№4, 1998/XХ век: Искусство. Культура. Жизнь

Критики нет? Критика есть!

Что происходит с критикой? Она потихоньку исчезает со страниц «толстяков». По поводу романов и поэм есть четко обозначенные рубрики: «Проза» и «Поэзия», хотя зачастую там помещается совсем не художественная проза и ничуть не поэзия. А вот как доходит дело до критики, так начинаются курбеты и кульбиты. Разброс вывесок весьма широкий: «Эссеистика» и «Критика», «Философский комментарий», «Беседы о новой словесности», «Записки литературного человека» – вот только нет названия «Путь всякой плоти». Еще есть наименование «Nomenclatura», рецензии вынесены в отдельный загончик, зато есть загадочное «Дважды». Есть «Дневник литератора», «Пантеон российской словесности», «Литературный календарь» и еще много-много всего.

Изыски эти порождены страхом редакции: а вдруг да не станут читать? Страх-то понятен: был тираж сто тысяч, было времечко – и до миллиона допрыгивало, а теперь курам на смех: десять тысяч с трудом набегает. Бывает и меньше. Да ведь что ж поделаешь! Бросили журнал главным образом не те, кто критику читает. И главное, сколько ни тверди о гениальности Маканина, сколько ни води хороводов вокруг Пелевина, всё граций три, а не четыре. И критику все равно не будут читать даже все постоянные и верные читатели «толстяков».

Евтушенко бежали слушать те, кто не знал Пастернака, номера со статьями Лакшина и Померанцева передавали из рук в руки, – ну и что? Этого больше нет и, похоже, никогда не будет. Это искусство, тут числом не возьмешь, да и умением тоже, тут нельзя предугадать, как слово наше отзовется, и все. Это факт, и пора уже забыть совковую тягу ко всякой массовости. Массового чтения, массового читателя серьезной литературы (в том числе и критики) уже не будет, и с этим надо смириться. Нет: афиша должна поражать. Да не должна! Это же не цирк! Просто надо жить в предложенных обстоятельствах и знать, на кого рассчитан журнал. К тому и обращаться. Ведь тот, кого привлечет затейливое название, посмотрит, что под ним, и все равно убежит – то ли в «Огонек», то ли вовсе в журнальчик «Еще». Потому что каждому свое. Кто знает Льва Аннинского, тот его и будет читать, хоть в рубрике «Эхо», хоть без рубрики вовсе. Кому по вкусу ядовитый Асар Эппель с его колонкой в «Московских новостях», тот его и отыщет – под любой шапкой.

Понятно, что руководству журналов хочется жить пошире, пошикарней. Но за счет критики это, во всяком случае, не получится. Неприбыльное это дело! Недоходное. Тут действует избирательное сродство, и это нормально. Ну сколько народу читало огромные (особенно по нынешним временам) подвалы Белинского? Это в школе учат, что его читала вся Россия. А вся Россия, читавшая Белинского, – это были «от силы две-три тысячи умных студентов, если не еще меньше. Вот эти читатели и составляли корпус читателей критики, лучше которой не было. Но и в «медовые» дни «Нового мира» Лакшина и Виноградова тоже пропускали многие, кого в журнале привлекали Белов и Абрамов, и это естественно. Не стоит ждать, что все имеющие среднее образование стройными рядами промаршируют в библиотеки и примутся за отдел критики. Хоть бы и помпезно переименованный. Не стоит стараться увеселить критику и сделать доступной для всех. Это нереально.

Теперь – рецензии. Есть такое мнение (знакомое словосочетание!), что этот жанр устарел и непродуктивен. Его лучше изгнать, он для серьезного журнала недостаточно серьезен, а для более общедоступного – слишком специфичен. Позвольте с вами не согласиться! Самый оперативный, но и самый полезный обоюдно – для читателя и для самого производителя – жанр: критик сам, первый высказывает еще никем не заявленное мнение, читатель – сравнивает свое ощущение с просвещенным взглядом на вещи. Статьи писать о тех, о ком уже говорили и говорили, куда легче. А вот ты первым выскажись! Ты проанализируй то, о чем еще никто ни слова не обронил. Да так ты это сделай, чтоб, ознакомясь с твоей рецензией, читатель тут же побежал и тобой открытую книгу отыскал и прочитал. Вот что такое рецензия!

И опять же. В 1996 году проходил в журнале «круглый стол», и за ним критики разных возрастов и чинов высказывались очень открыто по поводу трудностей, вставших перед цехом. И трудностей этих, судя по выступлениям, главным образом две. С. Ломинадзе: «Меня интересует или заставляет задумываться проблема, которую я определил бы так: критика в отсутствие литературы» 1. «На одном из предыдущих «круглых столов» я уже задавался неразрешимым вопросом: как поступать критикам – писать ли об этой отсутствующей литературе, а значит, тем самым, рекламировать ее, или не писать – значит как бы отказываться от существа критического дела…» 2 – это, так сказать, проблема N 1 – та самая, которую большинство редакторов «толстяков» и назвать вслух не смеют, так как привыкли считать, что печатаемая ими проза как раз и являет собой вершинные достижения изящной словесности.

Но есть и еще проблема. Эту проблему наши критики называют поименно, – вот, например, о Дм. Быкове критик А. Турков: «…подобные статьи и написаны, как сказано у Достоевского, «с некоторою щеголеватостию бесчувствия» к простым человеческим заботам и нуждам» 3, – ну так чего же требовать от критики, если тон задают наши вольные сыны эфира, плавая в этом эфире в надежной дали от этих самых забот и нужд? Вот их соответствующая критика и обслуживает. Ст. Рассадин еще решительнее: «Ну пройдет наконец – а ведь непременно пройдет! – мода на хамство, снисходительность к злобе, придет пора показать, на что ты реально способен, и ребята курицынского склада по крайней мере смогут уйти в тот же бизнес. Прекрасно!» 4 Прекрасно-то прекрасно, да ведь литература давно стала их бизнесом, и они в ней демонстрируют очень даже деловую хищническую хватку…

Так нужна критика толстому журналу или нет?., не дает ответа. Литература – нужна? Или уже можно коллективно переходить на Н. Леонова и Маринину? Главное, что можнои так и этак. Это как с Дмитрием Александровичем Приговым: одним он поэт, да еще и знаменитый, другим – фокусник и ловчила, а третьим его имя ничего не скажет, и всяк по-своему прав. Просто надо привыкнуть, что мы хоть и самый читающий народ (что сомнительно), но все же есть большой процент людей, обходящихся безо всяких книжек – и неплохо. И это так было всегда и так будет. А мы пока, чем решать глобальные вопросы, давайте разберемся с тем, что у нас уже есть. По порядку.

«НОВЫЙ МИР»

Так нужна критика или нет? Ну не знаю я, не знаю. Сама в недоумении. То налетаю на очередной (десятый? двадцатый? сотый?) панегирик по адресу Маканина-Битова или по одному. И думаю: нет, не обязательно. И вот читаю ехидный комментарий А. Василевского к полемике двух поэтов – Колкера и некоего Танкова («Назначающий жест» – 1997, N 4) и думаю: ан нет! Нужна! А. Василевский просто работает с текстами обоих тяжущихся и делает вывод: покуда серьезный Колкер вгрызается в проблему, покуда Танков пишет поперек, покуда Кублановский ищет ответов у о. А. Меня, Д. Пригов скачет на своем коне-качалке с таким гиком и свистом, что ничьих голосов все равно не разобрать. Потому что спорить о том, следует ли поэту идти в русле традиции или рваться к новизне, – это решетом воду носить. О чем тут спорить! Каждый пишет, как он слышит, каждый слышит, как он дышит, и все. А спор вечный. И сейчас побеждает Д. Пригов, а вообще победит тот, кого, как Бродского, одни станут относить к неистовым новаторам, а другие числить по разряду жутких традиционалистов. Интересно, что он сам-то думал по этому поводу? Готова пари держать, что вспомнят одинаковое количество признаний в пользу обоих взглядов. Вот и А. Василевский находит в манифестах поэтов, явно при этом сочувствуя Колкеру, примерно равное число доводов в пользу того или иного. Но спор не утихнет…

Третьим после Маканина и Битова по количеству анализов стоит Довлатов. Статья С. Чекаловой (1997, N 4) – о нем. Но… Она и не статья почти, она и не поэзия, она и не эссе – она все сразу и читается на одном дыхании. Но не стилем все же она примечательна. С. Чекалова вписывает прозу Довлатова в картину русской классики. При этом она отталкивается от случайной репризы Довлатова насчет сходства Довлатова с Тургеневым. Довлатов поерничал, а критик вчитался, вдумался – и нашел, что реприза была не случайна, а где-то, видимо, родилась в глубоких слоях подсознания. Нет, не то чтобы исследовательница объявляла прозу Довлатова гениальной и равной лучшим образцам, она решает задачу куда более сложную: она отыскивает потайные русла, по которым следует поток творчества, и оказывается, что линия ушла под землю, затеряна, но не погибла. Иначе говоря, писатели пишут одну книгу – одну на века, дело за тем, чтобы ее прочесть. Собственно, речь идет у С. Чекаловой о том, как рисуется переживание любовного чувства у Довлатова и у классиков.

Чекалова и не думает побивать современника классиками, напротив, она находит точки естественного сходства: искренность Довлатова сближает его с тем, что сегодня многими воспринимается как сентиментальность, а на самом деле ею не является. Но позвольте, проза-то у нас в кризисе или нет? Ага, в кризисе. Как всегда. Напечатаем Булгакова и сдержанно пофыркаем: ничего нового нет. Напечатаем Горенштейна и пофыркаем: ничего существенного, все не выше среднего уровня… Кризис у нас в критике или нет? Ну, не знаю. А статья С. Чекаловой – интересная. Рубрика: «Опыты». Французское «эссе» и означает «опыт». Когда Монтень так назвал свою рукопись, его мало волновало, что его словечко докатится с некоторым опозданием (всего-то на три века) до страны гипербореев и там будет взято на вооружение. Монтень просто писал, как хотел: кому пришло на ум придерживать его перо и поучать его, как писать правильно, а как неправильно? Некоторая раскованность критики, по-моему, ей только к лицу – за некоторыми исключениями, но они всего лишь подтверждают правило.

Вот, например, у нас в СПб, в журнале «Постскриптум» напечатана статья не статья, затрудняюсь идентифицировать жанр, В. Топорова. К этому сочинению дан редакционный комментарий такого рода: «Не мог он пасквиль от памфлета, как мы ни бились, отличить» 5. Повторю: это не я придумала, это редактор. Местная власть. И не в бровь, а в глаз. Глаз завистливый, и язык без костей, и писано все о том же: все – мерзавцы, один прокурор – человек, да и тот свинья в ермолке. Зато раскованности там – ведрами не вычерпаешь. Погаными. Зачем же печатать пасквиль? Зачем снова и снова трепать имена людей безусловно уважаемых? Кому так уж по душе пришлось это разнузданное злоязычие? Открою маленький секрет: один редактор прямо заявил об этом. Мне, сказал, наплевать, что он там пишет, лишь бы читать занимательно. То есть – лишь бы продавалось хорошо. Привкус скандальчика, запашок помойки – вот чем привлекателен пасквиль. Нет уж, боже упаси от такой свободы! Перебор, двадцать два. А надо все-таки двадцать одно, а так вместо выигрыша – пуф-ф! Правда, до сих пор пасквиль был опознавательным знаком книжной продукции патриотического толка, – ну, да живешь – до всего доживешь.

Это к вопросу о размывании жанров. Но если оно такое, как у С. Чекаловой, то это хорошо и на пользу литературе. На стыке жанров, возможно, удачнее получится. И получается, как, например, у А. Солженицына в его записках о романе «Смерть Вазир-Мухтара» Тынянова (1997, N 4). Из «Литературной коллекции». Примерно так пишутся внутренние рецензии. Видно, что Солженицын писал для себя и заносил на бумагу все, что подумалось. Упрекнуть его в пристрастности – значит проявить интеллигентскую бесхребетность, потому что берется он за дело засучив рукава, и тут уж не жди ни снисходительности, ни уклончивости, ни простой толерантности. Но ведь взгляд этого человека на что бы то ни было всегда интересен, в какие бы крайности он ни впадал. И как бы он ни забирал вправо, он остается одним из самых замечательных людей современности, и тот, кто взыскует истины, неминуемо обращается в его сторону: а он как? Ну вот и здесь: критика это или нет, это местами несправедливое, пристрастное везде, полное живой пульсирующей крови исследование писателя? Да, наверно, критике только в прибыток, что он к ней обратился.

Эта критика – куда более скрупулезная, с абсолютным углублением в текст; тут чуть не каждое слово, не каждый абзац обнюхивается со всем прилежанием, тут своя концепция не навязывается, поскольку у рецензента свое мнение есть едва ли не по любому тезису. Зачем концепция? Профессиональный критик побоится выглядеть столь категоричным. Профессиональный критик зачастую не станет так по уши погружаться в текст. Профессиональный критик не будет обходиться без модных терминов, без всех этих архетипов и синтезов.

Солженицын не случайно занимается именно романом Тынянова: его интересует метод исторического романиста. Как это сделано? Что для этого понадобилось преодолеть? Куда копнуть? Он свою выгоду преследует, и ему не до хронотопов и коннотаций. Спорить, конечно, с Солженицыным можно, но надо ли? Его не убедишь, а сталкивать одного великого писателя с другим – занятие неблагодарное. Я предпочитаю радоваться, что мне выпало и того прочесть, и другого и полюбить обоих. Конечно, странно, когда Солженицын упрекает Тынянова за недостаточное почтение к императору Николаю I. Конечно, неприятно, когда он находит Тынянова холодным художником, – это несправедливо.

А ведь есть чему и поучиться! Вот и у несправедливого, нелюбезного Солженицына есть чему поучиться хотя бы и самому распрофессиональному критику. Да жаль – этому не научишься: силе темперамента. Яркости индивидуальности. Этого не позаимствуешь! И все равно – поэт в России больше, чем поэт, а Солженицын как критик – больше, чем критик. Хотя всё и не по правилам!

Вот сколько критики содержится в одном-единственном номере журнала. А ведь мы схитрили: по разделу «Литературной критики» числится всего одна статья – И. Роднянской «Сюжеты тревоги» с подзаголовком «Маканин под знаком «новой жестокости»». С этим автором вы можете соглашаться или нет, но уважать-то его приходится. На фоне нынешних баталий, куда порой втравливаются даже такие зубры, как Б. Сарнов, когда ему пришлось отвечать П. Басинс-кому6, работа И. Роднянской оставляет приятное впечатление чистого беспримесного профессионализма без выяснения отношений и дрожи скандала. И впрямь, надоели эти страсти. Пора выделить заповедные территории и произвести демаркацию: мне – сюда, тебе – досюда. И чтобы уже не браниться, а полемизировать.

Правда, в центре – снова Маканин, который в качестве объекта исследований лидирует, далеко опережая всех прочих российских прозаиков. Чем вызвано такое предпочтение, объяснять не берусь, тем более что мне оно непонятно. А те, кто не топчется возле Битова и Маканина, проделывают свои фигуры высшего пилотажа в районе Пелевина, Сорокина и проч. Привычки, что ли, срабатывают к групповой критике, к кучкованию вокруг официально объявленных талантов? Или страх ступить не на ту стежку?

Ну вот, например, Букера дали не за роман и не за повесть, стоящие в уставе премии, и ни один критик на это явное нарушение ухом не повел. А почему? Как раз прояснение причин такого казуса и есть функция критики: а вдруг это мы чего-то не поняли и плохо прочитали устав? А вдруг это жюри его нарушило? Хотелось бы знать. Но нет: как в песенке Новеллы Матвеевой, дружно они промолчали – и все. Так вот, у И. Роднянской как раз обозначено все, обсказано, никаких лакун, никаких туманностей. Зато и начинаешь с нею не соглашаться с первой же страницы. Она пишет: «Трудней всего писателю – если он серьезен»7. Позвольте оспорить. Еще Белинский сказал, что растрогать легче, чем рассмешить. Конечно, принятая нынче манера ерничать и паясничать облегчает процесс творчества – если он есть в наличии. Но о носителях этой манеры – о них и речи не может быть, когда в предмете Маканин. Он-то к этому не имеет отношения. А писателю всегда трудно, если он талант. С кем протекли его боренья? С самим собой. Талант – ну и трудно. Это лежит в природе вещей.

Второе: И. Роднянская уверяет, что переход к новой реальности для поколения сорокалетних в прозе близок к эмиграционному шоку. Скорее он таков для более старших, а сорокалетние и в своем-то времени были не больно укоренены. Шедевром Маканина она объявляет повесть «Один и одна». И заявляет, что Маканин – один из «пифических» истолкователей своего времени (и с этим можно бы поспорить). Но понимаешь, что система взглядов автора статьи уже сложилась, здесь все более или менее состыковано, да и не в этом дело. Главное, что критик ищет доминанту исследуемого автора, его философский фундамент, его «особость». И все это не является плодом фантазии, не навязывается писателю извне, а открывается, отыскивается.

Правда, и тут есть желание составить ряды, выявить со-мыслящих – по признаку реакции писателей на апокалипсические протуберанцы в нашей реальности. Но любой ряд – сомнителен, уподобление – в лучшем случае неполно. Курчаткин и Кабаков, с одной стороны, и Маканин и Петрушевская – с другой, – рассыплется строй-то, закосит! И все-таки Маканин, и несть ему конца. Тем более, что в предыдущем, N 3 журнала – статья о Битове (в центре), – это статья Т. Касаткиной «В поисках утраченной реальности». В стык идут!

А нам – позвольте отклониться. Вот, например, статья Е. Ермолина «Собеседники хаоса» (1996, N 6) попала в рубрику «По ходу дела». По ходу дела автор вступает в полемику с Н. Лейдерманом и М. Липовецким, заявившими новый термин «постреализм». По величине работа Ермолина чуть больше рецензии, но это философский этюд. Ермолин оспаривает позицию Лейдермана и Липовецкого в вопросе о направлении развития общества. Он не согласен с концепцией, по которой мир ввергнут в тотальный хаос и эта ситуация необратима. Хаос неостановим, мы живем в нем и повинуясь ему, и соответственно для искусства осталась всего одна дорога, именуемая постреализмом, а другие категорически исключаются. Автор берет на себя труд не поверить теоретикам гибели. Ермолин считает, что и в потоке событий и катастроф есть свой скрытый смысл и что бессмысленность торжествует в психике человека, а не в объективной реальности. Основа такого воззрения – христианские взгляды автора. Он убежден, что «панхаотизм – только психическая аберрация, самообман художественного сознания, поддавшегося модным настроениям богемной среды» 8. Взгляд Ермолина утешителен, но не в этом одном его значительность. «…Мир, – говорит он, – вовсе не постигла окончательная порча» 9, – и это, должно быть, так, иначе зачем на земле этой вечной живу?

Римляне говорили: ищи, кому выгодно. В обстановке умело нагнетаемой апокалипсической паники сподручно выдавать за вспышки гения самоделковые фитюльки, якобы развал и хаос выражаются таким образом в адекватных формах. Думается, что Лейдерман и Липовецкий не имели такой корысти. Но можно по именам назвать тех, кто ее имеет. Кто с легкой душой отринул понятия «совесть» и «честь» как устарелые. Кто с удовольствием гудит, что гуманизм остался в XIX веке. Кто себя освободил от всяких моральных долгов. Но как бы ни назвать – Бог, или совесть, или гуманизм, – никто этого не отменял, а стоит признать мир всеобщей свалкой – и пожалуйста, никто никому не должен, абсолютное наплевать торжествует!

Ермолин выступает с точки зрения христианства как основы бытия: «Гвалт и хаос кончаются там, где начинается вечность» 9. Его статья – попытка подвести философско-мировоззренческий фундамент под критику. Он ставит в упрек М. Липовецкому, что тот нагружает литературу функцией некоей религии без Бога. А мы ведь все равно судим литературу внелитературными критериями, хоть мы согласны с Добролюбовым и Писаревым, хоть нет. А попробуйте судить таким образом постмодерн, когда он заведомо отказался от всякого совпадения с реальностью! Ежели литература – всего лишь игра, то никакой реальности и не надо, от нее литература не зависит. Но тогда – зачем она?

  1. »Вопросы литературы», 1996, N 6, с. 3. []
  2. Там же, с. 4.[]
  3. Там же, с. 45[]
  4. Там же, с. 23.[]
  5. »Постскриптум», 1997, N 2, с. 296. []
  6. См.: «Литературная газета», 11 июня 1997 года.[]
  7. И. Роднянская, Сюжеты тревоги. – «Новый мир», 1997, N 4, с. 200.[]
  8. Е. Ермолин, Собеседники хаоса. – «Новый мир», 1996, N 6, с. 213.[]
  9. Там же.[][]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №4, 1998

Цитировать

Пруссакова, И. Критики нет? Критика есть! / И. Пруссакова // Вопросы литературы. - 1998 - №4. - C. 3-35
Копировать