«Красные Евы». Советская эмансипация на страницах польской периодики межвоенного периода

Соприкосновение поляков с русской культурой всегда напоминало минное поле — взрывоопасные слои обид, страхов, зависти или ревнивого обожания. Польский взгляд на русское, российское или советское неизменно отличался амбивалентностью, был эмоционально окрашен — зачастую чрезмерно. Традиция осмысления России и ее культуры в Польше обычно рассматривалась в тесной связи с общественно-политическим контекстом; отмечалась специфическая идиосинкразия и предрассудки, объясняемые укоренившейся позицией патриотической осторожности. Говорилось об угрозе искушения, обольщения, хитроумного закабаления и ослепления. Польско-российские культурные связи (особенно литературные), восприятие произведений русской культуры и порожденных ею идей и образов интерпретировались в одномерном, гетеронормативном контексте опасной зависимости и, как правило, относились или к русофильским, или к русофобским.

Я не оспариваю пользу и своеобразное «романтическое очарование» подобных кодификаций (тем более что сама неоднократно воспроизводила их в собственных исследованиях), подтверждающих сложный характер отношений Польши с русской культурой. Однако они обрекают на поверхностность, не дают проникнуть глубже в структуру явления. А ведь в польском образе России конструирование превалирует над реальным видением, это процесс формирования не столько образа соседа, сколько собственной национальной идентичности. Можно даже сказать, что восприятие русской культуры и литературы являлось неотъемлемым элементом польского самосознания. Соприкосновения с Россией определяли (и продолжают определять) граничные условия, своего рода пределы польского коллективного сознательного и бессознательного. Это своего рода триггер травм, скрытых в глубинах долговременной памяти. Возрождая воспоминания и переживания, связанные с травматическим опытом, он приводит в боевую готовность защитные силы польских фантасмагорических нарративов.

Может показаться, что сегодняшний день — не самое подходящее время для того, чтобы по-новому взглянуть на польско-российское прошлое. И тем не менее я убеждена, что не стоит только лишь возрождать травмы и реанимировать давние предрассудки. Следует выйти за рамки клишированных и неточных определений, кодифицирующих оценку динамики польско-российских связей как оппозицию между рабским восторгом и неистовой, мизогинической предвзятостью. Следует взглянуть на проблему иначе, то есть указать на то, насколько глубоко оказались искажены — будучи вплетены в польские модели гендерных ролей и базирующиеся на них идеи польской идентичности — взгляд на польско-российские связи и их оценка. Следует оспорить доминирующие исторические нарративы, преодолеть патриархальный исторический дискурс, подчиненный мужскому голосу, который не только не позволял заметить множество других действующих лиц, но и авторитарно конструировал такой образ, в поле которого значимы оказывались лишь элементы, укрепляющие, подтверждающие и конструирующие маскулинную национальную идентичность. Пришло время освободить дискурс, связанный с польско-российскими связями, поскольку он слишком тесно сплетен с маскулинной версией польского национального канона, маскулинным повествованием, которое увековечивает патриархальный общественный порядок, основанный на отношениях власти, силы и насилия.

Принимая во внимание эту насущную потребность, я полагаю своей первоочередной задачей предоставить голос польским женщинам, писавшим о встрече с Россией и русской культурой, а также рассмотреть фигуры и образы русских женщин, запечатленные мужским дискурсом, переосмыслить их, деконструировать искажающие их стереотипы. Итак, меня будут интересовать реально существовавшие женщины, а также женщины-символы, присутствующие в культурных текстах и коллективном воображении. Разрушая жесткий панцирь фаллогоцентризма, эссенциалистской логики, наконец, мира польского национального канона, в котором национализм тесно переплетается со стереотипом маскулинности, а польскость с католицизмом, я хотела бы начать с «маленького» фрагмента межвоенной истории польско-российских связей.

Мой выбор обусловлен убеждением, что, с одной стороны, именно здесь можно говорить о порожденных новым гендерным сознанием разломах в польской литературе и культуре — культуре доминирования мужского голоса; с другой же — реальность советской культуры того времени содержала компоненты, наиболее болезненно бившие по маскулинной национальной идентичности и пробуждавшие дремлющих демонов. Процессы модернизации, стремительно совершавшиеся в Советской России и проявлявшиеся в социальной сфере, в частности в успешной урбанизации и индустриализации, секуляризации норм и обычаев, распространении просвещения, сопутствующая им демократизация, изменения в области морали и положения женщин, расширение области свобод и политического равенства стали своего рода камнем преткновения для тех, кто в межвоенной Польше укреплял свои позиции, цепляясь за традиции.

Эмансипационный потенциал труда

Среди «женских» тем, связанных с восприятием новой советской культуры, тем, которые с самого начала привлекали к себе пристальное внимание, было несколько особых вопросов. Один из них — «советский эксперимент»: доступ женщин в мир прежде исключительно мужских профессий. Эта тема вызывала интерес у читателей и читательниц польской перио­дики межвоенных лет, причем не только женской. Обсуждались прежде всего проблемы женского присутствия на рынке труда; правовые нормы, регулировавшие ту или иную профессиональную деятельность; дискриминационная практика найма и оплаты женского труда; профессиональное обу­чение женщин, в том числе освоение новых специальностей.
На страницах женской периодики — «Кобета Вспулчесна» (Kobieta Współczesna), «Блющ» (Bluszcz), социалистического издания «Глос Кобет» (Głos Kobiet), католического «Моя пшиячулка» (Moja przyjaciółka) или «Тыгодник Кобеты» (Tygodnik Kobiety) — печатались циклы статей, являвшиеся своего рода обзорами профессий и связанных с ними гендерных стереотипов, портреты первопроходчиц в профессиях, прежде для женщин недоступных (женщина-ветеринар, женщина-пилот, первые спортсменки, первая женщина-профессор и т. д.); публиковались также тексты, призывавшие к признанию общественной ценности женского труда и права женщины иметь профессиональные амбиции, к уважению ее выбора. Дискурс, связанный с женским трудом и интересом к мировому эмансипационному движению, затронул и периодические издания, не ориентированные на женскую аудиторию. Вопросы женской профессиональной деятельности поднимали и другие газеты и еженедельники, которые также пестрели идеями ставить женщин на «интересные», как тогда говорилось, должности. Такие заметки часто сопровождались черно-белыми (реже цветными) фотографиями, выполнявшими информационную функцию.

Описание эмансипации советских женщин посредством занятия профессиональным оплачиваемым трудом различалось в этих изданиях — в зависимости от представляемой ими идео­логии, связи с той или иной политической силой, пропагандируемыми ценностями. Консервативные и либеральные, правые и левые, националистические, национал-католические, народные, социалистические, коммунистические — каждое издание по-своему видело роль женщины в целом и по-своему относилось к России и всему российскому. Поэтому оценки и модели, которые можно встретить в текстах, посвященных проблемам российских женщин, преследовали иные цели, чем сообщения о подобных проблемах в других странах, и опирались на специфические идеологические схемы.

В таких женских периодических изданиях, как, например, прогрессивный элитарный «Блющ», адресованный интеллигенции, тексты об эмансипации посредством профессионального труда обычно оказывались вписаны в повествование о женской солидарности, о необходимости поддерживать друг друга и укреплять чувство гордости принадлежностью к женскому полу. Публицистки, подчеркивавшие успехи женщин в получении образования и освоении мужских профессий, чаще предлагали портреты американок, француженок или турчанок, но обращались также и к представительницам Советской России.

В рамках постоянной рубрики «Женщина в мире и дома» читательницы могли увидеть молодых и красивых «гражданок Советского Союза»: некую Фиченко, заменяющую машиниста паровой турбины в 50 тысяч лошадиных сил на Магнитогорском заводе [Kobieta… 1934a], Легутину, «лучшую работницу колхоза «Сталин» под Сталинградом»¹, успешно сдавшую экзамен на тракториста [Kobieta… 1934b], узбекских женщин, обслуживающих по восемь ткацких цехов на ташкентской фабрике, женщин-инженеров и женщин-техников на крупных ткацких фабриках Иваново-Вознесенска, руководительниц государственных трестов натурального и искусственного шелка, духов и мыла Земтеншину и Воронову. Они читали о советских женщинах, выполнявших работу, которая не только требовала большой физической силы, но и вредила женскому здоровью: о первых женщинах-шахтерах, «прекрасно справлявшихся со своими обязанностями, лучшим доказательством чего являются заслуженные ими лестные отзывы за энергию и рвение» [Kobiety… 1932], о каменщицах, дорожных работницах.

Сегодня создается впечатление, что опубликованные на страницах этого издания тексты не отличались особой эмпатией и печатались на правах курьезов рядом с упоминаниями о китаянках, гревшихся у плиты [Chińskie… 1932], или англичанках, нанимаемых для разгрузки ячменя с датских пароходов и якобы справлявшихся «с переноской тяжестей лучше, чем мужчины» [Kobiety… 1934]. Эти тексты свидетельствуют о глубоко классовом характере межвоенного общества, о том, насколько глух был межвоенный дискурс к рабочему классу и крестьянству. Представительниц польской интеллигенции, читавших это издание, вероятно, больше интересовали фотографии английской королевы в старинной карете [Współczesna… 1932] или дочери американского миллиардера, которая собственноручно устанавливает в лесу своего отца плакат, запрещающий охоту [Córka… 1932]. Заметки о женщинах-колхозницах, председательницах и трактористках привлекали их внимание меньше, чем фотографии с конкурса, где выбирали самые красивые глаза [Tak… 1932], или рассказ об обучении польских девушек в единственной в стране женской Школе производства молока и сыроварения в Шафарне [Mleczarki… 1932].

Хотя следует признать, что сам факт упоминания имен советских женщин, которые вошли в мир, прежде населя­емый только мужчинами, можно считать данью уважения воле одиночек, неразличимых в анонимной толпе. Кроме того, комментарии к фотографиям, подчеркивающие молодость героинь, вероятно, являлись завуалированным способом указать на пропагандистский пафос советской действительности. Ведь возраст этих весьма юных работниц свидетельствовал не только об отсутствии опыта и профессионального образования. За вниманием к их юности скрывалось также сожаление о том, что власти Страны Советов безжалостно эксплуатируют женскую красоту и молодость. На этих заметках словно бы лежала тень перепечатанного многими изданиями репортажа Юзефа Энгеля, польского коммуниста, который, «поддавшись пропаганде и под угрозой тюремного заключения, отправился в СССР, однако через три года бежал в Польшу», чтобы свидетельствовать:

Женщины <там> бывают даже красивы, но очень недолго, поскольку красоту их разрушает непосильный труд. В шахте была молодая девушка восемнадцати лет, которая зарабатывала четыре рубля в день. Она выглядела старухой. А ведь помимо работы на заводе или в шахте им приходится еще трудиться дома [Czego… 1934].

К сожалению, создается впечатление — хотя, возможно, это слишком суровая оценка, — что больше утраты здоровья и сил читательниц пугали изменения во внешности, которыми чреват тяжелый физический труд. В мире, где господствовал мужской взгляд, отождествлявший ценность женщины с молодостью и внешним обликом, это грозило еще большей степенью исключения.

Эмансипация как жестокость и манипуляция

К проблеме выполнения женщинами работ, которыми традиционно занимались мужчины, с акцентом на тяжесть некоторых из них, а точнее на вред, наносимый таким образом женской красоте, также обратился «Тыгодник Илюстрованы» (Tygodnik Ilustrowany). Автор размышляет о советской женщине, основываясь на пяти фотографиях доктора Альберта Герлиха, немецкого антрополога (того самого, который три года спустя, в 1935 году, возглавил знаменитую немецкую экспедицию в Афганистан). На них изображены представительницы Советской России: кондуктор трамвая, каменщицы, девушки, «отдыхающие в московском парке», женщины, проходящие «военную службу вместе с мужчинами в так называемых смешанных ротах», женщина-сторож на складах на реке Лене, дорожные работницы.

1. Здесь и далее перевод с польского мой. — А. С.[↩]