За что казнил Михаил Булгаков Михаила Александровича Берлиоза?

Теперь уже не так страшно прослыть ерети-

ком, как показаться слишком ортодоксальным.

Нужно плыть по течению, играть в поддавки,

иначе вы сразу почувствуете на себе обратное

действие общих мест. Ваши слова слушать не

станут, а будут подгонять вас под заранее

известный грубый трафарет, так же, как раньше

подгоняли под гегельянца, декадента, ученика

Шпенглера, отрицателя классовой борьбы или

антипатриота.

Мих. Лифшиц

 

Что-то на редкость фальшивое и неуверен-

ное чувствовалось буквально в каждой строчке

этих статей, несмотря на их грозный и уверен-

ный тон. Мне все казалось, – и я не мог от этого

отделаться, – что авторы этих статей говорят

не то, что они хотят сказать, и что их ярость

вызывается именно этим.

М. Булгаков

 

Читатель помнит написанную с точностью хроникера, фантасмагорическую при всей своей обыденности сцену смерти председателя Массолита. «Трамвай накрыл Берлиоза, и под решетку Патриаршей аллеи выбросило на булыжный откос круглый темный предмет. Скатившись с этого откоса, он запрыгал по булыжникам Бронной. Это была отрезанная голова Берлиоза».

Много невероятного и страшного в «Мастере и Маргарите», но смерть Берлиоза – завязка для действия романа, – пожалуй, самая жуткая. Шоковым ударом завершает она полукомическую беседу Берлиоза со странным иностранцем, «консультантом», уверявшим своих слушателей, будто он за завтраком беседовал с Кантом. «Позвонить?» – переспрашивает консультант Берлиоза, вскочившего со скамейки для того, чтобы сообщить куда надо о субъекте, ведущем подозрительные разговоры. «Ну что же, позвоните, – печально согласился больной и вдруг страстно попросил: – Но умоляю вас на прощанье, поверьте хоть в то, что дьявол существует! О большем я уж вас и не прошу».

В романе М. Булгакова, по крайней мере в его сатирической, живописующей современность части, персонажей – и это отметила наша критика – постигала вполне заслуженная ими кара. Дьявол, несмотря на осязаемую реальность созданного автором образа, а может быть, и благодаря ей, есть олицетворение объективной логики вещей, которая вершит свой кровавый, но не лишенный справедливости суд. Так за что же поплатился головой добрейший председатель Массолита? Конечно, за прохиндейство. Но почему так велика мера понесенного им наказания? Даже критик Латунский, чьи литературные наветы довели Мастера до сумасшедшего дома, отделался всего лишь погромом своей квартиры.

Справедливость Воланда – справедливость дьявольская, страдание невинного и ненаказуемость злодея предусмотрены правилами той игры, которую ведет с человеком нечистая сила. Но Берлиоза дьявольщина преследует с какой-то особой пристрастностью. Мало того что он погиб так нелепо и безобразно, даже над покойником слуги дьявола глумились и украли у него голову накануне похорон. И украли с определенной целью. Диалог, начатый на первых страницах романа, завершается в одной из его последних глав многозначительной, хотя и несколько загадочной, речью, обращенной Воландом к поднесенной ему ожившей голове несчастного литератора…

 

1

Обещаю вернуться к этой сцене романа. А сейчас вспомним о том, что дьявол посетил Москву, если верить Булгакову, в годы «великого перелома». Какой исторический период они открывали – победоносное шествие социализма или возвращение к мрачным временам средневековья? Когда читаешь сегодня о 30 – 40-х годах, то в голову приходит пушкинское: «В наш гнусный век… На всех стихиях человек – Тиран, предатель или узник».

Что же делать ныне тем, кто в узниках не значился? Вопрос риторический, ибо ответ найден: покаяться. Перестройка мышления, психологии – «это, – пишет М. Каган, – по точному образному выражению Д. Лихачева, прежде всего проблема покаяния, поскольку каждый из нас в той или иной степени имеет на своей совести то, за что ему сегодня бывает стыдно. И есть люди, – продолжает М. Каган, – которые это осознали и для которых их творческая деятельность – и как художников, и как педагогов, и как искусствоведов, и как критиков – на протяжении последних двадцати – тридцати лет была именно таким покаянием. К их числу принадлежал такой замечательный искусствовед, как Г. Недошивин. Среди них хочу быть и я. Потому что мы оба действительно отступники – отступники от той системы взглядов, опираясь на которую мы начинали свою деятельность. Мы воспитывались на теории «большого реализма» Лукача – Лифшица. Мы считали, что опера Д. Шостаковича «Катерина Измайлова» – это «сумбур вместо музыки»… Это все действительно было с нами» ¹.

Да, с вами все это было. Было и многое другое. Не от Лифшица, а от «замечательного искусствоведа» Недошивина доставалось в свое время скульптору Коненкову, живописцам П. Кончаловскому и А. Пластову, не Лифшиц, а Недошивин прославлял А. Герасимова и А. Лактионова². Но ответствен за грехи Г. Недошивина и М. Кагана, разумеется, Мих. Лифшиц, соблазнивший доверчивых отроков своей теорией «большого реализма». Этот коварный человек сам уберегся, умудрился даже в окаянные годы позорящих его слов не говорить и разносных статей о художниках, писателях и просто честных людях не писать. Но вина его безмерна: теория – отвечай за практику!

Вот он, вот он – подлинный виновник и чуть ли не первопричина той ужасающей псевдолитературы, которая полвека назад именовалась «социалистическим реализмом»! Так или примерно так характеризуют Мих. Лифшица многочисленные философы, эстетики, искусствоведы – А. Гулыга, Д. Затонский, Г. Соловьев, А. Якимович и др., – посыпая себе пеплом голову за то, что поддались искушению теории «большого реализма». Вот почему только что завершившееся издание сочинений Мих. Лифшица³ должно стать предметом серьезного теоретического анализа и общественного обсуждения. Значительную его часть представляют работы, опубликованные Мих. Лифшицем еще в 30-е годы. И автор этих работ, похоже, даже гордился ими. К счастью, ученики и последователи Мих. Лифшица, многое претерпевшие от его ложной теории, нашли в себе гражданское мужество вовремя отказаться от нее.

Но были когда-нибудь названные выше авторы учениками Мих. Лифшица? По крайней мере один из них, М. Каган, берет, по моему глубокому убеждению, лишний грех на душу. Простое чувство справедливости заставляет заметить, что к теории «большого реализма» он отношения не имел.

Хотя бы потому, что такой теории просто нет: и Лифшиц, и Лукач писали только о высоком реализме. Термин «большой реализм» – это калька из трудов Лукача, написанных по-немецки (der groЯe Realismus), калька, которой пользовались яростные оппоненты Лукача. У них-то, очевидно, и почерпнул свои сведения о теории Лифшица его кающийся «ученик» М. Каган.

И все-таки многочисленные авторы, не жалеющие ни бумаги, ни сил своих на разоблачение демона-искусителя Лифшица, правы в главном: вина этого человека действительно велика. Если М. Каган и Г. Недошивин, не зная ни сна, ни покоя, каются на протяжении последних двадцати лет, то Мих. Лифшиц, этот странный человек, незадолго до своей смерти, последовавшей в 1983 году, писал: «Тридцатые годы – время глубоких противоречий, и тот, кто говорит об этой эпохе в общей форме, минуя горечь внутреннего конфликта, продолжает именно худшее в них, догматическое единообразие. Приведение всего к одному знаменателю возобладало в конце 30-х годов, и все же было бы несправедливо предать забвению другие черты этой богатой внутренним содержанием эпохи. Между крушением старых догм абстрактного марксизма, сохранившихся еще с дооктябрьских времен, и утверждением единого догматического образца открылось удивительное время, когда наряду с кипучей деятельностью смешных маленьких идеологических человечков, верно схваченных кистью Михаила Булгакова, стали возможны страницы марксистской литературы, которых не стыдно и теперь» ⁴.

Процитированные строки взяты из опубликованной посмертно книги Мих. Лифшица «В мире эстетики». Она содержит философские памфлеты, повествующие об идеях – Лифшиц, правда, употребляет другое понятие («морософия») – уже известных читателю авторов: М. Кагана, А. Гулыги, Г. Недошивина. Во вторую часть книги входит большой очерк о ныне забытом эстетике И. А. Ильине «Человек тридцатых годов».

По мнению А. Гулыги, позиция, заявленная в последней книге Лифшица, тянет нас назад. А между тем январский (1987 г.) Пленум ЦК КПСС, продолжает свою мысль философ, указал на недопустимость застывания на уровне полувековой давности. На страницах журнала «Литературная учеба» А. Гулыга предложил читателю свой вариант «честного и обстоятельного расчета с прошлым». В 30-е годы, пишет он, «на смену скомпрометировавшему себя Пролеткульту пришли иные теоретики (Д. Лукач и его ученик Мих. Лифшиц) с требованием построить культуру по образцу Древней Греции… Нас звали вернуться в детство, забывая о более значительных, «взрослых» образцах культуры, более близких нам по духу, забывая о национальной традиции. Издали тогда трактат Винкельмана об античном искусстве и взорвали памятник русского искусства и русской воинской славы, сооруженный на народные пожертвования – храм Христа Спасителя… И много других замечательных памятников исчезло тогда с лица земли культуртрегерскими заботами «человека тридцатых годов». «Человек тридцатых годов» – термин Лифшица, – поясняет А. Гулыга, чтобы у читателя не оставалось сомнений в том, кто ответствен за уничтожение памятников русского искусства, – как бы самообозначение» ⁵. В самом деле, ведь это же Лифшиц издал трактат Винкельмана, значит, он и храм Христа Спасителя взрывал. Ах, не взрывал? Ну что же, и тогда он трижды виновен, ибо его теория эти взрывы оправдывала.

Не знаю, насколько твердо помнит А. Гулыга то, о чем писали журналы и газеты в конце 30-х – в 40-х годах. Если бы он сегодня взял их в руки, может быть, ситуация в эстетике и литературоведении того времени уже не казалась ему безнадежно мрачной. Например, журнал «Красная новь» поместил в 1940 году два огромных материала, один за подписью Иоганна Альтмана, а другой без подписи, но зато с выразительным названием «О вредных взглядах «Литературного критика». Авторами последнего, свидетельствует Лифшиц, были В. Ермилов и В. Кирпотин. Обе эти статьи, а также многочисленные другие, опубликованные в «Литературной газете» в 1939 – 1940-х годах, громили «вредную» практику журнала «Литературный критик», главную ответственность за которую В. Ермилов, И. Альтман, Е. Книпович и другие возлагали на теорию Лифшица.

Нет, это просто поразительно, как же все-таки удалось авторам «Красной нови» почти за полвека до кающегося ученика Лифшица М. Кагана попасть в самое яблочко! Прочти М. Каган эти статьи во времена своей молодости – ему бы не пришлось сегодня каяться. «…Дискуссия ясно обнаружила, – читаем в «Красной нови», N4 за 1940 год, – что общие теоретические построения и историко-литературные взгляды группы «Литературного критика» определяют и их установки в области современного и в том числе советского социалистического искусства» ⁶. Именно так: теория – отвечай за практику!

Но какова же практика? В названных статьях дается обстоятельный очерк практической деятельности «группы Лифшица – Лукача». Это течение «подымает среди бела дня знамя декаданса» и одновременно тянет назад, в XVII век или еще дальше, в средневековье. Так, например, Лифшицем «возвеличивается Винкельман: бюргерская просветительская линия, умеренно-философские взгляды, «пластический идеал». В то же время «группа» забывает (если прибегнуть к выражению А. Гулыги) о более «взрослых», более близких нам по духу произведениях мировой литературы, что, по мнению И. Альтмана, приносит «существенный вред делу воспитания современных революционных писателей на Западе». Чего стоит, продолжает Альтман, «гнилая концепция Андрея Платонова (одного из видных представителей «течения»), которая приводит нас к мысли, что после Пушкина у нас почти не было литературы, да и после Горького – нет ее…» ⁷.

Лифшиц в своей последней книге предостерегает читателя от излишней доверчивости к сведениям, сообщаемым авторами упомянутых статей. В свое время Лифшиц составил список огромного числа передержек, злостных искажений и просто клеветы, к которым прибегли в борьбе с «течением» его научные оппоненты. К сожалению, опубликовать этот материал в 40-е, да и последующие годы не удалось. Но он сохранился и находится ныне в архиве Лифшица. Разумеется, ни Лифшиц, ни Лукач, ни Платонов никогда не говорили и не могли сказать такой нелепости, будто «после Пушкина у нас почти не было литературы». Они, правда, очень резко выступали против иллюстративности той литературы, которая выдавалась тогда В. Ермиловым и И. Альтманом за перлы «социалистического реализма». Например, «у школки Лифшица – Лукача, – по утверждению авторов «Красной нови», – есть целая «теория» невозможности и нецелесообразности изображения вождей народа в качестве героев художественных произведений» ⁸. Но это, согласитесь, не равнозначно отрицанию всей литературы после Пушкина. Впрочем, все это мелочи, не стоящие внимания.

Другое вызывает недоумение. Как объяснить, что в «декадентскую школку Лифшица», которая, согласно А. Гулыге, идейно обосновывала практику разрушения храмов, попал такой писатель, как А. Платонов? Наверное, яростные хулители Платонова просто по злобе на него включили писателя в «группку» Лифшица. А если он и в самом деле примыкал к «течению», то разве может одно, ныне популярное, имя оправдать в наших глазах отсталые идеи? Кстати, и Лифшиц придерживался того же мнения. «Из писателей тех лет, – читаем в его очерке «Человек тридцатых годов», – к ним (представителям «течения». – В. А.) примыкал Андрей Платонов. Он и сам написал несколько прекрасных статей во славу истины. Судя по сиянию, окружающему теперь его немного иконописный лик, Андрея Платонова никто не станет подозревать в склонности к догматизму. Впрочем, – продолжал Лифшиц, – мне не нужны такие аргументы, другие писатели этого круга – Владимир Александров, Владимир Гриб, Георг (Дьердь. – В. А.) Лукач, Игорь Сац, Елена Усиевич… так же как Андрей Платонов, резко отличались от благополучных ортодоксов тех лет».

А. Гулыга и М. Каган, как видим, следовали пожеланиям самого Лифшица, не привлекая внимания к подробности, несколько нарушающей стройность их аргументов. Правда, И. Альтман и В. Ермилов ставили Лифшицу в вину не догматизм, а декадентство и ревизионизм. И еще многое другое. Например, симпатию к Шпенглеру и Ницше (сторонников Лифшица они остроумно именовали «лифшицеанцами»). И даже проповедь монархизма: «Монархические иллюзии оказываются глубоко плодотворными для художника – такова мудрость школки «Литературного критика» ⁹. Поклонник «традиционных устоев», А. Гулыга последним доводом против Лифшица пренебрег. Ну и что из того? Меняются времена, меняются и ярлыки. Тем более, что в главном А. Гулыга и авторы «Красной нови», кажется, не расходятся друг с другом. Вы помните изящный намек нашего автора на то, что идеи Лифшица противоречат постановлениям январского Пленума ЦК КПСС? Так вот, этот грех давно за Лифшицем и его друзьями водится. «Группка «Литературного критика» в своих писаниях искажает историю ВКП(б), а вместе с тем и основы ленинизма» ¹⁰.

Вот еще фразы – для полной обрисовки «интеллектуального портрета» Лифшица, – на сей раз из «Литературной газеты» за 1940 год: «К … диким построениям приходит такой образованный исследователь, как тов. Лукач, под влиянием концепции тов. Лифшица…» (М. Винер). Заметим, кстати, что А. Гулыга с особым нажимом именует Лифшица не иначе, как «учеником Лукача». Стало быть, А. Гулыга все же достаточно самостоятелен в своих научных изысканиях и вовсе не повторяет слово в слово то, что говорилось до него. Но продолжим наш парад цитат. Один из представителей «течения», В. Александров, докатился даже до того, что «предлагал Пастернаку (в статье «Частная жизнь») в качестве примера и образца для воскресения к новой жизни именно Андрея Платонова. Таково применение теоретических принципов «школки» Лифшица – Лукача в практике критика…» (В. Кирпотин). «…Порочная теоретическая основа «течения» проявляется аналогично во всех областях. Есть своя логика в том, что любители реакционной «почвенности» (нотабене – А. Гулыга опять-таки с этим утверждением, конечно, не согласится! – В. А.) в советской литературе подняли, как знамя, Андрея Платонова, писателя даровитого, но юродствующего, эпигонски продолжающего линию мелкой достоевщинки» (Е. Гальперина).

Но эта свистопляска ревизионистов, ницшеанцев и монархистов недолго продолжалась в нашей эстетике и литературе 30-х годов. «После войны духовное лидерство уже не принадлежало Лифшицу и его коллегам, – с удовлетворением констатирует А. Гулыга. – Исчезла антитеза тридцатых годов, столь выразительно описанная в романе «Мастер и Маргарита»: полуграмотному поэту Ване Бездомному противостоит высокообразованный литературный начальник Михаил Александрович Берлиоз. Михаил Александрович Лифшиц, – продолжает наш находчивый и остроумный философ, – уверяет нас, что все осталось по-прежнему… Что хотел сказать автор (книги «В мире эстетики». – В. А.)? Что вышедшей из народа интеллигенции вообще нет? Куда, мол, лапотники, лезете! Прочтите Винкельмана сначала, а потом примеривайтесь к московской прописке!

Только получилось у Лифшица другое. На первый план вышел автопортрет интеллектуала, недовольного тем, что лишают его монополии на образованность. А ведь монополии действительно нет. Уже роман «Мастер и Маргарита» кончался многозначительно: Ваня становится профессором истории Иваном Николаевичем Поныревым. Булгаков знал (и показал это), что обретение интеллигентности приходит не только через накопление знаний, но главное – благодаря усвоению культурной традиции народа. На наших глазах вырос образованный слой, озабоченный судьбой традиционных устоев. На него вся надежда»».

К сведению читателей: пропиской советских граждан в г. Москве Лифшиц никогда не заведовал. И собственную квартиру он, благодаря хлопотам А. Твардовского, получил только в 60-е годы, обитая до того в бывшей кладовой при Третьяковской галерее. И большим начальником тоже никогда ему не довелось быть. А вот безработным или пробавляющимся случайными заработками Лифшиц оказывался частенько. Но насчет образованности А. Гулыга прав: редко можно встретить человека такой всесторонней и глубокой учености, каким был Мих. Лифшиц. Однако монополии из своего образования, полученного, кстати, не благодаря наследственным привилегиям (их у Лифшица не было), а исключительно благодаря своему труду и таланту, Лифшиц не делал и щедро делился своими обширными познаниями со всеми, кто нуждался в этом.

А. Гулыге все это известно, поэтому он, вероятно, имел в виду другое: монопольную власть «школки» Лифшица. Но как могло это ревизионистское и декадентское, по утверждению современников, течение захватить власть в литературе 30-х годов? Впрочем, И. Альтман помогает нам разрешить это недоразумение. «Как могло случиться, что длительное время в литературе высказывались антипартийные «литературные» взгляды, а литературная критика «не замечала» этого?» – ставит он вопрос. И, предаваясь распространенному в 30-е годы покаянию, именуемому самокритикой, отвечает: «В этом повинна вся критика. В этом – наша общая вина, признаемся в этом честно». Статья И. Альтмана кончается следующими многозначительными словами: «…отныне этим «теоретикам» уже не удастся более обманывать советскую литературу».

В самом деле, в 40-е и последующие годы «духовное лидерство уже не принадлежало, – по словам А. Гулыги, – Лифшицу и его коллегам». Правда, А. Гулыга не упоминает о средствах, которые в те годы применялись для устранения «духовного лидерства» нежелательных идейных течений. Если верить философу, Лифшиц и его коллеги просто вынуждены были уступить незаконно ими занимаемое место в литературе более интеллигентным и Подготовленным людям, озабоченным «судьбой традиционных устоев». Может быть, Лифшицу и стоит посочувствовать, поскольку с ним обошлись не очень вежливо, но и поделом ему, зачем он призывал к разрушению памятников русского искусства?

Кстати, и И. Альтман, судя по его высказываниям, к национальным святыням, дорогим сердцу А. Гулыги, почтения не имел. Значит, какие-либо аналогии по существу взглядов между А. Гулыгой и автором «Красной нови» кощунственны. По крайней мере сам А. Гулыга хотел бы, чтобы так думали читатели, ибо свое бескомпромиссное отрицание догматизма 30-х годов он доводит даже до крайности. Его легко понять: слишком большое отвращение питает доктор философских наук к ортодоксии былых лет и не считает нужным это отвращение скрывать.

Однако выбрав для иллюстрации своей антитезы (монополист Лифшиц – интеллигентные защитники «традиционных устоев») роман Михаила Булгакова, А. Гулыга, по-моему, поступил опрометчиво. Автор «Мастера и Маргариты» был почти до озлобления непримирим к традиционной для публицистики и литературы альтмановско-ермиловского направления схеме, согласно которой, старая интеллигенция, занимающаяся никому не нужными пустяками – вроде Винкельмана, виновата во всех грехах. К старой интеллигенции у Булгакова был свой счет. Но и к так называемой «вышедшей из народа» интеллигенции он относился более чем скептически.

1. См.: «Искусство», 1988, N 7, с. 29.[↩]
2. См. книгу Г. Недошивина «Очерки теории искусства», М., 1953.[↩]
3. Мих. Лифшиц, Собр. соч. в 3-х томах, М, 1984 – 1988.[↩]
4. Мих. Лифшиц, В мире эстетики, М., 1985, с. 255.[↩]
5. А. Гулыга, В мире антиэстетики. – «Литературная учеба», 1987, N 5, с. 157.[↩]
6. »О вредных взглядах «Литературного критика». – «Красная новь», 1940, N 4, с. 159. [↩]
7. »Красная новь», 1940, N 2, с. 130. [↩]
8. Там же, N 4, с. 170.[↩]
9. »Красная новь», 1940, N 4, с. 164. [↩]
10. Там же, с. 159.[↩]