Количество друзей продолжало увеличиваться

Это не воспоминание. Для памяти нужно время, а оно еще не прошло. Поэтому я пишу о Юре, как я его видел и еще вижу, пока эти два видения – настоящее и прошлое – еще совпадают. Ведь пройдет месяц или минута – и это совпадение прекратится.

Впервые я увидел его в конце шестидесятых. Здесь даты очень важны, потому что хотя время было другое, новое, но оставалась еще не порванной та прядь быстро истончавшейся материи времени, которая соединяла конец шестидесятых с концом тридцатых. В каком-то смысле Юра Овсянников был одним из тех очень немногих, кто оказался живым воплощением этой связи. Брошенный совсем еще мальчиком в страшную войну, он был выброшен назад только через несколько лет после ее конца. Может быть, поэтому он так на всю жизнь и остался окончательно не демобилизованным солдатом. И тут первое, о чем хочется сказать, – в любых обстоятельствах своей всегда неспокойной, а порой перенасыщенной жизни, сколь бы тяжелой или опасной она ни была, Юра никогда не выживал, но всегда жил. И эта черта оставалась в нем в самые мучительные дни его последней болезни, вплоть до смерти.

Именно эта способность жить всей полнотой жизни и определила другую черту его личности и характера – абсолютную открытость. Открытость не только людям, с которыми сводила его судьба, – а их было считано- несчитано, – но и открытость тем событиям и случаям, которые предлагала ему жизнь. Уже эта открытость делала его необычайно притягательным для всех, кто с ним встречался или просто хоть раз его видел. Но эта же, почти метафизическая открытость являлась одновременно и существом его доброты. Юрина доброта была не в том, что он уделял что-то другим от самого себя. Да в нем просто не существовало барьера между собой и другими. Каждого своего собеседника, собутыльника, сотоварища – от профессора и писателя до футболиста или просто неизвестно откуда взявшегося парня – он видел как живую сущность и отвечал ему своей собственной живой сущностью. А сущность не знает разбора и различения.

Эта же открытость выражалась в его неугасающем интересе ко всему замечательному в науке, искусстве и просто в жизни. Оттого же не хочется называть Юру ученым, искусствоведом… Да, у него была избранная область – русская имперская архитектура, но он, будучи ее превосходным знатоком, всегда видел за ней характер, личность, конкретную индивидуальную жизнь творца, всегда вплетенную в жизнь страны и эпохи и всегда противоречащую стране и эпохе. И это во всем и во всех – от Трезини и Росси до Петра Первого и Николая Первого.