«Крепкий шарик в крови, полный света и чуда». Каталог чудесных емкостей в поэзии Арсения Тарковского

В воспоминаниях Т. Жирмунской об Арсении Тарковском есть одно примечательное место, а именно — описание комнаты № 48 в писательском Доме творчества в Переделкине, где поэт жил почти постоянно с середины 1950-х до конца 1970-х годов:

Боже! Чего тут только не было! Вазочки, шкатулки, картинки на стенах, сухие цветы, альбомы, расписной пузатый чайник, коробки с таинственными наполнителями. Все это напоминало мне почему-то «Игрушечную лавку» Герберта Уэллса <…> Когда через десяток лет (Тарковские уже перебрались в Дом ветеранов кино в Матвеевском) я за какой-то надобностью заглянула в № 48 к новому постояльцу, голизна стен и казенность обстановки тяжело ударили по сердцу. Все прекрасное исчезло, будто и не бывало. Точно как в том фантастическом рассказе¹.

По воспоминаниям Марины Тарковской, ее отец очень тяготился многолетним вынужденным проживанием в казенных учреждениях для творческих работников, называя их «домами терпимости». Но как бы то ни было, преображая действительность в своих стихах, Тарковский оставался поэтом и в повседневной жизни, о чем свидетельствует «волшебный» интерьер его более чем скромного жилища, запечатленный Т. Жирмунской. Интересно, что в перечне вещей, наполнявших комнату № 48, преобладают чудесные емкости, в которых скрыты какие-то волшебные предметы: вазочки, шкатулки, «расписной пузатый чайник», «коробки с таинственными наполнителями»… Да и сама эта комната, утратившая с отъездом ее магического постояльца «все прекрасное» и таинственное, «как в том фантастическом рассказе», тоже предстает большой волшебной емкостью — то ли уэллсовской «игрушечной лавкой», то ли диккенсовской «лавкой древностей», то ли антикварным магазином из бальзаковской «Шагреневой кожи».

Об особом пристрастии Тарковского ко всякого рода затейливым и чудесным вместилищам, скрашивавшим его печальный аскетический быт, лишенный домашнего тепла и уюта, проникновенно пишет дочь поэта: «На шкафчике у папы, справа от его дивана, стояли старинные чашки, которые он с увлечением собирал, — каждая новая чашка подолгу нами рассматривалась, и папа по справочнику расшифровывал мне клеймо, стоявшее на донышке.

А в самом шкафчике были разноцветные заграничные бутылки с экзотическими напитками, ликерами и кубинским ромом. Папа любил угощать меня и угощаться сам из маленьких серебряных стопок»². Выбирая подарок отцу ко дню рождения, Марина Арсениевна, безусловно, учитывала эту почти детскую привязанность поэта: к очередному 25 июня она приготовила «старинный флакон с серебряной пробкой»³.

Неистребимая тяга к волшебству, «глупое пристрастье к чуду», несмотря на голод, крайнюю бедность, близость смерти и потери близких — весь тот экзистенциальный ужас, который семья Тарковских переживала в годы гражданской войны вместе со всей Россией, — были первым и очевидным проявлением поэтического дара Арсения Тарковского. На закате жизни он вспомнит о первом явлении музы «в девятнадцатом году» как о подлинном чуде посреди разрушенной и умирающей жизни:

…Брата старшего убили,

И отец уже ослеп,

Все имущество спустили,

Жили, как в пустой могиле,

Жили-были, воду пили

И пекли крапивный хлеб.

………………………..

Но картошки гниловатой

Нам соседка принесла

И сказала: — Как богато

Жили нищие когда-то.

Бог Россию виноватой

Счел за Гришкины дела.

Вечер был. Сказала: — Ешьте! —

Подала лепешки мать.

Муза в розовой одежде,

Не являвшаяся прежде,

Вдруг предстала мне в надежде

Не давать ночами спать.

Первое стихотворенье

Сочинял я, как в бреду:

«Из картошки в воскресенье

Мама испекла печенье!»

Так познал я вдохновенье

В девятнадцатом году.

«Жили-были», 1975

В схожей «пограничной ситуации» — в 1946-м, когда поэт мучительно переживает идеологический разгром и физическое уничтожение уже готовой к печати первой книги своих стихов, — были написаны такие строки:

Порой по улице бредешь —

Нахлынет вдруг невесть откуда

И по спине пройдет, как дрожь,

Бессмысленная жажда чуда.

Эта спасительная «бессмысленная жажда чуда», которой «придется стать стихом, когда и ты рожден поэтом», возникает у самых истоков жизни Тарковского — в его «золотом детстве», о чем убедительно свидетельствуют автобиографические рассказы поэта («Точильщики», «Константинополь», «Марсианская обезьяна», «Донька» и другие). То он ищет клад в саду «где-нибудь под жасмином или серебристым тополем»; то бредит путешествием в Константинополь, по которому «в течение восьми лет» мысленно прогуливается в сопровождении Г. Доре — автора восхитительных иллюстраций к «Истории Франции» Ж. Мишле; то, страстный «огнепоклонник», втайне от родителей сбегает из дома на базар, чтобы посмотреть на точильщиков и самому стать точильщиком — «колдуном и волшебником», заклинателем «дивного золотого дождя»; то, подружившись с озорной мартышкой Донькой, подаренной его старшей сестре Леонилле одним из ее ухажеров, превращается в марсианскую обезьяну и — к ужасу своих любящих родителей — самозабвенно демонстрирует, как она ищет блох, всему благородному собранию гимназии М. Крыжановского, чуть не сорвав выступление своего старшего брата Вали «с рефератом о Марсе» перед учителями, гимназистами и их родителями… В то «торжественное воскресенье», вместе с отцом и братом, пятилетний Асик Тарковский несет конспекты, ученые книги и диапозитивы для волшебного фонаря, через который — как «сквозь магический кристалл» — он смотрит на мир и который и сам представляется ребенку меняющимся волшебным миром (рассказ «Марсианская обезьяна»).

Таков и лирический субъект поэзии Тарковского с его универсальной способностью ко всякого рода древесно-энтомологическим метаморфозам, библейским преображениям и языческим оборотничествам. Примеров здесь предостаточно. Приведем наиболее выразительный — из стихотворения «Кухарка жирная у скаред…» (1957), посвященного ранней юности поэта:

…У, как я голодал мальчишкой!

Тетрадь стихов таскал под мышкой,

Баранку на два дня делил:

Положишь на зубок ошибкой…

И стал жильем певучих сил,

Какой-то невесомой скрипкой.

Сквозил я, как рыбачья сеть,

И над землею мог висеть.

Осенний дождь, двойник мой серый,

Долдонил в уши свой рассказ,

В облаву милиционеры

Ходили сквозь меня не раз.

А фонари в цветных размывах

В тех переулках шелудивых,

Где летом шагу не ступить,

Чтобы влюбленных в подворотне

Не всполошить!.. Я, может быть,

Воров московских был бесплотней,

Я в спальни тенью проникал,

Летал, как пух из одеял,

И молодости клясть не буду

За росчерк звезд над головой,

За глупое пристрастье к чуду

И за карман дырявый свой.

Выстроенный здесь предметно-символический ряд, эксплицирующий «стихогенную» природу метаморфоз, которые претерпевает лирический герой, так или иначе тяготеет к волшебным емкостям: «невесомая скрипка», являющаяся метонимией энтомологического «двойника» поэта — «домашнего сверчка», — становится «жильем певучих сил»; прозрачная евангельская реминисценция (призвание Христом первых апостолов; чудесный улов, когда воскресший Спаситель в третий раз является ученикам при море Тивериадском — Ин., 21:1-11), «рыбачья сеть» висит над землей, а лирический субъект выступает здесь в роли «ловца человеков»; «а фонари в цветных размывах», преображающие подозрительные подворотни и «переулки шелудивые», где собираются «воры московские», в места тайных свиданий пылких влюбленных, отражаются на небе «росчерком звезд над головой» и становятся источником того волшебного света, в котором даже такие прозаические предметы, как «пух из одеял» и «карман дырявый», представляются чудом претворенного поэтического слова.

Само слово в лирическом мире Тарковского — сакральная волшебная емкость, в которой до поры до времени дремлют метафоры и символы, несущие бытийную энергию сотворения и преображения мира и человека. Тарковский пишет об этом, прибегнув к аналогии с царской погребальной «емкостью» владык Древнего Египта, в письме К. Чуковскому от 25 января 1960 года: «…в словах, вошедших в стихи, как в коробках, лежат метафоры, как египетские фараоны в гробницах, и при соприкосновении гробниц фараоны просыпаются и начинают разговор» ⁴. Глубоко знаменательно, что это написано по поводу детских стихов К. Чуковского, поэзия которого в оценке Тарковского — «это Шекспир для детей в лучшей интерпретации: вот силы зла, вот силы добра, вот их битва и кода судьбы»⁵. Не случайно письмо завершают воспоминания о первой встрече поэта с чудо-стихами Чуковского: «Спасибо Вам, что еще в моем детстве я был с Вашим «Крокодилом»: он ждал меня на моем восьмом году. Мне и теперь удивительно хорошо с Вашей книгой (речь идет о недавно вышедшем сборнике стихов Чуковского «Чудо-дерево». — Н. Р.), где, кроме «Крокодила», так много изумительнейших стихотворений»⁵.

Он награжден каким-то вечным детством,

Той зоркостью и щедростью светил,

И вся земля была его наследством,

А он ее со всеми разделил, —

адресованные Пастернаку хрестоматийные ахматовские строки можно с полным основанием отнести и к «вечному ребенку» Тарковскому.

С детства очарованный предметами и явлениями окружающего мира как волшебными емкостями, скрывающими в себе таинственное содержание — чудо как некую экзистенциальную вещь, — Тарковский и само слово воспринимал и претворял в своей поэзии как семантический «резервуар» накопленных за многие века культурно-исторических контекстов, которые поэт призван воскресить, чтобы дать им новую жизнь в стихе, где «слова начинают светиться, загораясь одно от другого, и чем этот взаимосвет <…> ощутимей, тем стихотворение мне больше по сердцу»⁶. Поэтическое слово, по Тарковскому, — та счастливая рубашка, «чепчик счастья» (если воспользоваться блистательной межъязыковой метафорой Мандельштама## Подробнее об этом см.: Литвина А., Успенский Ф. «Чепчик счастья: К интерпретации одного образа в «Стихах о неизвестном солдате» Осипа Мандельштама» // TSQ 35. Winter 2011.

1. Жирмунская Тамара. «Спасти шмеля!» (Арсений Тарковский) // Эолова арфа: Литературный альманах. Вып. 5. М.: Изд. Нины Красновой, 2012. С. 81-82. [↩]
2. Тарковская Марина. Осколки зеркала. М.: Вагриус, 2006. С. 276.[↩]
3. Там же. С. 128. [↩]
4. А. А. Тарковский — К. И. Чуковскому // Литературная газета. 2012. 10 апреля. С. 5. [↩]
5. Там же. [↩][↩]
6. Литературная газета. 2012. 10 апреля. С. 5.[↩]