Классическая поэтика неклассической эпохи. Была ли завершена «Историческая поэтика»?

ЗНАЧЕНИЕ ОГРОМНО, НО…

У Александра Николаевича Веселовского репутация великого человека, который вечно ошибался, многое путал, не все понимал, а посетившей его гениальной идее исторической поэтики так и не успел придать сколько-нибудь законченный вид.

Так его воспринимают у нас. На Западе его не воспринимают никак. Почти не знают¹, ибо время от времени его имя лишь мелькает в потоке работ, испещренных цитатами из формалистов, Бахтина, Проппа, Лотмана, то есть русских филологов, чье значение так было оценено Робертом Скоулзом в 1974 году, когда он подводил итог структурализму: «…среди бытующих ныне англо-американских представлений о художественной форме едва ли есть такие, где не сказалось бы воздействие формалистов (имеется в виду русский формализм. – И. Ш.) и их последователей- структуралистов» ².

Если при столь остром интересе к русским филологическим идеям Веселовского не знают, значит, это мы что-то не объяснили: не дали понять, что пространство, в котором работали все эти влиятельные ученые, было открыто Веселовским.

Мы сосредоточены не на том, что А. Н. Веселовский сделал, а на том, что он не успел или сделал неверно. Эта схема отношения к нему воспроизводится постоянно. Ее не изменило и то, что в последние пятнадцать лет историческая поэтика – слово снова модное. Так называют сборники, монографии. Историческую поэтику разрабатывают. В 1986 году вышел коллективный сборник «Историческая поэтика. Итоги и перспективы изучения» ³.

В том же году один из самых известных на сегодня продолжателей исторической поэтики – Е. М. Мелетинский выпустил «Введение в историческую поэтику эпоса и романа». Отношение к Веселовскому, и на его же материале, высказано там на первых страницах: «Здесь нет необходимости излагать «Историческую поэтику». Основные ее положения общеизвестны. Главные ее результаты, опирающиеся на огромный материал, до сих пор не поколеблены. И все же в свете современной науки…

К числу слабых звеньев его теории относятся представление об абсолютном господстве ритмико-мелодического начала над текстом… о «случайности» текста и ничтожной роли предания в генезисе эпоса….

Пытаясь оторвать народный обряд от мифа… и вообще от предания, недооценивая роль текста в составе первобытно- обрядового комплекса и гипертрофируя…

Абсолютизируя формальный синкретизм родов поэзии…

Следуя теории пережитков, А. Н. Веселовский… недооценивает роль мифа…

В коррективах нуждается и теория мотива / сюжета…» ⁴

Все допускает коррективы и нуждается в них. Жаль только, что о положениях, признаваемых общеизвестными, – один абзац, а за ним – две страницы упущений и недочетов. Их предполагаемая серьезность и количество невольно возвращают к началу: так что же осталось «не поколебленным»? Что вообще осталось от А. И. Веселовского, кроме удачно найденного словосочетания – «историческая поэтика»?

Едва ли случайно, что за последние три четверти века единственная небольшая книжечка, А. Н. Веселовскому посвященная, написана не столько о нем, сколько о его критиках, и по жанру она приближается к апологии ⁵. В чем только не уличали и не обвиняли А. Н. Веселовского: личное творчество он принес в жертву преданию;

предание – в жертву синкретизму;

национальную особенность недооценил, поскольку придерживался теории заимствований;

эстетически настроенные критики полагали, что он не вполне умел оценить художественную сторону литературы;

марксисты винили его за то, что он не был марксистом и не понял исторического детерминизма;

мифологи пеняли, что он забыл о мифе, погрузившись в этнографию.

И общими местами, повторяемыми едва ли не всеми, стало: позитивист, автор этнографической поэтики, приверженец теории заимствований…

Надо сказать, что сторонники двух методов – марксистского и мифологического – особенно резки в отношении А. Н. Веселовского. В последние годы наши марксисты помягчели настолько, что даже согласны признать в Веселовском марксиста без марксизма ⁶. Это, конечно, курьез. Слава Богу, что Веселовский не дожил ни до 1937, ни до 1949 года, когда он был бы обречен как космополит и предтеча формализма.

Счеты сторонников мифологического подхода серьезнее и их позиция непримиримее. Они чувствуют себя продолжающими ту полемику, которую начал сам А.Н. Веселовский, когда бросил вызов преувеличениям старой «мифологической школы» (впрочем, никогда не сомневаясь в огромном значении сравнительной мифологии). Для О. М. Фрейденберг Леопольд Воеводский – «классик», «хотя на практике и доведший эту теорию до абсурда» ⁷. А. Н. Веселовский рецензировал книгу Л. Воеводского именно с этой доведенной до абсурда стороны ⁸.

Через миф как ключевое понятие, лежащее в основе теории, возникает потребность отделить себя от Веселовского или его от современной мысли. Определяя задачу поэтики, О. М. Фрейденберг писала: «Центральная проблема, которая меня интересует в данной работе, заключается в том, чтоб уловить единство между семантикой литературы и ее морфологией» ⁹.

Казалось бы, этим и занимался А. Н. Веселовский, подаривший науке о литературе и само слово «морфология», и морфологический подход (о чем многократно говорил В. Я. Пропп). Так, но не совсем: «Несомненно, что центральной проблемой, над которой работал Веселовский, было взаимодействие форм и содержаний» ¹⁰.

Семантика и морфология – это ново и продуктивно. Форма и содержание отдает старой эстетикой. Тот, кто ею занимается, в лучшем случае вливает подвижное содержание «в старые формы».

Как будто бы все правильно. У А. Н. Веселовского действительно можно найти немало подтверждений тому, что «содержание» – момент изменчивости, а форма – постоянства:

«Содержательные элементы могли совершенно измениться: первый художник видел в своем создании бога; позднейший может обладать более глубокою, сильною оригинальностью взгляда, но формальный элемент остался тот же; произведение вызывает в нем чувство высокого, благоговейного. Согласие формальных элементов необходимо для того, чтобы художник мог творить и зритель наслаждаться его творением» ¹¹.

Однако в той же работе А. Н. Веселовский находил «искусственным противоположение идеи и формы». Во всяком случае, в своей исторической поэтике он установил их гораздо более сложное соотношение.

И совсем странно, что Веселовский умудряется заниматься проблемой формы и содержания, «минуя сознание» (О. М. Фрейденберг). «Значение Веселовского, конечно, огромно» (?!!). Но он «механистичен», «позитивист», «многое можно раскопать у Веселовского и во многом его обвинить: его историзм еще пропитан плоским эволюционным позитивизмом, его «формы» и «содержания», два антагонизирующих начала, монолитно-противоположны друг другу, его сравнительный метод безнадежно статичен, несмотря на то, что сюжеты и образы у него «бродят»… Проблемы семантики Веселовский совсем не ставит…» ¹².

В общем, есть только один вопрос без ответа: в чем его, Веселовского, «огромное значение»?

По иронии судьбы в классификационных списках новейшего времени А. Н. Веселовский открывает русскую семиотику рядом с О. М. Фрейденберг, где они – «главные представители семантического подхода» ¹³ в русской нарратологии. Конечно, неисповедимы пути классификаций, но в том, что поэтика О. М; Фрейденберг создается в пространстве, осмысленном А. Н. Веселовским, сомневаться не приходится.

Удивить может разве лишь то, насколько Веселовский полно и окончательно растворяется в этом пространстве, так, что его присутствие уже и не ощущается вовсе. Может быть, это и есть знак признания, куда больший, чем то, что может зафиксировать какая бы то ни было статистика сносок и упоминаний? В памяти остается только одно – «огромное значение» Веселовского. Он существует как первопричина, первотолчок для самостоятельной деятельности многих, переживаемой ими как нечто абсолютно творческое и самостоятельное. Вот что записывает О. М. Фрейденберг о своей поэтике, о том, какой ее видит:

«…Я брала образы в их многообразии и показывала их единство. Мне хотелось установить закон формообразования и многоразличия. Хаос сюжетов, мифов, обрядов вещей становился у меня закономерной системой определенных смыслов.

Философски я хотела показать, что литература может быть таким же матерьялом теории по знанья, как и естествознание или точные науки. Что до фактического матерьяла, то тут у меня было много конкретных мыслей, много новых результатов: происхождение драмы, хора, лирической метафористики…

Впервые я выдвинула по-новому проблему жанра и жанрообразования, освободив их от формального толкованья…

У меня есть претензия считать, что я первая в научной литературе увидела в литературном сюжете систему мировоззрения…» ¹⁴.

Значительность и «претензию» на новизну едва ли кто-нибудь захочет оспаривать у ученого. Но первенство в самом направлении мысли? За каждой посылкой поэтики О. М. Фрейденберг – в большем или меньшем приближении – угадывается присутствие А. Н. Веселовского.

Без преувеличения можно сказать, что в его присутствии создается все наиболее важное и новое в русской филологии за последние сто лет. Реагируют на этот факт по-разному. Одни – мистическим забвением о демиурге. Другие – куда более прозаическим неупоминанием или критическим отталкиванием. Наиболее общая модель: реверанс при входе в историческую поэтику с последующим ощущением полной творческой свободы (подаренной Веселовским). И тут уж творящему и созидающему сознанию трудно сохранить ясную голову, соблюсти академическую корректность. Уникален лишь случай с В. Я. Проппом.

Обычно на его «Морфологию сказки» ссылаются как на наиболее памятную коррективу, внесенную в развитие и в уточнение «Поэтики сюжетов» А. Н. Веселовского. Но сам Пропп, уточняя, сохранил и редкое в отношении Веселовского понимание того, кому принадлежит первенство, и ощущение разности масштаба сделанного каждым из них.

Пропп взял у Веселовского название и идею своей знаменитой книги. Начал постройку собственной морфологии, воспользовавшись термином Веселовского – «мотив», сразу же уточнив его, а по сути заменив понятием функции (что открыло путь к структурализму, это и признает К. Леви-Стросс, сославшись на Проппа как на одного из трех своих ближайших предшественников в разных областях знания).

Открытие сделано на переосмыслении Веселовского. Однако Пропп полностью осознает, что вошел в его пространство и пошел по его пути. Ломая схему, Пропп не только начал Веселовским, но – что почти не случается – закончил текст книги признанием его «огромного значения» и такими словами: «…наши положения, хотя они и кажутся новыми, интуитивно предвидены не кем иным, как Веселовским, и его словами мы и закончим работу» ¹⁵.

И в 1920-х годах, и много позже – в 1960-х В. Я. Пропп полагал, что морфологический подход в целом – открытие Веселовского, что «разделение мотива и сюжета представляет собой огромное завоевание, так как оно создает условия для научного анализа сюжетов, анализа их состава и дает возможность ставить вопросы генезиса и истории» ¹⁶.

Чаще акцентировали свое расхождение с Веселовским, как будто боялись остаться не замеченными в его тени. Так, твердо помнили о своих расхождениях с ним (гораздо тверже, чем о своей зависимости от него) формалисты, о чем и сказали очень рано. Для них Веселовский, несмотря на гениальные догадки, остался позитивистом и традиционалистом, который придерживался историко- генетического представления, будто новые формы появляются, чтобы выразить новое содержание.

Нужно признать, что формалисты размежевывались с Веселовским и там, где речь шла о научном приоритете, но и там, где могла идти об общей вине. В. Б. Шкловский отвечал критикам в «сороковые роковые»: «А. Веселовский был великим ученым, был патриотом… Это слепой Самсон; однако он не разрушал храм, а пытался его воздвигнуть. Но строил он, не зная, что строит» ¹⁷. При этом Шкловский великодушно пытался вывести покойного ученого из-под удара: «…за теорию формалистов Веселовский также мало отвечает, как Аристотель за Буало» ¹⁸.

Верна аналогия с Аристотелем. Она верна и за пределами предложенного Шкловским сопоставления. Аристотель был главным собеседником и оппонентом для Веселовского.«Историческая поэтика» с ее оксюморонным названием – ответ если не Аристотелю, то поэтике, каковой она сложилась у его позднейших комментаторов, осененная его авторитетом. Еще в 1862 году, в одном из студенческих отчетов о своем пребывании в Европе, А. Н. Веселовский писал: «Времена реторик и пиитик прошли невозвратно» ¹⁹. Все направление его собственной работы было подтверждением этих слов.

Прежняя поэтика исходила из того, что установлено, задано. Она была нормативной. Целью новой было не предписание вечных законов, а понимание закономерностей развития. Новой поэтике предстояло стать исторической.

Замысел историзировать поэтику аналогичен динамизации Евклидова пространства Лобачевским.

Кем же был Веселовский: позитивистом или формалистом, сторонником обряда или мифа? Вопрос, предполагающий однозначный выбор с последующим отнесением Веселовского к одной из существовавших школ, не работает. Об этом очень верно сказал автор первой небольшой монографии о Веселовском – Б. М. Энгельгардт. Историческая поэтика – «…единая «книга» высшего научного синтеза. К созданию такой книги он и стремился всю жизнь, частью сознательно, частью бессознательно, влекомый таинственным инстинктом гениального ученого. Вот почему в самом ходе его исследований чувствуется огромная внутренняя закономерность, какой-то словно заранее обдуманный план: к каждому частному вопросу, «мелкому факту», он подходит с затаенною мыслью о его значении для будущего окончательного обобщения» ²⁰.

Именно целое в его взвешенности и было утрачено, что не так давно признал А. В. Михайлов: «…непосредственная судьба всего наследия А. Н. Веселовского состояла в том, что единство его сторон распадалось, что более простые линии движения мысли подхватывались по отдельности и развивались, замещая собой целое. Так, не без воздействия односторонне понятых идей А. Н. Веселовского сложилась школа технологического изучения литературного произведения, называвшегося «формализмом» и дополнявшая А. Н. Веселовского методическим вниманием к тому, что А. Н. Веселовский никогда не изучал, – к отдельному произведению и его анализу» ²¹.

Сказанное относится далеко не к одному формализму, но к восприятию А.Н. Веселовского в целом. Он не вписывается в чужие парадигмы, потому что создал собственную, совершив тем самьм научную революцию. Веселовского невозможно отнести к какой-то школе. Он не отвечает за крайности того или иного направления мысли, ибо достиг «высшего научного синтеза». Правда, сразу же вслед за этим замечательным по верности выводом у Б. М. Энгельгардта следует традиционное сожаление:

«…Веселовский… не довершил своего дела, не написал своей «книги». То здание, которое он возводил, осталось недостроенным. Архитектор умер, подготовив материалы и заложив фундамент, и план его был похоронен вместе с ним» ²².

Про «синтез» и «внутреннюю закономерность» забылось, а вот строительная метафора сделается «бродячим сюжетом». Как всякое общее место, она возникает снова и снова: Веселовский, собрав «самый разнообразный строительный материал – от каррарского мрамора до кирпича и щебенки… методологически и композиционно не замкнул в своих трудах величественные своды исторической поэтики» ²³. Такого рода барочными концептами можно было бы и пренебречь, но, к сожалению, они бесконечно повторяют основную тему современного понимания Веселовского: не завершил, не достроил, «и план его был похоронен вместе с ним».

Энгельгардт мог считать, что план похоронен, но мы-то теперь должны знать, что это не так. План исторической поэтики был опубликован почти полвека назад. Событие это прошло незамеченным и никак не поколебало общего мнения.

БЫЛА ЛИ ЗАВЕРШЕНА ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОЭТИКА?

Что мы понимаем под завершением? И что должно было завершиться?

Историческая поэтика – это направление мысли и книга. Сначала поговорим о книге. Или о том, что могло бы составить книгу.

Под названием «Историческая поэтика» труды А.Н. Веселовского издавалась трижды. В 1913 году в собрании сочинений, где ей были отведены два первых тома (ИП, 1913). Второй выпуск второго тома, который должен был содержать материалы к «Поэтике сюжетов», так и не вышел (материалы остаются неопубликованными). Собрание сочинений завершено не было.

В 1940 году, с некоторьм запозданием отмечая столетие со дня рождения А. Н. Веселовского (1838- 1906), появилось издание, подготовленное В. М. Жирмунским (ИП, 1940). И в 1989 году на его основе издательством «Высшая школа» была выпущена адаптированная «Историческая поэтика» – для студентов (ИП, 1989).

Это факты общеизвестные, но повторить их необходимо, поскольку общеизвестное и общепризнанное в отношении Веселовского изобилует элементарными неточностями.

Три издания в течение целого столетия немыслимо мало для основополагающей книги. К тому же ИП, 1913 – давно уже библиографическая редкость. ИП, 1989 – учебная книга. Остается единственное издание более чем шестидесятилетней давности. Те, кого считают современными классиками и властителями филологических умов, изданы куда полнее – вплоть до внутренних рецензий, заказных обзоров и материалов домашней картотеки.

Что же Веселовский успел издать при жизни?

Первой его опубликованной работой, в названии которой стояли слова «историческая поэтика», была статья «Из введения в историческую поэтику». Она появилась, как и все последующие публикации, в «Журнале Министерства народного просвещения» (ч. CCXCIII, 1894, май, N 5, отд. II, с. 21-42; в журнале в это время была принята двойная система описания: старая – со ссылкой на продолжающийся номер части и месяц, а также новая – с указанием года и номера).

Об этих подробностях приходится говорить, поскольку в комментарии к существующим изданиям нет практически ни одного безошибочного библиографического описания первых публикаций. Указывают, что начало публикациям по исторической поэтике было положено появлением «Из введения в историческую поэтику» в 1893 году, но в действительности это произошло на год позже. Завершающие цикл «Три главы из исторической поэтики» печатались в журнале не в 1898, а в 1899 году.

Мелочи? Но показательные для того, насколько точны наши представления обо всем, что связано с Веселовским, если даже библиографические справки об этих классических работах ошибочны.

А. Н. Веселовский часто шел к исследованию от лекционного курса. Так было и с исторической поэтикой. С 1881 года он читает в Санкт-Петербургском университете, а потом и на Высших (Бестужевских) женских курсах лекции под общим заглавием «Теоретическое введение в историю литературы» («Теория поэтических родов в их историческом развитии»). Цикл состоит из трех частей в соответствии с тремя родами – эпосом, лирикой и драмой. В. М. Жирмунский заметил, что в вводных лекциях к этим курсам и созревает «первый очерк» программы поэтики, которая «была намечена во вступительной лекции ко второму курсу по истории эпоса (8 октября 1883 года)…» ²⁴

В 1894 – 1895 годах в названии курса появляется слово «поэтика» («Введение в поэтику»), а с 1895 года – «историческая поэтика».

Параллельно – с 1894 года – печатаются главы из будущей книги. Публикации написанных текстов, как правило, предшествовало их публичное чтение, часто в Неофилологическом обществе, которое возглавлял А. Н. Веселовский.

Названия публикуемых глав нередко подчеркивали их предварительный характер и принадлежность незавершенному целому: «Из введения в историческую поэтику», «Из истории эпитета», «Три главы из исторической поэтики». Этот последний текст не только предполагает некоторую цельность, во всяком случае, цикличность, но и превосходит все остальные по объему. К тому же за журнальной публикацией последовал оттиск с отдельной пагинацией (1899, с. 1-209), которому было предпослано небольшое авторское предисловие:

«Три главы из исторической поэтики» представляют отрывки из предположенной мною книги, некоторые главы которой помещаемы были разновременно в «Журнале Министерства народного просвещения». Я печатал их не в том порядке, в каком они должны явиться в окончательной редакции труда, – если вообще ему суждено увидеть свет…»

Увы, труд – «предположенная книга» – свет так и не увидел. А все, что для нее было подготовлено, появилось в 1913 году – уже без автора – в первом томе собрания его сочинений.

Порядок расположения материалов в собрании сочинений – хронологический. Он таковым и остался для всех последующих изданий, представляясь, вероятно, тем более обоснованным, что, как сказано Б. М. Энгельгардтом, «архитектор умер, подготовив материалы и заложив фундамент, и план его был похоронен вместе с ним».

Но план есть. Очень точный и четкий. Его в 1959 году восстановил по рукописи и опубликовал В. М. Жирмунский в журнале «Русская литература». С тех пор им никто так и не заинтересовался.»

Более того, В. М. Жирмунский вместе с планом опубликовал и почти подготовленную автором к печати рукопись того, что должно было стать первой частью «Исторической поэтики» – «Определение поэзии», которая завершается наброском дальнейшего:

«Следующее обозрение распадается вследствие этого на две половины: А) поэтическое предание; Б) личность поэта; в первом отделе мы поставим вопросы:

a) Синкретизм и дифференциация поэтических форм. Как выработалось понятие «поэзия».

b) История поэтического стиля.

c) История сюжетов.

d) История идеалов.

• История Natwgefuhl <чувства природы>.
• Идеал красоты в историческом развитии.
• Мифологическое, символическое и аллегорическое миросозерцание…]»(ОП, N 3, с. 121).

В архиве А.Н. Веселовского «Определение поэзии» вместе с текстами других работ по исторической поэтике (известных по тексту более поздних прижизненных публикаций) вложено в папку с наклейкой – Поэтика I.«Рукопись Поэтики I, по- видимому, беловая, с немногочисленными помарками и исправлениями, дает связный текст, представляющий вполне законченное по содержанию и стилистической обработке изложение курса «Исторической поэтики» в том виде, как он сложился в 1888 – 1889 гг.» ²⁵.

Вторая аналогичная папка представляет собой собрание черновых материалов, рукописей, набросков, дополняющих или продолжающих то, что находится в первой. Название второй папки – Поэтика II.

Папка Поэтика III – это «Поэтика сюжетов». Материалы, выписки и начала двух статей. Их частично расшифровал и опубликовал В. Ф. Шишмарев в первом выпуске тома II собрания сочинений в 1913 году.

Набросок плана в конце «Определения поэзии», сверенный с тем, как реально расположены материалы в первых двух папках, позволил В. М. Жирмунскому составить план всей книги. Она должна была бы выглядеть следующим образом.

Открывает книгу опубликованное «Из введения в историческую поэтику». Затем следует Часть I – «Определение поэзии», посвященная «вопросам общеэстетическим» ²⁶.

Часть II носит название «Исторические условия поэтической продукции» и состоит из тех самых четырех разделов, которые даны в заключение «Определения поэзии» (см. выше). Несколько изменилось лишь название первого раздела: «Синкрешзм и дифференциация поэтических форм в понятии поэзии».

Материалы к Частям III и IV частично собраны, а план их набросан во второй папке (Поэтика II).

Часть III носит название «Личность поэта» и имеет три раздела: а. Личность как продукт исторической и социальной эволюции; Ь. Условия выделения культурных групп; с. Групповые (личные) проявления самосознания.

Часть IV – «Внешняя история поэтических родов и частные процессы литературной эволюции» посвящена развитию а) эпоса, b) лирики, с) драмы, d) новеллы и романа ²⁷.

С той поры как В. М. Жирмунский опубликовал этот план и первую главу «Исторической поэтики», прошло почти полвека. Ни издатели, ни интерпретаторы Веселовского не проявили ни малейшего интереса. Такое впечатление, что публикация просто остается незамеченной. Приведу поразительное тому подтверждение.

Книга А. В. Михайлова «Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры» исследует значение немецких источников в формировании русской – а таковой по преимуществу признается историческая поэтика – идеи. Общий вывод сделан Михайловым в сопоставлении поэтик Александра Веселовского и Вильгельма Шерера, которую Веселовский называл «единственной книгой, в которой я нашел встречные мне идеи…»(ОП, N 2, с. 181).

«…Теперь, насколько можно судить, соотношение двух поэтик – незавершенной «Поэтики» Шерера и незаконченной «Исторической поэтики» А. Н. Веселовского, – а также и соотношение их поэтологического мышления можно представить значительно более отчетливо, чем прежде. Даже отчетливее, чем фиксировал для себя сам А. Н. Веселовский, у которого не было причин подробно разбираться в таких обстоятельствах» ²⁸.

О том, насколько книга А.В. Михайлова сделала более отчетливым два типа «поэтологического мышления», – чуть ниже. Пока что о принципе противопоставления двух поэтик, обозначенных как поэтика-1 (это Веселовский) и поэтика-2 (это Шерер). Первая «… «подкладывает»»чужое» под «свое» и, следовательно, стремится определить развитие литературы познанными ею характеристиками чужой культуры. Историческая поэтика-2 отсчитывает от «своего», «подкладывает» его под «чужое»…» ²⁹.

В основе первой – этнографически-фольклорный материал, накопленный Веселовским, которому Шереру «нечего было бы противопоставить – одна-единственная ссылка в тексте «Поэтики» на австралийские фаллические песни» ³⁰. В результате вывод о том, что «Шерер опирается на сложившуюся в новейшее время литературную ситуацию, которая сознательно принимается за ключ к прошлому» ²⁶.

На этот счет существует прямо противоположное мнение. И принадлежит оно Веселовскому, считавшему, что Шерер был в числе тех, что «перенесли на изучение классиков новой литературы критические приемы, выработанные до гиперкритики на изучении средневековых памятников…»(ОП, N 2, с. 181).

Свой же метод Веселовский оценивал как раз в обратной перспективе: «Примеры я возьму не из современности, хотя все к ней сводится <…> историческая память может и ошибаться;

в таких случаях новое, подлежащее наблюдению, является мерилом старому, пережитому вне нашего опыта <…> То же в истории литературы: наши воззрения на ее эволюцию создались на исторической перспективе, в которую каждое поколение вносит поправки своего опыта и накопляющихся сравнений» («Из введения в историческую поэтику», ИП, 1940, с. 55).

Так что «перенос» метода совершался обоими учеными в противоположных направлениях, чем те, что установил для них А.В. Михайлов. В расхождении мнений нет ничего страшного: исследователь часто расходится с объектом своего исследования. Поразительно другое: А. В. Михайлов нигде не учитывает развернутое мнение А. Н. Веселовского о Шерере, прямо говорит, что у Веселовского «не было причин подробно разбираться» в различиях их поэтик. Автору работы, основанной на сопоставлении двух систем мышления, осталось неизвестным, что создатель одной из этих систем подробно разобрал другую, что этот разбор опубликован в широко доступном журнале.

Сам публикатор – В. М. Жирмунский – как будто боялся поверить в ценность того, что он впервые обнародовал. Ему ясно, что публикуемая первая часть «Исторической поэтики» – «Определение поэзии» – должна была поколебать некоторые расхожие оценки: «В критической литературе о Веселовском прочно держалось убеждение, в полемической форме высказанное еще его учеником проф. Е. В. Аничковым, будто Веселовский, как позитивист и эмпирик, пренебрегал вопросами эстетики».

В. М. Жирмунский с этим суждением не согласен. То, что он публикует – особенно веский аргумент, «однако, в вопросах философской теории искусства, должны были сказаться особенно ярко методологические недостатки, характерные для научного позитивизма второй половины XIX века: отсутствие общего философского мировоззрения, эклектический эмпиризм и психологизм, механистическое понимание явлений душевной жизни. Недовольство результатами исследования в области, в которой он не мог считать себя самостоятельным специалистом, вероятно, заставило Веселовского отказаться от опубликования его теоретической главы, вполне подготовленной к печати» ³¹.

Вероятно, А. Н. Веселовский не был вполне удовлетворен тем, что сделал. Во всяком случае, не опубликовал. Но у нас нет другого столь же развернутого его суждения об общих эстетических проблемах, которое давало бы возможность судить, почему для собственной системы А. Н. Веселовский воспользовался не понятием «эстетика», а – «поэтика».

Так уж случилось, что огромный замысел не приобрел окончательного вида. Не все тексты для книги были написаны. Лишь часть текстов подготовлена автором к печати. Другие приходится реконструировать по материалам, как, впрочем, и саму «Историческую поэтику». Но бесспорно то, что материалов для реконструкции у нас имеется гораздо больше, чем принято думать. И может быть, главное – план не был погребен.

С ним, разумеется, не просто работать. Но ведь пока что никто и не попытался этого сделать! Хотя бы чисто практически, издательски.

Работы, составляющие «Историческую поэтику», продолжают печатать в хронологическом порядке. Получаются разрозненные статьи, три из которых объединены в цикл «Три главы из…», хотя в журнальном оттиске, где они были сведены воедино, автор предупредил: «Я печатал их не в том порядке, в каком они должны явиться в окончательной редакции труда…»

И вот у нас есть план, где автором дано правильное расположение того, что он сделал, и того, что был намерен сделать. Когда начинаем выстраивать, то оказывается, что по собиранию «Исторической поэтики» А. Н. Веселовский успел много больше, чем принято думать. Если продолжить традиционную метафору, строительство продвинулось куда далее возведения «фундамента».

Что же у нас безусловно есть?

Введение, пусть в имеющемся варианте и названное предварительно «Из введения…».

Часть I – «Определение поэзии», не напечатанная при жизни, опубликованная В.М. Жирмунским и никогда не включавшаяся в книжные издания. Автор ее не печатал и, вероятно, изменил бы, но текст ее, почти чистовой, был им подготовлен к печати.

Часть II – «Исторические условия поэтической продукции» – грандиозна по замыслу и по объему. К ней относятся все прижизненные публикации из «Исторической поэтики» (кроме введения). Всего в ней четыре раздела.

Общее название первого из разделов Части II может показаться первоначальной редакцией названия одной «из трех глав» – «Синкретизм древнейшей поэзии и начала дифференциации поэтических родов», но это не так. В разделе речь должна идти не только о «начале» родовых форм: эпоса, лирики и драмы, но шире – о формах поэтических.

А. Н. Веселовский начал писать название раздела так: «История поэтических форм и их…» Затем зачеркнул написанное и здесь же дал другой вариант:

1. Недавняя публикация в авторитетном американском журнале «New Literary History» – свидетельство возникшей заинтересованности. Она включает восьмой раздел из работы «Синкретизм древнейшей поэзии и начала дифференциации поэтических родов» (перевод Йана Хельфанта) и статью: I. Shaitanоv, Aleksandr Veselovskii’s Historical Poetics: Genre in Historical Poetics. – «New Literary History», 2001, N 2 (vol. 32, Spring), p. 429-443. Я благодарю издательство The John Hopkins University Press за разрешение использовать материалы той моей статьи в публикуемой здесь работе. [↩]
2. R. Sсhоlеs, An Introduction: Structuralism in Literature, New Haven and L., 1974, p. 77. [↩]
3. Этот сборник был продолжен следующим: «Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания». Отв. ред. П.А. Гринцер, М., 1994. [↩]
4. Е. М. Мелетинский, Введение в историческую поэтику эпоса и романа, М., 1986, с. 6-7. [↩]
5. И. К. Горский, Александр Веселовский и современность, М., 1975. За последнее десятилетие Пушкинским домом были изданы два сборника публикаций и материалов: «Наследие Александра Веселовского: Исследования и материалы». Отв. ред. П. Р. Заборов, СПб., 1992; Александр Веселовский, Избранные труды и письма. Отв. ред. П. Р. Заборов, СПб., 1999. [↩]
6. См. А. Н. Иезуитов, Историческая поэтика Веселовского: методологические уроки. – В кн.: «Наследие Александра Веселовского: Исследования и материалы». 1992. [↩]
7. О. М. Фрейденберг, Поэтика сюжета и жанра, М., 1997, с. 16. [↩]
8. »Вестник Европы», 1882, кн. 4, апрель, с. 757-775.  [↩]
9. О. М. Фрейденберг, Поэтика сюжета и жанра, с. 12. [↩]
10. Т а м же, с. 17. [↩]
11. А. Н. Веселовский, Определение поэзии. – «Русская литература», 1959, N 3, с. 117. Далее сноски даются в тексте: ОП с указанием номера журнала и страницы. [↩]
12. О. М. Фрейденберг, Поэтика сюжета и жанра, с. 20. [↩]
13. И. В. Силантьев, Мотив в системе художественного повествования. Автореферат дисс. на соискание уч. степ. докт. филолог. наук, М., 2001, с.5. См. также: Георгий Почепцов, Русская семиотика. Идеи и методы, персоналии, история, [М.], 2001, с. 18-24. [↩]
14. «Переписка Бориса Пастернака», М., 1990, с. 111. [↩]
15. В. Я. Пропп, Морфология сказки, Л., 1928, с. 127. [↩]
16. В. Я. Пропп, Русская сказка, М., 2000, с. 192 [↩]
17. В. Шкловский, Александр Веселовский – историк и теоретик. – «Октябрь», 1947, N 12, с. 178. [↩]
18. Там же, с. 181. [↩]
19. «Журнал Министерства народного просвещения» (ЖМНП), ч. CXVII, 1863, февраль, отд. II, с.155 (этот и ряд других фрагментов был перепечатан в кн.: А. Н. Веселовский, Историческая поэтика. Ред., вступит, стат., примеч. В. М. Жирмунского, Л., 1940). [↩]
20. Б. М. Энгельгардт, Александр Николаевич Веселовский, Пг., 1924, с. 13-14. Эта мысль недавно была повторена А. Л. Топорковым (впервые предложившим связную и взвешенную реконструкцию мифа у А. Н. Веселовского): «Проблема метода стояла перед Веселовским не как проблема выбора или самоопределения, а как проблема подбора и синтеза. То здание научной теории, которое строил Веселовский, в принципе имело синтетический характер» (А. Л. Топорков, Теория мифа в русской филологической науке XIX века, М» 1997, с. 317). [↩]
21. А. В. Михайлов, Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры. Очерки из истории филологической науки, М., 1989, с. 16. [↩]
22. Б. М. Энгельгардт, Александр Николаевич Веселовский, с. 13-14. [↩]
23. А. Н. Иезуитов, Историческая поэтика Веселовского: методологические уроки, с. 122. [↩]
24. В. М. Жирмунский, Неизданная глава из «Исторической поэтики» А. Веселовского. – «Русская литература», 1959, N 2, с. 175. [↩]
25. В. М. Жирмунский, Неизданная глава…, с. 176[↩]
26. Там же. [↩][↩]
27. В. М. Жирмунский, Неизданная глава…, с. 176-177. [↩]
28. А. В. Михайлов, Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры, с. 206[↩]
29. Там же, с. 45. [↩]
30. А.В. Михайлов, Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры, с. 206. [↩]
31. В. М. Жирмунский, Неизданная глава…, с. 177-178. [↩]