями экологического или ядерного уничтожения. Сам исторический процесс, оценка и характеристика исторических событий, которые определяли у нас и периоды развития самой литературы, мы рассматриваем сейчас по-новому, не столь однозначно: не только героика гражданской или Великой Отечественной войны, но и их трагедия, не только великий подвиг, энтузиазм и самоотверженность народа в период индустриализации и коллективизации, но и сталинский пресс, бесчеловечность методов их проведения, вообще стремление превратить человека в «винтик», придаток производства. А бесчисленные репрессии? А сокрушение «до основания» старого мира, в том числе часто и тех духовных ценностей, которые на протяжении многих веков были выработаны народом, что не могло не вести к огромным и часто невосполнимым моральным потерям? А формирование чудища административно-бюрократической системы, которая все разрасталась и с которой и сегодня почти невозможно справиться?

Я думаю, очень важная задача – рассмотреть историю литературы в системе духовной культуры народа. Через гуманизм, через эту духовную культуру каждая национальная литература связана и с литературой мировой.

Сейчас, когда проходят обсуждения насущных проблем в этой области, «круглые столы», посвященные созданию подлинно научной истории советской литературы, тоже преобладает критика прошлого – в высшей степени необходимая, как мне кажется. И сравнительно мало перспективных предложений. (Это, очевидно, неизбежно поначалу.) И все же на недавней конференции в ИМЛИ, организованной совместно с СП СССР и посвященной новым подходам к изучению истории советской литературы, были высказаны разные точки зрения по этому вопросу: о множественности художественных методов в ней в 20-е годы (даже сознательный «примитивизм» развивался!) или об альтернативном развитии в ней прямо противоположных тенденций. Но как представить это в будущих «Историях»… – не будем же, отринув теорию «двух культур», создавать историю двух литератур в каждой национальной литературе?

Однако если не брать поток серой литературы – не брать, хотя это мощный и бурный поток! – но говорить о писателях талантливых, а таких было немало в советской литературе, все-таки такое деление будет неверным: одна литература – истинная, другая – насаждаемая «сверху» (хотя, конечно, сверху шел нажим неимоверный: постановления, решения, повседневное руководство, цензура, вся журнальная и издательская политика, некомпетентное вмешательство в творческий процесс, система премий и поощрений…).

Да, в историю каждой литературы вошли ныне совершенно новые писатели, произведения, герои, стили и манеры письма. Но, я убеждена, было бы крайним упрощением просто зачеркнуть одну из этих литератур, ибо она тоже отражала время, настроения и мировоззрение народа, может быть, большинства его, а не только позицию административных «верхов». Страшно сказать, но многомерность человека, гуманистические идеалы в искусстве (и в жизни, конечно) были тогда, в годы революции, отнюдь не самыми актуальными проблемами. Социальные революции – дело определенных общественных сил, и принципы христианского братства плохо между собой стыкуются в момент сокрушения старого строя. Вспомним новеллу Бабеля. Гедали, мелкий житомирский лавочник, считает себя образованным человеком: учил когда-то талмуд, читал комментарии к священным книгам. И он безусловно за интернационал «добрых людей», но никак не может разобраться в том, что делается вокруг. Приходят поляки и стреляют – это контрреволюция, говорят ему; приходят конармейцы и тоже стреляют – это революция… «И вот мы все, ученые люди, мы падаем на лицо и кричим на голос: горе нам, где сладкая революция?..» К сожалению, «сладких революций» не бывает. Принципы литературы, которая рассматривается в наших трудах, не только насаждались «сверху». Тем более, что у советского народа не было времени «передышки», состояния стабильности, он все время находился в состоянии «борьбы». Борец за идеалы революции был исполнен высокой идейности, он готов был умереть за счастье всего международного пролетариата, за всемирную революцию, готов был претерпеть любые лишения во имя коммунистического будущего. И эти высокие и благородные черты его мировоззрения, его сознания тоже несли в себе общечеловеческие черты. Однако этот герой был очень активен и далек от «абстрактного гуманизма». Он диктовал свои идеалы, свою точку зрения всем остальным, ну, а уж по отношению к многочисленным врагам – истинным и мнимым – он был поистине беспощаден…

Не забудем, что действительно революция подняла к историческому творчеству миллионы и миллионы людей, которые не только учились у литературы, но и диктовали ей социальный заказ на своего героя. И заказ этот с искренностью принимался художниками слова – воодушевленными художниками, а не приспособленцами. Они сами вышли из народа, из революции, боролись за нее. Я хочу сказать, что вопрос сложный, что необходимо учитывать всю полноту, всю противоречивость разнодействующих факторов в развитии советской литературы. Все эти сложности – применительно к истории одной литературы, а мы ведем речь о совокупности литератур страны. А у каждой из них, кроме общих, есть и свои радости и боли.

И последнее. Сейчас много говорят о том, что будущие труды по истории литератур должны быть концептуальны. Однако, мне кажется, это пожелание находится в явном противоречии с укоренившейся в прежние времена и в литературоведении тягой к «глобальности», «монументальности», к многотомным, грандиозным «Историям…» литературы, в которых участвуют десятки республиканских институтов, сотни научных сотрудников и издание которых растягивается на многие и многие годы. В сущности, никакой четкой концепции здесь быть не может. Между тем написанная талантливым исследователем (или небольшой группой ученых-единомышленников) «История…» национальной или всей советской литературы представляла бы гораздо больший интерес в этом плане, были бы выдвинуты различные концепции. Опыты такого рода уже имеются: история эстонской литературы (Энделя Нирка), осетинской литературы (Нафи Джусойты), армянской литературы (Сурена Агабабяна)…

Что же касается задач нашего «круглого стола», мне кажется, они будут выполнены, если наряду с критикой прежнего и существующего положения дел будут намечены и какие-то позитивные подходы – касается ли это отдельной национальной литературы, литератур региона или всей советской литературы.

Евгения ЗАВАДСКАЯ

СВОЕ И ЧУЖОЕ

Намечен, мне кажется, ряд существенных проблем, которые предстоит обсудить сегодня. Некоторые из них мне представляются особенно важными.

Первая проблема связана с осознанием соотношения «своего» и «чужого» опыта в национальной традиции; вторая – со значением языка в формообразующем субстрате национальной культуры; третью проблему можно, пожалуй, обозначить как проблему художественного стиля, в частности особенностей неоромантических тенденций в национальных литературах.

Думается, что на современном этапе нашего бытия, когда так остро стоит проблема «выживания» человечества, с нашим ощущением реальной возможности «конца света», главным в решении национальных противоречий и взаимного непонимания является не столько любовь к собственной национальной традиции, – любовь, уважение и забота о материнской культуре – первый, естественный принцип, без соблюдения которого вообще не может идти речь о культуре, – сколько выход на следующую, на мой взгляд, более высокую ступень национального самосознания, когда «чужое» становится органично своим. Думается, что отношение к чужаку, к диаспоре – будь то таджики в узбекской среде, русские, живущие в Латвии или Эстонии, наконец, еврейская диаспора в русле русской культуры – выражает наиболее ярко состояние, нравственную суть национальной литературы.

Мы ездим во Владимир и покупаем там значок с изображением рельефа с фасада Дмитриевского собора и носим его как выразительный символ нашей русской национальной культуры. Но мы совершенно забываем, что этот лев с хвостом, проросшим словно веточка, изображенный на Дмитриевском соборе, пришел к нам с иранского сасанидского блюда. Контакт Древней Руси с Востоком, казалось бы, был во многом трагичен, много горя было принесено России с Востока, и все-таки хватило русскому гению, национальному характеру и мудрости, и силы взять этот восточный образ и поместить его на своем христианском храме.

Думается, что такой исторический опыт очень поучителен. Можно вспомнить также и то, что сложение иконографии Будды – образа-символа индийской классической традиции – во многом стало возможным благодаря воздействию на индийскую культуру античного искусства, которое осваивалось Востоком после походов Александра Македонского. Широко известны слова Горация, раскрывающие определяющую роль греческой культуры в становлении своеобразной, глубоко отличной от эллинской, римской культуры: «Греция, взятая в плен, победителей диких пленила…»

Эту кардинальную мысль о глубинной связи «своего» и «чужого» в становлении национальной традиции практически любого народа гениально выразил О. Мандельштам: «И снова скальд чужую песню сложит И как свою ее произнесет».

Разумеется, борьба каждого народа за сохранение национального языка совершенно понятна и естественна, и в наши дни обостренное чувство опасности исчезновения родного языка, думается, прежде всего связано не с глубинными процессами развития национальных культур, а с политической и идеологической ситуацией. В культурологическом аспекте проблема сохранения национального языка – это, условно говоря, проблема Красной книги культуры. Но в научно-теоретическом плане можно, пожалуй, утверждать с достаточной определенностью, что язык не является гарантией или обязательным элементом сохранения собственной национальной культуры. Мы прекрасно знаем, что, например, «Философические письма» Чаадаева были написаны по-французски, однако именно в них получила выражение самая острая проблематика национальной русской культуры. Вспоминается также замечательный литовский поэт Балтрушайтис, выразивший очень тонко и верно неповторимое своеобразие литовской национальной духовности, но писал стихи Балтрушайтис, как известно, на русском языке. Таких примеров иноязычного выражения национального своеобразия культуры в истории мировой литературы,

как известно, достаточно много.

Третий аспект проблемы развития национальных литератур – его затронул здесь Д. Урнов – связан с неороманти ческими тенденциями.

Тяга к реконструкции прошлого, ощущение, что нацио нальное – это непременно что-то устоявшееся и традицион ное, этнографически замкнутое, а не живое и изменчивое, впитавшее в себя нечто извне (может быть, и «чужое»), представляется мне едва ли не основным показателем неразвитости национального самосознания. Эта неоромантическая тенденция заметно проявляется в современных национальных литературах, она есть, к сожалению, и в русской литературе, и в критической и теоретической мысли, связывающей национальную традицию с таким сугубо этнографическим осознанием своеобразия русской национальной традиции, очищенной от привнесений, сделанных «чужаками». И более того, согласно неоромантической эстетике (и этике), «чужаки», в частности еврейская диаспора, как-то недостаточно хорошо понимают специфику национальной русской культуры. Я вовсе не убеждена, что историю латышской литературы по-настоящему и наиболее глубоко напишет непременно латышский автор. А может быть, эстонец увидит ее острее, в сопоставлении с собственной. А таджик – узбекскую, армянин – азербайджанскую и т. д. Думается, что написание истории национальных литератур вовсе не должно быть прерогативой местных национальных кадров – ведь, по меткому слову поэта, «лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянье».

В замечательной новелле «Стена и книга» аргентинского писателя Х. -Л. Борхеса дан глубокий анализ такого рода «очистительных» неоромантических идей. В ней рассказывается о китайском императоре III века до н. э. Цинь Ши-хуанди, который начал воздвигать знаменитую Великую китайскую стену, стремясь оградить высокую культуру от влияния «низкой», варварской культуры северных соседей. Но, вот странное дело, этот император одновременно начал борьбу за чистоту собственной культурной традиции – и это было первым в истории человечества гонением на инакомыслящих, на интеллигенцию. Не за деяние, а за слово, за приверженность конфуцианству по приказу этого правителя было уничтожено больше четырехсот китайских мыслителей.

Всякое представление о том, что можно вот так, возводя стену, сохранить свою культуру, ревностно блюдя ее чистоту, протестуя против вмешательства других, «чужих» культур, неумолимо оборачивается убийством собственной традиции. Кстати говоря, и сама новелла Борхеса – это еще один пример того, как художник Запада глубоко осознал «чужую», восточную культуру, превратил ее проблемы в глобальные проблемы мировой культуры. Думается, что в известном смысле борхесовское творческое разрешение дилеммы «свое» – «чужое» является и для нас рабочей моделью в решении этого вопроса.

Сафар Абдулло. Хотел бы высказать некоторые замечания (и вопросы) по ходу выступления Е. Завадской. Вы, Евгения Владимировна, говорили в том смысле, как я понял, что нет нужды поднимать наболевшие национальные проблемы, нужно говорить о проблемах более важных, общечеловеческих, и с этим связан вопрос об отношении к «своему» и «чужому».

Мне вспомнилось известное выражение из Евангелия: «Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец, ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» (Первое послание Иоанна, 4, 20). Вы говорили о том, что нужно лучше относиться к «чужакам», что степень нравственности народа определяет то, как он относится к чужой культуре. В принципе это верно. Но разве любовь и уважение к родной культуре означает неуважение к чужой?

Полагаю, одна из самых серьезных причин, почему нынче многие народы столь болезненно защищают национальные языки и культуры, – это реакция на безликий космополитизм по отношению к ним. Оживленные дискуссии по всему комплексу национальных вопросов суть одно из средств против вируса безликого, дурно понятого интернационализма, поразившего наше общество не без ретивого участия «слиятелей» разного ранга и огромного числа «безродных» авторов, не имеющих за душой ничего святого, родного. Что касается проблемы национального и интернационального, то я убежден: истинный художник всегда интернационален хотя бы потому, что стать им можно, лишь впитав в себя духовное богатство многих народов. В то же время интернациональная культура всегда обязана национальному началу. Иначе говоря, культура любого народа интересна другим прежде всего тем, что она открывает новые аспекты познания мира и человека, позволяет узнать душу этого народа, тем, что она дает другим народам, и даже тем, что она сама берет у них. В этом и кроется ее интернационализм.

Любое влияние извне играет одновременно и положительную и отрицательную роль в развитии культуры. Положительную – если мы пересилим его, отрицательную – если оно восторжествует над нами. Или, как сказал об этом арабский мыслитель Джебран Халиль, оно (влияние) – «друг, если мы откроем ему сердца, и враг, если мы вручим их ему. Друг, если мы возьмем от него все благоприятное для нас, и враг, если ввергнем души в состояние, благоприятное для него».

Я сочувственно отношусь к вашему призыву уважать «чужих», которые вносят свой посильный вклад в национальную культуру. Однако меня в этой ситуации тревожит вот какой момент. У нас появилось громадное количество художественных произведений на русском языке, не имеющих своего национального лица. И от этого, на мой взгляд, страдает прежде всего русская культура. Можно назвать десятки, сотни книг русскоязычных – не русских! – авторов, где ничего русского, кроме языка, вы не найдете. Книги эти не отражают душу родного автору народа, но пишутся они порою без уважения и любви и к русскому народу.

(Такие произведения найдутся и в других национальных литературах.) Разумеется, мое высказывание не относится к творениям истинных художников, но не забудем, что последних всегда очень немного…

Е. Завадская. Я отвечу вам. Любовь к своей культуре – это как любовь к матери. Этого нельзя обсуждать. Тот, кто не любит свою мать, – это просто человек безнравственный. А высота нравственная следующей ступени – это другое. Вы знаете, и крокодил любит своих детей. И это не показатель нравственной высоты народа, когда он любит свою культуру. Любовь к матери, брату – не предмет обсуждения, ибо если человек не любит матери (или брата), не любит своей национальной культуры, своего народа – это находится за пределами нравственности и культуры. Но если уж останавливаться на этом, то мне думается, что сугубая приверженность к своему если и оправдана и объяснима в истории, то в наше время она становится опасной, ибо экологическая ситуация в природе и общественных отношениях требует любви к «чужому». И если вам милы евангельские подтверждения ваших мыслей, то мне представляется сейчас более актуальной следующая мысль: «Здесь нет различия между иудеем и еллином» («Послание к римлянам», 10, 12). И более того, в библейской заповеди: «Возлюби ближнего, как самого себя», – как выяснено современной наукой (см., например, работы М. И. Кагана), в переводе на русский язык получалось смещение смысла оригинала. Вместо слова «ближний» следует перевести – «другой», «пришелец», «чужой», то есть: «Возлюби другого (чужого, пришельца), как самого себя».

А. Дмитриева. В Латвии, как известно, латыши перестали уже быть большинством. Им (да и нам) трудно, наверное, отрешиться от этого печального факта при постановке вопросов самого существования нации, национальной культуры, языка… И забыть о своем, любя «чужое».

С. Абдулло. Если я правильно понял ваше выступление, Евгения Владимировна, то нам надо говорить не о том, что мы потеряли в родной культуре, языке, не о том, какие у нас были (и есть!) сложности, а о том, что у нас реально осталось, этим довольствоваться.

Е. Завадская. Я хотела сказать, что не надо останавливаться на взаимных претензиях народов друг к другу, зацикливаться на обидах. Я боюсь, что можно застрять на этом. Исходя из этих исторически возникших претензий, будем строить будущее. В этих болезненных обвинениях есть какая-то опасность, прежде всего нравственная, – вот они нам недодали, вот они нам навязали что-то или лишили чего-то. И если уж идти по этому пути, то прежде всего надо спрашивать с себя, а не с соседа, надо идти путем покаяния, а не обличения.

Д. Урнов. У меня возник вопрос относительно Борхеса. Может быть, я неправильно понял. Мне казалось, что у Борхеса это апологетика Китая.

Е. Завадская. Основная идея новеллы: всякое стремление законсервировать культуру обречено, ибо культура развивается по своим внутренним законам, а не по директивным указаниям. Лишь творчески вступая в ее духовное пространство, можно ее спасти и претворить.

Мне кажется, и научно-теоретическое осмысление проблемы развития национальных литератур не должно предопределяться сегодняшней политической или идеологической ситуацией, так как, на мой взгляд, глубокие проблемы национального самосознания не могут быть решены в форме общественной активности.

Здесь было сказано, что ленинская мысль о наличии двух культур в каждой национальной культуре не всегда может быть применена к конкретному материалу. Мне хотелось бы поддержать это серьезное высказывание – действительно, и в моей научной работе по изучению китайской культуры теория «двух культур» не находит убедительного подтверждения.

В заключение мне хотелось бы отметить у Д. Урнова верное, на мой взгляд, рассуждение о глубинном различии между точным оригиналом и поэтическим подлинником. В национальных литературах смещение смыслов этих двух явлений, пожалуй, таит в себе основной источник для неоромантических тенденций. К сожалению, пристрастие к исконно-посконному, этнографически замкнутому оригиналу нередко мешает созданию одухотворенного культурой подлинника.

Роберт БИКМУХАМЕТОВ

ПРЕДСТАВЛЕНИЯ И РЕАЛЬНОСТИ

Нельзя не заметить, что в дискуссиях по национальной проблематике есть узловой вопрос: о соотнесенности национальной суверенности с движением межэтнического сообщества. Первостепенная задача заключается в том, что нам надо найти и пути создания условий для полноценного национального развития и выхода на качественно иной уровень понимания сообщества народов и литератур. На мой взгляд, именно несоотнесенность этих категорий, непроясненность их взаимосвязи приводит к тому, что национальная проблематика воспринимается подчас как нечто, уводящее от структурных преобразований в стране. Наше литературное сообщество уникально. Но надо помнить, что все его достижения (рождение множества новых литератур) и беды (казарменное единство) должны быть осмыслены и поняты на уровне мировой истории, как часть ее, ибо, как говорил Н. И. Конрад, все развитие литератур мира – это история литератур и общностей. Положение и судьба этнической, национальной литературы, положение и судьба советского литературного сообщества – вот исходные, ключевые вопросы, без решения которых невозможно верное восприятие обсуждаемой проблематики. Литературы всегда шли сквозь время, сквозь возникающие и рассыпающиеся разного уровня и вида сообщества, борясь за этническое достоинство, воспринимая и трансформируя другой опыт в русле своей истории, культуры, выходя на мировой, общечеловеческий уровень.

В поле зрения историка литературы должен входить весь путь национального художественного развития – от мифологии, сказки, изобразительных свойств языка до современных его форм; весь художественно-исторический контекст, в основе которого история народов, регионов, всего нашего евразийского континента. Комплексность, временная и пространственная широта должны отличать современный подход к проблемам культуры.

Коренным образом такой подход отличается от подхода, укоренившегося на правах аксиомы в наших штудиях. К сожалению, литературоведение, критика приняли активное участие в утверждении автократических нормативов, которые, правда, неоднократно трансформировались, различно выглядели на разных этапах нашей жизни, но сущность свою сохраняли. Я думаю, тут нет смысла искать «виновников» этих деформаций и сводить дело к двум-трем именам или к двум-трем десяткам одиозных имен. Явление это имело место во всех литературах, отличалось массовостью. И все-таки нормативной поэтике всегда противостояли хороший вкус, культура мышления. Всегда были талантливые самобытные критики, литературоведы, культурологи. Однако лидировавшая методология, повторяю, несмотря на неоднократно провозглашавшийся отказ от вульгарной социологии, априорно-идеологических установок, оставалась вульгарно-политизированной, а ее «обновление» под влиянием новых идеологических лозунгов и постановлений нередко сводилось к метафизической игре в дефиниции.

Примечательны особенности восприятия национального в современной литературной жизни. Первое и, пожалуй, самое очевидное – невнимание столичной прессы, критики (да и писателей) к процессам, происходящим в республиках, краях, областях. Тут говорилось об опасности для национальных литератур – замкнуться в своих узких рамках. Однако существует тенденция замыкания в своих «столичных» бедах и обидах, в своих удачах и восторгах. А ведь удачи и беды эти – едины, порождены общими процессами, которые и вызвали перестройку. Второе – невнимание к тому, что вся возвращенная литература (А. Платонов, Ю. Домбровский, В. Гроссман, Б. Пастернак, А. Приставкин) свидетельствует о деформациях и в сфере национального. Третье – оценки современной литературы не учитывают воздействия этих деформаций. «Плаха» Ч. Айтматова, «Привычное дело» В. Белова, «Долгое-долгое детство» М. Карима, «Три аршина земли» А. Гилязова, «Последний срок» В. Распутина запечатлели стремление сказать о жизни с позиции Бостона, Ивана Африкановича и Катерины, старухи Анны, с позиции самосознания человека из народа, отразили желание полностью разделить их взгляд на действительность. Желание воссоздать эту позицию дало замечательную прозу во многих литературах народов СССР. Эта литература звала к утверждению народно-национального начала, потому что бюрократическая система вела на него разрушительное наступление. Этот существеннейший момент не учитывался в критике. Как осталось непонятым, что перелом конца 50 – 60-х годов вызвал во всех литературах национальный подъем, что В. Быков и И. Друцэ, Ф. Абрамов и О. Гончар, Ю. Марцинкявичюс и Г. Матевосян, В. Астафьев и К. Кулиев, Д. Кугультинов и П. Куусберг открыли новые горизонты национального мировидения, как раскрыли и деформации в национальном самосознании.

Глухота к национальным основам литературы 60 – 80-х годов объясняется, с одной стороны, прямолинейной идеологизацией, концентрацией внимания на примитивно понятом принципе общности и противопоставлении его национальному, которое неотрывно от общечеловеческого. Глухота эта от восприятия литературного содружества фактически как вненационального единства, ведущего к небрежению национальным литературным процессом. Понятия национальной литературы, национального литературного процесса, вне которого непонятны трансформации художественных явлений, не стали у нас, как положено, центральными. Критика, литературоведение работают, под собою не чуя страны, не ведая ее литературного ландшафта, поразительно разнообразного, колоритнейшего.

Европа, полицентричная в политико-государственном и этническом отношениях, имеет общую культурную историю: ренессанс, средневековье, классицизм, романтизм, реализм, причем общим для всех европейских народов было и наследие греко-римского мира.

Евразийский субконтинент всегда тяготел к государственно-политическому моноцентризму (одно из государств, один из народов стремились к обладанию властью над другими), однако в культурном отношении был полицентричен, в этническом – многоязычен, многонационален. Противоречие между политическим моноцентризмом (имперская власть) и культурно-этническим полицентризмом проходит через тысячелетия и дает о себе знать до сих пор. Череда империй, с одной стороны, а с другой – поразительное многообразие этносов, языковых групп, культурных движений. И в то же время на территории страны никогда не возникало общей для всех культуры, общей цивилизации… Империи возникали, расширялись – и рассыпались; вновь страна возвращалась к многообразию этнических культур, к региональным культурным образованиям. Надо отчетливо понимать, что так обстояло дело и в Российской империи: моноцентрические тенденции никогда не были способны стереть этнокультурный полицентризм. Разнообразие культур всегда выступало необычайно ярко – таковы таджикско-персидская классика, русская культура, культуры грузинская, армянская, азербайджанская, татарская, великие эпосы «Гэсэр», «Манас», «Нарты», «Короглы». Могли иметь место и недостаточно выявленные национальные формы и художественные тенденции. Но и к последним в XX столетии нельзя относиться без понимания того, что из этих зерен могут прорасти явления, способные поразить мир. Решение национально-культурной проблемы в нашей стране означает ликвидацию противоречия между тенденциями политического, этнокультурного моноцентризма и реальным непреходящим в тысячелетиях этническим и культурно-эстетическим полицентризмом.

Литературная карта страны обширна, пестра, она свидетельствует, что любая культура знает подъемы и спады. Старомонгольская традиция, закрепленная в «Сокровенном сказании», органически соединяет дыхание «черной веры» кочевников и буддизм, эпические традиции былого с обращенностью в будущее. Она естественно воспринимается в Сибири, вмещающей бесчисленные разновидности центральноазиатских форм духовного развития, созданные за тысячелетия в Горном Алтае и Хакассии, в Туве и Якутии, в Бурятии и тайге, тундре Севера. В Сибири искали христианское царство пресвитера Иоанна; основания есть – Чингисхан, идя к власти, сражался с монгольскими христианскими племенами. Средняя Азия знала зороастрийцев, буддизм, христиан-несториан, но утвердилась там мусульманская цивилизация, объединенная не религиозными догмами, а направлением развития великих восточных культур. Имена гениев – Фирдоуси, Омара Хайяма, Саади, Джами, Навои – можно перечислять и перечислять. Закавказье, давшее миру древнейшие цивилизации, сохраняя верность себе, обратилось к опыту Византии, Ближнего Востока и тоже выдвинуло художников мирового класса. В Приуралье – Поволжье, на Северном Кавказе, в Дагестане, в Крыму сменяли друг друга разные культуры, которые и пересчитать трудно, затем утвердилась исламская цивилизация, а с нею – великие культуры Востока. Вряд ли надо напоминать эволюцию славянских культур, в последние столетия заявивших о себе всей стране и миру. Прибалтийские народы, имеющие богатые и разные традиции, в упорной борьбе строили и взращивали свои самобытные культуры на стыке Западной и Восточной Европы.

Культур великих много, они возникали в этнических либо регионных границах, часто в пределах имперских метрополий. В стране представлены все основные религии, оставившие след в истории мировой культуры. Существовали государства, царства, каганаты буддийские, иудейские, исламские, христианские. Но, как отмечалось, ни одна из культур не смогла стать общей для всех или для многих народов страны. В последние века в иных культурах Востока происходил процесс затухания: культуры «скукливались», самоизолировались (так происходило и с Китаем, Индией, Японией) – и старомонгольская, и таджикско-персидская, и другие. Однако первозданная мифология язычества, могучие эпосы, очаги великих восточных и закавказских культур хранили гигантскую энергию, завязи новых могучих свершений. И в этом отличие от Западной Европы – все невероятное многообразие, ей неведомое, продолжало жить, ожидая пробуждения. И оно пришло с великими революциями XX столетия. Ряд литератур обрели жизнь в первую русскую революцию, а после 1917 года появилось более полусотни новых литератур. Из мглы веков возрождается многоязычный мир, представляющий значительную часть мировой литературно-художественной истории.

Великое прошлое – залог великого будущего. Но литература не в одночасье накапливает силы. На мой взгляд, весь XX век войдет в историю подавляющего большинства литератур страны эпохой восстановления, реанимации, реабилитации. И оценивать надо не только то, что недавно сделано, но и то, что предстоит сделать. Так что методология анализа должна опираться на восприятие процессов, а не результатов, не завершений, а путей; она должна быть методологией открытого времени, пространства, включать и малые величины, оценивать и слабо выявленные тенденции в историко-художественном и отечественном и всемирном контексте.

После Октября литературы нашей страны добиваются серьезных успехов. Литературные процессы совершенствуются по своим структурным формам (издательства, газеты). Но в то же время великий революционный подъем национальных культур оказывается в сфере разрушительных воздействий: набирает силу всеобъемлющий централизм, литературы оказываются вовлеченными в трагические социальные катаклизмы, раз за разом обрушивающиеся на страну. Существовал ряд идеологических догм, которые с неизбежностью били по литературе. Гигантизм идеалов оборачивался неуважением к сегодняшнему человеку. Будущее представало вненациональным, что питало сомнения в правомочности существования национальных отличий, Служило почвой отвержения наследия. Литература теряет историзм мышления. Общество характеризуется оппозициями: гуманизм – отчуждение человека; национальное – унификаторское либо шовинистическое, националистическое; художественное – нормативное, то есть внехудожественное. Деформируются основы художественного мышления. Административные принципы распространяются на культуру. Положение, скажем, той или иной литературы определяется ее административным рангом; например, татары, создатели богатейшей литературы, которая оказала мощное влияние на все литературы советского Востока (да и за рубежом), входят не в союзную, а в автономную республику, и это обстоятельство не только серьезно мешает развитию их культуры, но и определяет «ранг» татарской литературы в наших научных трудах. Бюрократическая фантазия своеобразна, но не бедна. Литературы страны объявляются секторами единой советской литературы во главе с литературой русской, которая в 30 – 50-е годы была превращена в единственный эстетический образец. Признания национальных авторов об испытанном ими влиянии русской литературы, об учебе у нее стали своего рода свидетельством о благонадежности, в том числе и политической. В истории каждой литературы тщательно разыскивалось влияние Горького и Маяковского. Русский художественный опыт был признан образцово реалистическим и вошел неотъемлемой частью в формулу социалистического реализма. В результате восточная классика, эпосы, классика общетюркская и другая активно оттеснялись, воздействие национального наследия во многих литературах было почти полностью нейтрализовано. Процесс литературной унификации сопровождался и неуклонным наступлением на языки, на само своеобразие народов, невольно утверждалось представление о языковой и культурной их бедности.

Социалистическая революция вырвала из косного застоя народы страны и их литературы, освободила от имперского диктата. Но утвердившийся бюрократический режим оторвал их от корней. Поэтому в процессе накопления современных форм литературного развития (да, этот процесс продолжался!) деформировались основы самобытного художественного мышления, литературы лишались подлинного суверенитета, свободы творческого развития. Национальное воспринималось как антагонистическое по отношению к классовому (русское, казалось, было признано, но признано с бесчисленными оговорками). Выведение национального из нейтрального ряда понятий вело к разрушению этического здоровья наций, их литератур. Происходило общее падение культуры, занижение критериев. Литературный процесс потерял свое назначение – отсеивать шелуху, выявлять художественно значимое. В литературах культивировались единообразие, отвергались авторская позиция, полнота национального мировидения, реальное многообразие художественных направлений, течений.

Нельзя сказать, что положение коренным образом изменилось после апреля 1985 года. Структурные политические и экономические реформы реализуются с огромным трудом, но необходимость их принимается большинством. Мысль же о реальной федерации суверенных литератур, суверенных народов, о государственном статусе языков наталкивается на стереотипное мышление, мало чем отличающееся от имперского сознания, об опасности которого предупреждал В. И. Ленин.

На мой взгляд, вульгарно-идеологической коррозией поражены у нас понятие «национальная специфика» и тесно с ним связанные «вклад в мировую культуру», «выход на мировой уровень». И вряд ли ведут к истине тонкие замечания Д. Урнова о сложнейшей трансформации всех национально-специфических явлений в историческом культурном движении народов и культурных объединений, в процессе которого все они становятся многозначными и словно бы отделяются от «почвы». Точно так же и замечание Е. Завадской о внятности «чужого» никак не может вести к уничижению национального, если, конечно, не рассматривать его как примитивное. Мне кажется, сказанное Д. Урновым и Е. Завадской важно как попытка вхождения в творческую эволюцию исторически изменяющегося национального. Действительно, – это отмечала А. Дмитриева, – по традиции, идущей от сталинской формулировки о национальной форме, в национальной специфике ищут некие постоянные формальные признаки. Ясно, нам надо говорить не о специфике, а о национальной культуре, укладе, системе. Искусственно обедненное представление о национальной культуре, сведенное к штрихам «специфики», вело и к обеднению понятий, связанных с мировым литературным процессом. Мировой уровень отыскивался в сфере идеологических приоритетов, сдобренных соусом «специфики». Коль здраво посмотреть, каждый народ внес вклад в мировое богатство – кто эпосом, кто мифологией, кто литературой древности или иной эпохи. Мировая шкала художественных ценностей обширна, там всему есть место. Вообще забота о «вкладах» порождена идеологическими амбициями. Конечно, надо думать о высоте критериев, об общечеловеческих категориях, но специально заботиться о «вкладах» вряд ли стоит. Права Е.

1. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. X, М., 1956, с. 29.[↩]