Край и середина аутентичности Заметки о текстологии Ф. Достоевского

Вопрос о том, в каком виде предстают перед нами памятники словесности, созданные в разные эпохи, по мере неотвратимого сдвига в прошлое «золотого века» нашей литературы обретает все большую актуальность. Это касается любого текста, обладающего неполным языковым согласием с современностью. Парадоксом является легкая решаемость этого вопроса при значительном языковом несовпадении: научное издание памятников средневековой русской литературы на современном русском языке никого не удивляет и не возмущает, но для памятников русской литературы XVIII и XIX веков выдвигается требование «аутентичного» текста и делаются попытки его «канонизировать». Попробуем понять логику этих требований и смысл их практического применения—полного или частичного (гибридного)—на примере изданий собраний сочинений Ф. Достоевского, из числа тех, которые претендуют на воплощение определенного текстологического принципа. Фактически спор идет о правильной версии русского языка, на котором человечество должно осваивать произведения писателя.

Здесь на одном полюсе текстологической сферы находится ставшее центральной опорой достоеведения Полное собрание сочинений в 30 томах под редакцией академика Г. Фридлендера, где реализован хорошо известный пушкинодомский принцип—воспроизведение памятника литературы в максимальном приближении к современным грамматическим нормам [Достоевский 1972–1990]. На противоположном полюсе—так называемые канонические тексты Петрозаводского университета, где предпринята попытка воспроизвести тексты в полноте графики оригинала, включая орфографию и пунктуацию [Достоевский 1995]. В Пушкинском Доме издается новое, «дополненное и исправленное» Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского в 35 томах, задуманное как переиздание фридлендеровского, с исправлением ошибок технического и идеологического плана. Однако характер этих «дополнений и исправлений» в 8-м томе (роман «Идиот») [Достоевский 2019] заставляет предположить, что это издание располагается в отношении уровня своей текстологической «аутентичности» где-то посередине между петрозаводским и фридлендеровским собраниями сочинений, являя собой своего рода текстологический гибрид: в нем современная графика и орфография сочетаются с отдельными вкраплениями орфографии XIX века, а современная пунктуация перемежается следами прижизненных писателю норм правописания.

Защитники принципа аутентичности при издании классической русской литературы XIX века (М. Шапир, И. Пильщиков, Н. Перцов и др.) настаивают, что в ряде случаев текст XIX века, например А. Пушкина, можно правильно прочитать исключительно и только в дореформенной графике и орфографии, к примеру, замена местоимения «ея» на «ее» способна уничтожить рифму в пушкинском стихе [Шапир 2009]. Следуя кардинальному пункту воли автора—быть адекватно понятым читателем,—текстолог обязан ориентироваться на грамматическую модель своего реципиента: «…автор художественного произведения, как бы своеобразна ни была его тематика, как бы индивидуален ни был его языковый стиль, как бы оригинальна ни была его художественная манера, не может сколько-нибудь далеко отойти от принятой в данной письменности пунктуационной системы» [Шапиро 1955: 73]. В процессе семантического взаимообмена с вербальными языковыми средствами графические знаки образуют смысловую конструкцию, которая отражает стилистические особенности письма автора и, одновременно, свойства письменной культуры его времени. Второй аргумент — прямолинейность работы редакторов в советских научных издательствах, правивших тексты классиков по учебнику для 8-го класса С. Бархударова и С. Крючкова, грубо нарушая тем самым авторскую волю и обращая текстолога в сотрудника оруэлловского «Министерства правды» [Шапир 2009: 276]. В то время как главная задача издателя памятника литературы, в соответствии с выработанными текстологическими традициями,—сохранить и донести до нас текст в максимально полном его согласии с авторскими намерениями.

К этим соображениям добавляется политический момент: «Многократно оклеветанные «еры», «фиты» и «яти» стали жупелом для чиновников от культуры, которые не могли позволить, чтобы новые поколения читали русских классиков в старой орфографии: за особое пристрастие к ней можно было отправиться на Соловки» [Шапир 2009: 276]. В продолжение этой мысли и в обращении ее к современности, обнаруживается также не­устранимая связь между старой орфографией и «православным духом» [Захаров 1995: 5]. Эта гипотеза проводит труднообъяснимый водораздел между православными текстами, изданными на современном русском языке, и ими же в дореформенной версии. Разумеется, трудно поверить, что труды Тихона Задонского, изданные сегодня без «фиты», потеряли свой «православный дух». Вряд ли в этом случае Церковь стала бы их издавать, и никакой ереси и крамолы в этих изданиях доселе не обнаружено. Развитие идеи, что с помощью реформы орфографии большевики решили уничтожить в русской литературе «православный дух» [Захаров 1995: 10], следует оставить на совести автора: эта реформа разрабатывалась Академией наук России задолго до Октябрьского переворота, еще в начале 1880-х годов, и никаких политических целей не имела. Не вполне согласуется с теорией информации мысль, что «современная орфография, будучи в основном упрощением дореформенной, уменьшает объем передаваемой лексико-грамматической информации» [Перцов, Пильщиков 2011: 15].

Стоит вспомнить, что общий вектор приобщения коммуникативного ресурса русского языка к требованиям современности начиная с 1910 года принадлежит РАН. Один из пионеров этой программы—Д. Ушаков—надеялся на «светлое будущее» страны, обретающей «упрощенное правописание», которое при этом не купирует смыслы, заложенные автором в тексте [Ушаков 1911: 6]. Грамматическая реформа назревала всю вторую половину XIX века и была заявлена через год после смерти Достоевского [Ушаков 1911: 84]. Относительно восприятия реформы грамматики, которая представляется создателю «канонических текстов» «катастрофой» [Захаров 1995: 5], это был серьезный шаг в сторону оптимизации русской орфографии, полностью себя оправдавший. Таких «катастроф» в истории России за последнее тысячелетие было несколько, и каждая из них помогала продвинуться к более ясной и удобной письменной коммуникации на русском языке. Другое дело, что русская эмиграция начиная с 1920-х годов действительно отождествляла дореформенный русский язык с культурой прежней России, погибшей от рук большевиков, и это совершенно понятно и легко может быть оправдано.

Рассуждая о текстах классиков, изданных в пореформенный и дореформенный периоды, Н. Перцов и И. Пильщиков оперируют понятиями «старая» и «новая орфография», однако содержание этих понятий оказывается слишком расплывчатым, ведь в раздел «старого» могут входить не только стихи Пушкина, но и «Повесть временных лет». Есть ли смысл в парадоксальном утверждении, что «аутентичное» издание «Слова о полку Игореве» будет для отечественной культуры более необходимо и востребовано, чем перевод В. Жуковского или Д. Лихачева? Мысль о том, что «каждое произведение существует на том языке, на каком оно написано» [Захаров 1995: 5], производит впечатление очевидной. Однако, во первых, каждое литературное произведение написано как минимум на двух языках—базовом коммуникативном, в данном случае русском, и на поэтическом языке, который надстраивается над языком коммуникативным за счет «остранения» и созданных писателем семантических сдвигов, метафор. Во-вторых, в произведении искусства все в целом и каждое входящее в него слово получают свое значение при взаимодействии языка автора с языком читателя.

Как и М. Шапир, Н. Перцов и И. Пильщиков исходят из того, что существует тесная связь между текстовой структурой и языком автора, выдвигая принцип «неукоснительного сохранения аутентичного режима правописания, то есть той системы правописания, в которой текст был создан» [Перцов, Пильщиков 2011: 4]. Здесь вновь возникает вопрос: что такое «язык автора»? Их, как известно, всегда минимум два: нормативный русский язык определенной эпохи и индивидуальный поэтический язык, в виде «вторичной моделирующей системы» как особого ракурса видения мира, воплощенного в слове. Если первое, его сохранять не нужно по той простой причине, что язык постоянно эволюционирует, сделать с этим ничего нельзя, а возвращение страны к русскому языку XIX века—проект утопический. Если второе—этот язык реализуется в процессе восприятия, при участии языкового модуса читателя, и считать его намертво впечатанным в буквы, из которых состоит текст, значит делать ошибку. Со всем остальным, за что ратуют авторы этой работы,—отказом от навязывания тексту вкусов исследователя, необходимостью комментария, точностью воспроизведения особенностей авторского стиля, отказом от «принципа единственности («каноничности») эдиционного текста» [Перцов, Пильщиков 2011: 4]—должно согласиться. Речь идет только об «аутентичности», понимаемой как языковая консервация текста или ее крайняя стадия, доходящая до парадокса,—канонизация. Теоретическая несостоятельность и практическая бесполезность «канонического текста» доказана в десятках исследований классиков текстологии, что избавляет нас от необходимости говорить об этом отдельно ¹. Несколько лет назад на эту тему была опубликована работа С. Березкиной, с выводами которой нельзя не согласиться [Березкина 2011].

Доказано, что реальность не может быть описана и воплощена с помощью одного языка ², одного сознания, одного голоса, одного мнения. Но только как минимум двумя—в бытовом и научном общении и как минимум тремя—в сфере искусства [Баршт 2019: 405–411]. Любое произведение искусства нацелено на «иное» сознание, в контакте с которым происходит смыслопорождение; при контакте с таким же сознанием смыслопорождения не происходит. Художественный текст жив не благодаря тому, что надежно заспиртован в герметически закрытой банке, но именно благодаря своей коммуникативной активности. То есть чем больше он читаем, чем больше его обсуждают, тем сильнее его смысловая основа.

Защищая идею «аутентичного» воспроизведения, Перцов и Пильщиков ссылаются на опыт Д. Лихачева, который пишет, что обязательное условие верного прочтения текста –

хорошее знание языка эпохи. К сожалению, огромное количество неправильных прочтений в современных изданиях и исследованиях текстов появляется именно из-за плохого знания языка, на котором написано произведение. Одной начитанности в произведениях эпохи недостаточно: нужно не поверхностное понимание текста, а точное знание орфографических, фонетических, морфологических и синтаксических норм эпохи [Лихачев 1964: 19–20].

Однако этот аргумент бьет мимо цели: Лихачев говорит о необходимости адекватного прочтения текста на том языке, на каком он был написан, с учетом того контекста, который его окружал, и с этим невозможно спорить. В наступившую цифровую эпоху исследователь может взять в виде идеального по своей «аутентичности» файла в форме PDF любой прижизненный текст Достоевского, анализировать его и сравнивать с другими, погружаться в языковую реальность XIX века, не нуждаясь в посредниках. Но это лишь первая часть работы, возразим мы защитникам «аутентичности», этим она не кончается. Далее должен следовать перевод на современный язык с максимальным сохранением авторской воли—не с помощью прямого воспроизведения устаревших графем, но иными средствами, включая комментирование в тех случаях, когда перевод невозможен (а таких случаев действительно возникает немало). С этим соглашается И. Шайтанов, указывая, что при переводе текстов поэтов, работавших в нормах старой орфографии, возможны упущения:

1. С. Рейсер считает, что это понятие транслирует «неверное представление, будто бы текст можно установить раз и навсегда, т. е. канонизировать» [Рейсер 1978: 13]. Об этой проблеме см. также: [Рейсер 1970: 123–124; Гофман 1922a: 47–48; Гофман 1922b: 345–346; Берков 1963: 89; Перцов, Пильщиков 2011: 11–14; Прохоров 1982; Гришунин 1998: 26, 296, 308][↩]
2. »Представление о возможности одного идеального языка как оптимального механизма для выражения реальности является иллюзией. Минимальной работающей структурой является наличие двух языков и их неспособность, каждого в отдельности, охватить внешний мир» [Лотман 2000: 13].[↩]