Координаты литературы
«История башкирской советской литературы. Очерки». Ч. I (1917 – 1941). Под редакцией Л. Г. Барага, Х. Ш. Зинатуллиной, А. И. Чанышева, «Ученые записки Башкирского государственного университета», вып. II, серия филологических наук, N 4(8), Уфа, 1963, 503 стр.
Недавно увидели свет очередные «Ученые записки Башкирского университета». «Записки» неординарные. В этом выпуске напечатаны не малосвязанные друг с другом и часто весьма далекие от актуальной проблематики статьи, как это уже стало привычным для «ученых записок». Здесь опубликована первая часть очерков «Истории башкирской советской литературы». Вторая часть, посвященная литературе военных и послевоенных лет, находится в работе. Преподаватели университета взялись за дело, которое обычно под силу только коллективам научно-исследовательских институтов, и инициативу эту нельзя не приветствовать.
За последние годы у нас опубликованы» десятки очерков истории отдельных литератур народов СССР. Готовится история всей многонациональной советской литературы. Мы все знакомы с этими трудами и знаем, что при создании очерков истории литературы возникают обычно схожие проблемы: композиции всего труда, совмещения общих обзоров и «портретов» писателей, библиографического оформления. Все эти вопросы авторами истории башкирской литературы решены, мне кажется, правильно, с учетом опыта ранее опубликованных трудов: проблемные главы здесь закономерно сменяются очерками творчества наиболее крупных писателей – М. Гафури, А. Тагирова, Д. Юлтыя, С. Кудаша, И. Насыри, А. Карная, С. Агиша, Г. Саляма, С. Мифтахова. Словом, «технология» исследования вполне современна.
Однако книги подобного рода должны вбирать в себя достижения республиканского и всесоюзного литературоведения и во всех других отношениях. Это касается решения общих методологических проблем, а также принципов анализа как отдельных произведений, так и литературного процесса в целом. Не ставя перед собой задачи дать разбор каждой главы (тем более что в республиканской печати уже появились обстоятельные рецензии на книгу), я хотел бы остановиться на некоторых проблемах, которые, мне кажется, имеют принципиальное значение.
Одна из таких проблем – особенности национального становления молодых литератур нашей страны. Советские годы стали временем становления новых наций, возникновения национальных культур, литератур. К числу таких народов, которые стали нациями лишь в эпоху социализма и благодаря ленинской национальной политике, принадлежит и башкирский народ. Башкирская литература – одна из более чем тридцати литератур, обязанных своим возникновением Великому Октябрю.
Сказанное общеизвестно. Но из этого следуют серьезные и многообразные выводы. Национальное становление – это процесс, притом длительный; следовательно, нельзя говорить о молодой национальной литературе, культуре как готовой, возникшей сразу, вдруг, – надо говорить о движении в сторону создания этой литературы и культуры. Кстати, учитывая разновременность возникновения молодых советских литератур, следует сказать, что процесс национального становления многих молодых литератур еще не завершен.
Важно помнить и еще одно: развитие социалистических наций и их культур отличается особыми чертами, о которых сказано в Программе КПСС. Народы наши и литературы сближаются в процессе общего строительства коммунизма; национальное становление приводит не к разъединению, а к сближению. В литературах все более крепнут общие черты, отражающие социалистический характер народного бытия.
Все это имеет прямое отношение и к очеркам истории молодых литератур. В их основу должна быть подложена идея национального становления литературы, при котором вырабатываются и крепнут общие, объединяющие все народы и все литературы черты, вызревают критерия социалистического реализма, партийности и народности.
Мысль об этой реальной основе истории башкирской литературы, о закономерностях национального становления, о его специфических чертах в «Очерках» не выражена с необходимой остротой, яркостью, она не проходит, как это было бы нужно, через все разделы труда, не отражается в самой его композиции. Между тем историю башкирской литературы просто не понять, если хоть на минуту забыть о том, что литература переживала период национального становления.
Башкирских писателей долгое время отличала двуязычность. Они писали и на башкирском и на татарском языке, а поначалу преимущественно на последнем. Башкирская литература существовала тогда как бы «внутри» татарской. В главе, посвященной периоду революции и гражданской войны, Х. Зинатуллина пишет: «Башкирские поэты и авторы прозаических произведений, пьес писали на татарском языке. Они работали в газетах, издававшихся в Уфе, Оренбурге, Стерлитамаке и в других городах, вместе с татарскими писателями, имели с ними теснейшие творческие связи» (стр. 36). К цитированному можно прибавить: почти все крупные башкирские писатели (Ш. Бабич, М. Гафури, С. Кудаш, Д. Юлтый и др.) в начале своего творчества писали на татарском языке, Прочнейшие связи с татарской литературой существуют и поныне, когда они обрели иной облик и иную основу.
Очевидно, проблему рождения башкирской литературы, ее связей с татарской необходимо было поставить в книге со всей определенностью, и лучше всего было это сделать во «Введении» и в главе о 20-х годах. К сожалению, авторы ограничились лишь отдельными замечаниями, большинство из которых процитировано выше. Поэтому возникают всякие неточности, неясности.
Так, А. Чанышев пишет в главе «Литература двадцатых годов», что именно в это время башкирская литература «отделилась от общего потока татаро-башкирской литературы и стала развиваться самостоятельно» (стр. 39). Как же быть с периодом революции и гражданской войны? Х. Зинатуллина роняет замечание, что в первые годы революции «еще не было башкирской письменности, не было национального литературного языка» (стр. 36). Ничего не было, но ведь изучается же этот период в «Очерках»! И называется там ряд имён! Все те же М. Гафури, Ш. Бабич, С. Кудаш, Ш. Фидаи и др. Почему именно эти писатели, писавшие на татарском языке (и, между прочим, включенные в «Очерки» истории татарской советской литературы), изучаются и здесь?
Я не к тому клоню, чтобы «изъять» эти имена из «Очерков» башкирской литературы. Но надобно четко определить сам предмет исследования, сообщить читателям о тех принципах, на основании которых включены в «Очерки» эти писатели, рассказать об отношениях их к татарской литературе, о тех критериях, которые позволили судить о самостоятельности башкирского литературного процесса.
Очевидно, первоначально надо было обратиться к истокам национального художественного слова – к фольклору, раскрыв его неповторимое своеобразие, обещающее оригинальность письменной литературы. К сожалению, во «Введении» о фольклоре сказано лишь несколько общих слов. А фольклор этот – богатый, своеобразный. И при том неплохо изученный. (Можно назвать, например, талантливую книгу А. Киреева «Башкирский народный эпос», Уфа, 1961.)
Во «Введении» перечисляются имена М. Умитбаева (1841 – 1907), М. Акмуллы (1831 – 1895) – башкирских просветителей, Салавата Юлаева – сподвижника Пугачева и поэта. Но сказать и о них, и о их современниках следовало бы полнее, больше, на их традиции также опирались молодые башкирские писатели. В журнале «Агидель» (1964, N 2, 3) опубликовано исследование А. Харисова «Путешествия в прошлое», где исследуются истоки национальной литературы. Свободно и живо написанные, эти «Путешествия» показывают, что башкирам было что использовать при создании своей литературы.
Это о прошлом, об истоках. Теперь о литературе послереволюционного периода.
Автору главы о 20-х годах А. Чанышеву удалось подметить многие принципиальные особенности становящейся литературы. Справедливо указывается, что в это время «не было оформившихся литературных групп и творческих течений» (стр. 40), что характерно для татарской литературы той поры. Но не только это свидетельствует о самостоятельности башкирского национального процесса. Рождается башкирский литературный язык. Все возрастает внимание к жизни, к истории башкирского народа. Все шире входит в литературу башкирский фольклор. И еще одно: как бы ни были близки литературные Казань и Уфа, они жили во многом несхожей жизнью, обсуждали разные проблемы. В Уфе велись страстные споры об особенностях башкирского национального искусства, их определении. В Казани же думали и спорили о романтизме, реализме, совершенно не беспокоясь о национальной специфике своей литературы, выявившейся задолго до революции. Поэтому надо еще обсудить, правомерен ли встречающийся в «Очерках» термин «татаро-башкирская литература».
Башкирская литература сразу же пошла по пути национально-самобытного искусства. Это определяется в 20-е годы, с еще большей наглядностью – в последующее время. Кровные связи башкирской и татарской литератур не порвались и, конечно, никогда не порвутся. Эти литературы – сестры. Были, есть и будут писатели, работающие в той и другой литературах, пишущие, как, скажем, А. Бикчентаев, на татарском, башкирском и русском языках.
Башкирская литература, мужая как самобытное национальное явление, все больше сближается с другими литературами страны. Это хорошо показали в своих книгах Г. Хусаинов, К. Ахметьянов, С. Сафуанов. Это видно и в «Очерках». Но показать это можно было и нужно было ярче, глубже. И – конкретнее. О последнем хотелось бы поговорить подробнее.
Вот как хорошо писал А. Фадеев:
«Были недавно в башкирском театре. В громадном помещении, построенном Аксаковым, ходили очень веселые башкиры и башкирки, чувствовали свое несомненное право гулять и смеяться в этом здании… Автор – в прошлом батрак, а теперь председатель Башкирского ЦИКа – смотрел свое детище наивными глазами и был рад, что все это сам придумал, вызвал к жизни весь этот веселый маскарад и грохот. Главную роль старого крестьянина, открывшего ценные месторождения руды, которые хотят скрыть вредители, а крестьянина сжить со света, играл глухой старик башкирин, в прошлом уральский рабочий, 25 лет участвовавший в любительских башкирских спектаклях, теперь заслуженный артист республики. Играл, надо сказать, очень талантливо, публика – все больше молодежь – яростно хлопала; нет никаких сомнений, что молодежь эта той породы, которая будет сама великолепно добывать и плавить руду, читать прекрасные книги на башкирском языке и писать пьесы гораздо лучше этой.
В числе зрителей сидела молодая башкирка из деревни с грудным ребенком, – ребенок никак не мог уснуть от грохота на сцене, она его тут же кормила то левой, то правой грудью, – но так и не ушла до конца пьесы. В общем, все было здорово, почище всякой эпохи Возрождения»1.
Авторы «Очерков» цитируют эти слова. Жаль только, что в книге мы не ощущаем такого живого, непосредственного дыхания эпохи, любви к литературному быту, жадного любопытства к конкретным фактам, характеризующим время.
Я не имею возможности остановиться на всех главах работы, но, чтобы не быть голословным, приведу некоторые примеры.
Вот «Введение». Здесь рассказано – очень коротко – об истоках башкирской литературы, о ее главном пути. Вот связанная с «Введением» всей проблематикой глава о литературе периода революции и гражданской войны. Оба эти раздела дают довольно полное представление о предмете, но колорит времени, сама атмосфера тех лет так и не будут восприняты читателем, который сам не читал тогдашних газет и журналов: мало сказано о дискуссиях, продолжавшихся годы, о характере и особенностях литературного процесса.
Объяснюсь подробнее. На стр. 18 и 19 приведен большой перечень газет 20-х годов. Он нужен. Но этот перечень не вызывает в памяти эти желтые листы, где стихи М. Гафури стоят рядом с сообщениями о борьбе с Колчаком, где крохотные информации безыскусно повествуют о приходе советской власти, где ясно видно, как литература вырастала из жизни, из социалистических преобразований. Пишется: «Газеты вводили рабочих, крестьян и солдат в курс важнейших событий…» (стр. 19). Тезис этот верен и для тех и для нынешних лет. Но как же они «вводили»? Да и не «вводили» они, они воевали за или против Советов, они ошибались и искали, находили, радовались, горевали.
С удовольствием читаются страницы, где ощущаешь время, его пульс. Есть они и в этих главах (разделы о драме, о прозе). Есть они и в последующих частях (например, удачна глава о 20-х годах). Но жаль, что подчас история, живое, трепетное ее движение уступают общим фразам. У читателя исчезает не только ощущение как бы соучастия в истории, но само развитие становится гладким, трудности, преодоление которых составляет гордость писателей, становятся незаметными. Так, достаточно ли, рассказывая о культе личности, перечислить имена несправедливо репрессированных писателей и сказать: «Культ личности Сталина способствовал созданию риторических, помпезных и иллюстративных произведений» (стр. 275)?
История литературы – не просто справочник. Она должна учить мыслить, учить ленинской партийности, творческому и Трезвому подходу к жизни, к литературе.
Это о «фоне». Но ведь «фон» – это жизнь, литературная обстановка, серьезно воздействующая на все идейно-художественное развитие, на своеобразие творческого пути писателя, его произведений. Недостаточно подробная разработанность «фона» обедняет и сам анализ художественного произведения. Между тем если в главах о том или ином периоде в развитии литературы отмечается стремление воссоздать историческую и идейно-художественную обстановку, то в главах «портретных» интерес к этой обстановке в ее живых и конкретных связях с творчеством того или иного художника явно понижается.
Первый и самый большой «портрет» посвящен М. Гафури. Авторы его прослеживают развитие поэзии и прозы писателя, определяют его место в литературе. Но все это как бы ограничено рамками лишь того, что написано Гафури. Все же, что писалось в разное время о писателе, его участие в литературной борьбе, вся «конкретика» остаются за пределами этой, в общем-то добротной, статьи. Читаем начальные абзацы: «Гафури учился у русских писателей…» (стр. 90), «Революция 1905 – 1907 годов углубила социальные мотивы…» (там же), «Февральскую революцию Гафури воспел, как зарю…» (стр. 91) и т. д. Это верно. Но как он учился, как революция углубила, как он воспел? Как – значит не только какими словами, в каких стихотворениях. Это значит – как он все это пережил, как себя вел, что делал. Ведь все это было непросто: и учеба у русских писателей, и восприятие революции, и отношение к Октябрю.
Гафури находился в центре дискуссий, он работал в газетах. Так, после февраля он был членом редколлегии газеты «Ирек». Нужно об этом сказать? Нужно. А об этом даже и не упомянуто. Так остаются оценки произведений, а история исчезает. Обедняется анализ.
Нельзя не обратить внимание и на своеобразную «замкнутость» анализа, когда рассмотрение произведений не открывает путей к литературе, к большим художественным процессам.
В. Синенко убедительно говорит о композиции поэмы С. Кудаша «Пряха» (стр. 62 – 63). Поэма «построена по фольклорному принципу постепенного сужения образа. Вначале дан образ зимней ночи и мирно спящего аула… Во второй части поэмы… поэт выделяет «избушку на краю села»… И, наконец, в третьей части поэмы дан ее центральный образ – образ пряхи, простой и скромной деревенской труженицы, которая начинает жить по-новому» (стр. 62). Итог анализа: «Создавая национальную социалистическую поэзию, башкирские поэты обращались к народному творчеству как вечному художественному источнику, питающему искусство» (стр. 62). На этом ставится точка. Между тем это только исходные позиции для разговора. Верно, С. Кудаш обращается к фольклору. Но зачем? Ради «постепенного сужения образа»? А зачем это сужение образа? Может быть, его и не следует сужать? Опять-таки как, какими путями фольклорные средства художественного отображения вливаются в литературу, идущую к реализму, в чем способствуют они изображению новой действительности, воспринимаются ли они слепо или критически, то есть как все это увязано с литературным процессом – с эстетическим, идейным движением литературы? Ведь анализ существует не сам по себе, он – средство познания особенностей произведения, творчества писателя и всей литературы.
Вот пример другого рода. В главе об Али Карнае рассказывается о его повести «Огни в степи». Автор не ограничивается узким анализом этого произведения. Здесь говорится и о поездке Карная в деревню, о первых очерках, написанных там, о роли очерка в развитии башкирской литературы. Создается картина развития жанра и значение повести, ее особенности раскрываются гораздо полнее и ярче.
Словом, анализ должен стать средством ознакомления с лицом времени, с той живой проблематикой современности, которая находила отражение в творчестве писателя. И уж конечно, он должен быть свободен от ляпсусов. А они есть.
Так, читаем, что писатели-националисты на словах «были даже «за революцию», но в своих произведениях извращали ее сущность и смысл.
Октябрь – это праздник рабочих,
Соловьи прославляют его, –
писал в эти годы Х. Габидов о революции, как будто речь шла о каком-нибудь религиозном празднике» (стр. 41). Очевидно, что националисты были коварны, но приведенные строки никак не доказывают это.
Или другой пример: «Моральная низость Амирханова отражается в его походке, в «серьезном выражении его полного, белого, красивого лица», в его «острых глазах», «хитрой улыбке» (стр. 400) и т. д. Но ведь все эти приметы могут быть свойственны и положительному персонажу!
О песне «Буренушка» исследователь пишет: «Любовь ко всему живому, дума о родном крае выражены в этой песне проникновенно.
Ах, по хребту Урала черточкой бежит
Узкая, гладкая, долгая дорожка.
По той дороженьке корова с теленком
С выгона побрели.
Что-то грустное и зовущее выражено в этой строфе, в тревожном образе дороги. И это невысказанное волнует» (стр. 61). Все это чисто субъективное ощущение, выражение своей симпатии, а не анализ.
Анализ произведения и творческого пути писателя во всей конкретности, истории литературы в ее целостности – вот чего еще недостает рецензируемой книге. Силуэт башкирской литературы подчас еще смутен, контуры ее неясны. Внутренние эстетические координаты башкирской литературы и ее координаты на широкой, протяженной во времени и в пространстве литературной карте намечены приблизительно.
Конечно, все это – задачи трудные, но, думается, авторский коллектив «Очерков», смело взявшийся за многотрудное дело, сумеет впоследствии, при работе над вторым изданием, решить и эти задачи, выдвигаемые всем ходом развития советского литературоведения.
- »Из переписки А. А. Фадеева и М. Горького», «Литературная газета», 15 июня 1961 года. [↩]