Колымский зверинец. Животные и животность в прозе В. Шаламова

Общеизвестно, что образы животных имеют большое значение в фольклоре и литературе. Не исключение и проза В. Шаламова. Е. Волкова отмечает: «Писателя волновала проблема «человек — животное». В новеллах живут белки, собаки, кошки, медведи, ласки, рыбы. Они и самостоятельные персонажи, и антиподы-символы. Но это уже специальная тема» [Волкова 1997: 35]. Именно этой теме посвящена данная статья. Ее цель — вскрыть семантическую роль «звериных» образов в творчестве В. Шаламова.

Животность человека — человечность животного

Впрочем, в рассказах, посвященных реалиям колымских лагерей, наибольшую значимость имеет не столько описание животных, сколько описание животности человека. В условиях неудовлетворенности элементарных физиологических нужд и постоянных унижений все, связанное с телом, становится не просто главенствующим, а едва ли не единственно значимым. В лагере, по замечанию Шаламова, «интересы людей сужены» («Жульническая кровь»), и это становится залогом их «расчеловечивания». Более того, сближение с животным зачастую выступает решением вполне разумным, осознанным. Отказ от мысли и полное доверие телу становятся спасительным актом: «…он будет умнее, будет больше доверять телу. И тело его не обманет» («Тифозный карантин»), «…это мне говорило тело, измученные мускулы, а не опыт, разум» («Потомок декабриста»), «Вывод этот — однодневного расчета — был найден не мозгом, а каким-то животным арестантским чувством, чувством мускулов — найдена аксиома, не подлежащая сомнению» («Перчатка»).

Л. Червякова отмечает: «Для шаламовских героев именно сфера телесного становится сферой осуществления жизни, для лагерника тело — единственная реальность» [Червякова 2007: 53]. В рассказах Шаламов неоднократно подчеркивает бόльшую ценность тела по отношению к мысли, разуму, ко всему, что можно назвать «душой»: «…а тело посерьезней, покапризней человеческой души — тело имеет больше нравственных достоинств, прав и обязанностей» («Перчатка»).

Рассуждая о художественном мире писателя, Е. Волкова утверждает: «Парадоксально меняются местами или сближаются до неразличимости дерзость и рабство, свобода и неволя, память и забвение, жизнь и смерть, сущность и житейская суетность» [Волкова 1996: 52]. То же можно сказать о человечности и животности, телесности и духовности — эти понятия в шаламовской действительности стираются, смешиваются.

С наибольшей наглядностью «озверение» человека изображено Шаламовым в «Шоковой терапии», где люди сближаются с лошадьми, а заключенный Мерзляков прямо называется гориллой и сравнивается с тигром. На лексическом уровне звероподобие людей подчеркивается, в частности, в рассказе «Прокуратор Иудеи»: «…в бухту Нагаево вошел пароход «КИМ» с человеческим грузом». О заключенных здесь говорится не как о людях, а, скорее, как о животных, которые при транспортировке часто называются «живым грузом». Дальнейшая судьба прибывших на пароходе характеризует их «нечеловеческий» статус уже не столь утонченно.

В рассказе «Медведи» обозначение животных поставлено в сильную позицию текста — в заглавие. Однако сомнительно, что в центре произведения находятся животные. Вероятно, медведи здесь — метафора людей, которые, получив крупную добычу, ведут себя как хищники, теряют представления о норме. Щенок и свирепый котенок в рассказе выступают полноценными героями и участвуют в поедании медвежатины наряду с людьми. Рассказ «Белка» также сложно назвать повествованием о животном. Скорее, это рассказ все о той же животности человека, склонного к неоправданному убийству, убивающего по инстинкту. Причем повествователь здесь не отделяет себя от звероподобной людской толпы, осознает свою сущность: «…я тоже улюлюкал, тоже убивал». Напрочь лишается всего человеческого и Васька Денисов («Васька Денисов, похититель свиней»), который, будучи жестоко обманут, решается на кражу мерзлой свиной туши и поедает ее, как зверь. Лагерь как «отрицательная школа жизни» («Красный крест») лишает человечности не только голодных и замерзающих арестантов. Животность проявляется и в безотчетной жестокости людей, живущих в относительном комфорте: конвоирах, врачах. «Романтическая комсомолка быстро превратилась в зверя» («Иван Федорович»), — пишет Шаламов об одной из своих героинь.

Шаламов неоднократно констатирует, что в лагере «цивилизация и культура слетают с человека в самый короткий срок» («Красный крест»). И зачастую это выражается в формах худших, чем озверение: на Колыме многие люди становятся хуже животных. «Это вполне человеческое бессердечие. Черта, которая показывает, как далеко человек ушел от зверя» («Город на горе») — так характеризует Шаламов издевательскую игру с хлебом, придуманную бывшим журналистом Заславским и бывшим министром Кривицким.

Абсолютным злом в художественном мире писателя выступает уголовный мир. Шаламов утверждает, что у блатарей «интересы скотские, хуже скотских, ибо любой зверь испугался б тех поступков, на которые с легкостью идут блатари» («Об одной ошибке художественной литературы»). Блатарь у Шаламова становится новым видом существа, которое не может называться ни человеком, ни животным, составляет особую единицу.

Стирание граней на Колыме имеет у Шаламова и обратное движение: писатель изображает не только животность человека, но и человечность животного¹. Иногда это выражается на уровне лексической сочетаемости. Так, медвежья берлога в «Последнем бою майора Пугачева» названа «зимней квартирой зверя». Лошади в рассказе «Дождь» умирают, и Шаламов на этом «человеческом» глаголе делает акцент². Медведь, спасавший самку от расправы, также умирает — «как зверь, как джентльмен» («Уроки любви»).

1. О подобной ситуации в творчестве А. Платонова писал Х. Гюнтер, см.: [Гюнтер 2012].[↩]
2. Ср. с действительностью платоновского «Котлована», где «лошади очеловечивались по мере того, как зверели люди» [Баршт 2000: 250]. [↩]