Компас традиции
«Tradycja i nowatorstwo w literaturach stowianskich XX wieku», Wydawnictwo uniwersytetu warszawskiego, 1976, 489 str.
«Традиция и новаторство в славянских литературах XX века» – такое название на двух языках, польском и русском, набрано на титульном листе книги, изданной Варшавским университетом. Это не первая совместная работа польских и русских университетских филологов – начало их творческому содружеству было положено в 1973 году, когда в Москве вышел коллективный советско-польский сборник «Романтизм в славянских литературах».
Почти тридцать статей, принадлежащих советским и польским специалистам в области русской, польской, сербохорватской, болгарской, словацкой и чешской литератур, вошли в состав нового труда двух университетов. Разумеется, в огромной проблеме традиции и новаторства, которая поставлена в нем на материале истории шести славянских литератур, начиная с последней трети XIX века и кончая 70-ми годами нашего столетия, авторы смогли осветить лишь отдельные грани, выделить лишь некоторые аспекты. Но, несмотря на исключительное разнообразие рассматриваемых явлений и широту временных рамок, сборник отличается внутренней цельностью. Авторам присуща глубокая убежденность в исключительной важности проблемы традиции для понимания литературного процесса XX века. Эта ведущая мысль сборника отчетливо сформулирована Л. Якименко: «Определить характер и направление литературного новаторства можно лишь в том случае, если мы хорошо знаем содержание традиции. Избирательность, нацеленность на те или иные моменты в истории искусства указывает направление движения… Поэтому понятие литературного наследия и традиции всегда приобретает современное звучание. Оно подобно стрелке компаса, вращающейся в соответствии с направлением движения и одним концом обращенной вперед, другим – вспять, к истокам» (стр. 142 – 143).
Стремление показать «новое» и «старое» в литературе в их живой связи и взаимопроникновении свойственно подавляющему большинству статей сборника. В первую очередь это относится к работам, освещающим теорию и поэтику социалистического реализма. Авторы сборника рассматривают его новаторство в соотнесении с эстетическими принципами и художественной практикой критического реализма (П. Николаев «Теория реализма в России на рубеже двух веков», И. Волков «Реализм критический и социалистический»), исследуют преемственность между разными этапами становления социалистической литературы (В. Хабин «О важнейших традициях советского романа», В. Зайцев «О традициях В. В. Маяковского в русской советской поэзии 60-х годов»). Статья польской исследовательницы Ядвиги Урбаньской-Слиш посвящена вопросам формирования советской сатиры.
Особое внимание привлекают литературы славянских стран на этапе развитого социализма. Исследования новых тенденций советской, польской и болгарской прозы 60 – 70-х годов, проведенные А. Метченко («Парадоксы НТР и некоторые аспекты теории социалистического реализма»), Л. Якименко («Современный советский роман. Жанровые особенности. Поэтика»), польской русисткой Алицией Володзько («Тенденции развития советского военного романа 60 – 70-х годов»), З. Холониной («Идеи и стиль романа Юлиана Ковальца «Призыв») и советской болгаристкой З. Карцевой («Пути развития современного болгарского романа. Старое и новое»), дают возможность сделать определенные заключения, касающиеся интернациональной общности некоторых доминант, определяющих новое в поэтике социалистических литератур современности. Авторы рассматривают новое в тематике и жанрах послевоенной прозы, отмечая распространение документальной литературы, усиление роли факта при одновременном углублении психологического и лирического начал, соединения эпичности и ассоциативности и т. д.
Думается, что выводы о путях становления и о современном состоянии социалистических литератур, а также о роли критического реализма в славянских литературах XX века могли бы быть еще более емкими и убедительными, если бы наряду с преобладающим в данном случае материалом советской и русской литературы к ним в большей степени был бы привлечен опыт других славянских литератур. В Польше, Чехословакии, Болгарии и Югославии художественно представительные течения революционной литературы сложились уже к 20 – 30-м годам XX века; вместе с тем большой вклад продолжали вносить писатели-реалисты, – достаточно вспомнить имена Броневского, Домбровской, Незвала, Пуймановой, Чапека, Новомеского, Ясенского, Смирненского, Крлежи, Андрича и многих других художников.
Редколлегия сборника исходила из того, – и это вполне обоснованно, – что «наиболее поучительным полем для наблюдений» над традицией реализма и социалистического реализма является русская литература, а потому усилия польских славистов направила на освещение новаторства, вырастающего из традиций романтизма и взаимодействия реализма левоавангардистских течений.
Подобная точка зрения имеет определенное обоснование в специфике польской национальной культуры XIX-XX веков и сформировавшейся на ее почве литературоведческой традиции. Обоснование веское и убедительное, если правомерное внимание к исключительной важности наследия романтизма не заслонит и не перечеркнет роли реализма (так, впрочем, и ставится вопрос во введении к книге, где польский ученый Ю. Магнушевский специально оговаривает, что выделение на первый план традиций романтизма «не должно заслонять в общей перспективе важности традиций реализма», – стр. 15), Насколько этот подход соблюдается в работах польских исследователей – увидим ниже.
Проблемы романтизма, с которыми связаны вершинные достижения польской национальной культуры XIX века, относятся к числу наиболее актуальных, живых, активно разрабатываемых польской наукой. Янина Кульчицкая-Салони в статье «Судьбы романтизма в литературе XIX и XX века на примере польской литературы» ставит своей целью определить сущность переклички с романтической эпохой польского неоромантизма конца XDC- начала XX века. Опираясь на высказывания о романтизме литературных деятелей и теоретиков культуры того времени и на художественную практику С. Жеромского, С. Выспянского и других писателей, автор справедливо указывает, что «сознание весомости романтического наследия сопутствует поколению неоромантиков как постоянный мотив теоретических размышлений по поводу создаваемого ими искусства» (стр. 45). Я. Кульчицкая-Салони стремится выявить те наиболее важные представления и мотивы романтической литературы, которые восприняла и развила, приспосабливая их к своим целям, литература рубежа XIX и XX столетий. Однако то новое наполнение, которое придал неоромантизм идеям и формам, несомненно перекликающимся с эпохой романтизма, показано в статье несравненно слабее, нежели исследование самих истоков.
В этом отношении привлекает внимание другая работа – Анджея Ляма «Польский авангард и романтизм». Автор раскрывает в ней именно те новые моменты, которые возникают в эстетике Т. Пайпера, Ю. Пшибося, Ю. Чеховича и других представителей польской авангардистской поэзии 20-х годов на линии переосмысления романтической традиции, вернее, ее отдельных, воспринятых сквозь призму нового искусства аспектов.
Немалое внимание уделено в книге проблемам натурализма. Польская исследовательница Данута Кныш-Рудзкая в статье «Судьбы натурализма в XX веке» стремится показать «плодотворность натуралистической традиции и ее косвенное, обычно недооцениваемое участие» (стр. 91) в изменениях повествовательной прозы XX века. Она раскрывает антонимичность доктрины Золя, показывая, что документальность отнюдь не рассматривалась им как фотографизм и что постулат научно-объективного исследования в его теории изначально был сопряжен с признанием роли личного восприятия и темперамента художника. По мнению Д. Кныш-Рудзкой, это вело к развитию импрессионистской версии натурализма, оказавшей скрытое, не всегда осознаваемое художниками, но плодотворное влияние на прозу XX века. Речь идет о новых чертах композиции, нацеленной на сценичность, сиюминутность действия, о лиризации прозы, новой концепции героя и т. д.
Концепция Д. Кныш-Рудзкой заслуживает внимания в той части, где автор (не без полемической воинственности) стремится доказать, что критерий натуралистической доктрины не исчерпывается литературным объективизмом, стремится расширить таким образом «сферу возможностей, заключенных в натурализме». Положение автора о том, что «теория среды, наследственности и объективного наблюдения должна быть дополнена теорией точки зрения, вписанной в литературно-критическое и художественное творчество Золя» (стр. 95), представляется основательным; оно отражает диалектическое единство внутренних противоречий натурализма, учитывает возможность эволюции направления за счет развития и перераспределения отдельных элементов структуры, в процессе которого может произойти столь существенное смещение доминант, что явление фактически перерастает в свою противоположность.
Однако, несмотря на оговорки, что предлагаемая интерпретация натурализма не отвергает традиционной, а лишь дополняет ее и что автор не считает все существеннейшие модификации реалистической прозы на пороге XX века «исключительно результатом натурализма» (стр. 96), само содержание статьи, в сущности, противоречит этим заверениям. На деле натуралистическая традиция рассматривается чрезвычайно расширительно. В западноевропейской литературе с ней накрепко связываются все художественные новации, начиная с Флобера, а значение ее для польской прозы обосновывается опытом писателей разного уровня дарований, разной эстетической ориентации, несводимой к натурализму, таких, как Сенкевич, Жеромский, Пшибышевский, Каден-Бандровский. Поставив вопрос: «что мог дать» натурализм дальнейшему развитию литературы, – автор постепенно подменяет его тезисом: «что дал натурализм»- и в выводах фактически утверждает, что натурализм дал прозе XX века ее новое лицо, стал единственной линией, по которой шли ее революционные преобразования.
Такая позиция логически связана с недооценкой возможностей реализма как системы динамической, самообогащающейся, способной к изменению и совершенствованию своей поэтики (по мнению автора, натурализм в обоих его вариантах «одинаково разбивает схему реалистического романа XIX века», оставляя после него «опустошенную территорию», – стр. 104, 98). Следует заметить, что подобный подход к реализму отражает распространенную в польском литературоведении точку зрения, согласно которой реализм являет собой лишь определенный этап развития литературы XIX века, на смену которому приходит сначала импрессионистско-натуралистическая проза «Молодой Польши», затем авангардистские течения 20-х годов и т. д.
Следы этих положений мы находим во многих исследованиях польских авторов сборника, рассматривающих явления польской, чешской и словацкой прозы начала XX века.
В основном, как уже было сказано, развитие реализма в литературе XX века, его роль в мировом эстетическом процессе (как в историческом, так и в теоретическом плане) рассматриваются на материале русской литературы. Принципиальное значение имеет статья Л. Колобаевой «Достоевский и пути развития русской прозы начала XX века», где автор на основе тонкого анализа произведений М. Горького, Л. Андреева, Д. Мережковского выявляет разные, подчас прямо противоположные, результаты обращения к творческому наследию Достоевского и развития (либо мнимого развития) его традиций писателями столь разных творческих ориентации. Думается, что эта статья будет особенно ценна для польского читателя и поможет ему рассеять многие заблуждения, проистекающие из того, что польские декаденты во главе с их вождем Ст. Пшибышевским объявили себя и нередко были признаваемы в критике последователями Достоевского.
Б. Бугров в работе о творческих судьбах драматургов-«знаньевцев» (1910-е годы) показывает трудный, ознаменованный победами и поражениями, но в конечном счете свидетельствующий о жизнеспособности реализма путь русской реалистической драматургии начала века.
Интересный аспект проблемы традиции реализма в современную эпоху открывает и статья Е. Цыбенко «Традиции Болеслава Пруса в польской прозе XX века». Исследовательница считает, что лучшие произведения Пруса, созданные в 80- 90-е годы XIX века, предвосхитили многие художественные открытия прозы XX века: «Стремление изобразить жизнь в ее различных проявлениях и противоречиях, свободное, не связанное хронологической последовательностью, развивающееся в нескольких плоскостях повествование, внутренний монолог, поток сознания, несобственно прямая речь, тенденция интеллектуализации прозы, использование образов-символов, образов-обобщений, элементы эссеистики, – все эти важные особенности романов Пруса были развиты в польской литературе XX века, в современной польской прозе» (стр. 182).
Важность традиции классического реализма XIX века для развития чешской прозы и поэзии 20 – 30-х годов раскрывает также польский ученый Ю. Магнушевский в статье «Божена Немцова в поэзии Франтишка Халаса и Ярослава Сейферта», советская исследовательница А. Машкова («Сатирическое творчество Карела Полячека. К вопросу о традициях»), польская богемистка Г. Куликовская в работе о традициях Я. Неруды в новеллистике Фр. Лангера. В названных статьях встает примечательная картина вызревания нового качества литературы при скрещении форм, рождаемых временем, и активного усвоения предшествовавшего опыта, причем не только национального, но, как показано в статье А. Машковой, опыта других литератур, в том числе русской. Такой истинно национальный чешский художник, каким был Карел Полячек, доказывает А. Машкова, не мог бы достичь свойственной ему глубины художественного постижения жизни, если бы ему не помогли традиции Я. Неруды, Салтыкова-Щедрина, Гоголя, Чехова. Хочется, однако, предостеречь исследовательницу от излишней прямолинейности и необоснованности некоторых выводов, возникших, видимо, на почве представления о якобы автоматическом соответствии художественного прогресса прогрессу историческому и социальному. Удивление вызывает, например, утверждение автора, что «Полячек пошел значительно дальше Чехова в разоблачении отношения мещанина к собственности», сделанное на том основании, что Чехов, дескать, главным образом иронизировал над мещанством, а оружием Полячека становится сатира, гротеск (стр. 193).
Вопросы сатиры вообще заняли в книге значительное место, – и это, по-видимому, не случайность, а закономерное отражение объективной весомости сатирических жанров в славянских литературах XX века. Мы уже называли содержательную статью Я. Урбаньской-Слиш о значении опыта журналистской работы в «Гудке» для И. Ильфа, Ю. Олеши, В. Катаева и М. Булгакова; малоизвестным страницам русской драматургической сатиры начала века – театральным пародиям «Кривого зеркала» – посвятил свою статью польский русист Рене Сливовский.
Оригинальное явление чешской прозы XX века, соединяющее жанровые черты сатирической антиутопии с элементами детективно-приключенческого романа, раскрыто в статье Юзефа Магнушевского «Между старой аллегорией, научной фантастикой и свободной фантазией. О романе Яна Вайса «Дом в тысячу этажей». Проведенный в статье анализ как самой художественной ткани романа, так и его многообразных типологических и генетических связей с чешской и мировой литературой (Ян Амос Коменский, Я. Арбес, Г. Уэллс, Б. Ясенский, К. Чапек и др.) объективно свидетельствует о способности реализма активно влиять на авангардистское искусство и в значительной мере определять собой художественный результат, возникший вследствие взаимодействия столь разных в конечном счете эстетических принципов.
К постановке важных теоретических вопросов обогащения реализма под влиянием идей социализма и революционной борьбы народных масс подводит статья польского ученого Януша Рохозиньского «У истоков мотива революции в литературе XX века». Предметом ее является творчество польского писателя Анджея Струга, известного художественного летописца революции 1905 – 1907 годов, деятельным участником которой он был. Автор отмечает значение революционных событий для «интеллектуальной и моральной переоценки художественных ценностей», для выработки принципов новой литературы, которую отличали бы «новая проблематика, новый герой, новые моральные категории» (стр. 253). К сожалению, свои представления об этой новой литературе, ее отношении к процессу формирования социалистического реализма в Польше автор никак не формулирует. Творчество Струга рассмотрено им исключительно с точки зрения его поэтики, отличной от образцов польского классического реализма XIX века. А это представляется явно недостаточным. Ведь Струг был писателем, пытавшимся изнутри, как непосредственный участник революционных боев, изобразить решающую схватку трудящихся масс с миром капитала, увековечить геройский подвиг профессионального революционера. Поэтому наиболее оправданно и перспективно было бы соотнести творчество Струга не только с предшествовавшей, но и с последующей литературой, выявить линии, ведущие от него к польской революционной литературе 20- 30-х годов. Кстати, именно так, как своего прямого предшественника, завещавшего польской социалистической литературе свою бескомпромиссность и веру в конечную победу социализма, воспринимали Струга В. Броневский и В. Василевская. Безусловно, такой подход к творчеству Струга – задача чрезвычайно сложная, требующая пересмотра многих традиционных оценок.
Актуальность научной проблематики, высокая литературоведческая культура отличают новый труд советских и польских славистов, который не только явится толчком к дальнейшим исследованиям, – на что надеются авторы сборника, – но несомненно внесет свой вклад в научный анализ проблемы традиции и новаторства в литературе XX века.