«Кого выбрать примером? У кого мне учиться?..». Нина Берберова и Симона де Бовуар

Берберова, как известно, была недовольна, когда «Курсив мой» называли «мемуарами». Она настаивала на том, что ее книга — «автобиография», и не просто настаивала, но делала все от нее зависящее, чтобы закрепить в читательском сознании именно это жанровое определение. Слово «автобиография» выносится в подзаголовок «Курсива»; в первой же фразе первой главы еще раз говорится, что «эта книга не воспоминания», подробно объясняется, в чем состоит разница между двумя жанрами.

К разговору об автобиографиях — и чужих, и собственной — Берберова будет не раз возвращаться в «Курсиве». Она обсуждает, в частности, ряд «русских автобиографий», написанных такими непохожими друг на друга авторами, как Бердяев, Боборыкин, Белый, Степун, фрейлина царицы А. Вырубова, Набоков, — а также другими, поименно не названными писателями-эмигрантами. Каждый из этих трудов Берберова сопровождает язвительным комментарием, а потом восклицает как бы в затруднении от избытка: «Выбор велик. Кого выбрать примером? У кого мне учиться? И вот я отвожу всех, прежде меня писавших, никого не помню, никого не приглашаю стоять за моим плечом…»¹

Действительно, никто из перечисленных не был выбран Берберовой в качестве «примера», хотя это, разумеется, не означает, что никакие примеры были ей в принципе не нужны. Но критика, похоже, именно так и расценила эти слова — и, главное, приняла их на веру и дальнейших разысканий не проводила.

Между тем пример у Берберовой, безусловно, имелся, но был выбран ею не среди русских, а французских автобиографий, хотя на первых же страницах «Курсива» она дает отвод и всем французам скопом: «Освобождать себя от последствий буржуазного воспитания (тяжелая задача, которой занимаются вот уже пятьдесят лет во Франции Луи Арагон и Жан-Поль Сартр) мне было не нужно…» Однако, упоминая Арагона и Сартра, Берберова почему-то умалчивает об еще одном авторе знаменитой автобиографической прозы — Симоне де Бовуар, о которой, казалось бы, ей естественно вспомнить здесь в первую очередь. И потому, что в период работы над «Курсивом» (1960-1965) автобиографические книги Бовуар — «Воспоминания благовоспитанной девицы» (1958), «Сила зрелости» (1960) и «Сила обстоятельств» (1963) — были у всех на слуху, причем не только во Франции, но и в Америке, где Берберова в это время жила. И потому, что опыт Бовуар прямо пересекался с ее собственным опытом: они обе были профессиональными писательницами, обе были связаны с крупнейшими литераторами своего времени, обе находились в Париже в одни и те же годы, включая период немецкой оккупации.

Но этими самоочевидными фактами дело не ограничивается. Сопоставление «Курсива» с автобиографической прозой Бовуар обнаруживает множество других пересечений, большинство из которых не может быть списано на простую случайность. Налицо напряженный диалог с Бовуар, идущий на всем пространстве «Курсива», хотя афишировать этот диалог Берберова отнюдь не стремится. Впрочем, иной реакции ждать было бы наивно. Ведь один из главных лейтмотивов «Курсива» как раз в том и состоит, что за всю жизнь не нашлось никого, на кого Берберова «смогла бы опереться». Это утверждение включает в себя и ответ на вопрос о литературных предшественниках.

Диалог с Бовуар выходит на поверхность только на самых последних страницах книги, там, где Берберова пишет о своей поездке в Париж летом 1965 года. Приехав на несколько недель из Америки, куда она переселилась пятнадцать лет назад, Берберова бродит по знакомому и когда-то любимому городу, едет «на старые места», возвращается «снова и снова на тот бульвар, что ведет от Обсерватории к вокзалу Монпарнаса», заходит в кафе, в одном из которых встречает Бовуар:

Я заказываю еду и сижу, и смотрю, и слушаю, что происходит вокруг. И как глаза иногда, приглядевшись к темноте, начинают узнавать предметы, так моя память, медленно, ощупью, кружа вокруг сидящей в углу женщины, вдруг узнает ее. Это – Симона де Бовуар.

Я увидела ее в первый раз в 1943-44 годах — веселую, оживленную, молодую. Она шла по улице, качая широкими бедрами, гладко причесанная, с глазами, светящимися жизнью и мыслью. И вот прошло двадцать два года, и я не сразу узнала ее. Толстыми неловкими пальцами она играла сломанным замком своей старой сумки, наклоненное лицо казалось упавшим, оно было как бы без глаз — заплывшее, мрачное, с тяжелыми щеками и опухшими веками. В третьем томе своих воспоминаний она писала о своей внешности. Как жестоко говорила она о себе! Вся книга полна больницами, операциями, ужасом перед старостью и смертью; она пишет о давлении крови (своем и Сартра), о близком сердечном припадке <…> Я долго смотрю на нее; она не поднимает глаз, и видны только веки и щеки. Что-то, должно быть, неладно с почками или с печенью, что-то у нее внутри — как она сама писала — не работает, с трудом продолжает ей служить, с перебоями, с замедлениями и угрожающими перерождениями. На мгновение я отчетливо представляю себе, как у нее все обстоит внутри: расширенные вены, перебои сердца, раздутые органы, ленивые железы… Обо всем этом она сказала сама. И я представляю себе ее наружное окружение: ее студию, где она теперь проводит дни и ночи и где она возненавидела даже музыку. Там развешаны ее гаванские и пекинские сувениры — да, она и о них писала подробно <…> Когда я пришла, они кончали обедать. Когда я уходила, они все еще сидели. Может быть, они ждали Годо?

Надо сказать, что описанная сцена всегда казалась мне придуманной. Уж больно удачное получилось совпадение: немолодая женщина в полумраке кафе оказалась именно Бовуар, и Берберова, пусть не сразу, но узнала ее… А потому, оказавшись в архиве Берберовой в Йельском университете, я решила проверить эту догадку, заглянув в ее дневник 1965 года. Дневник за этот год Берберова сохранила далеко не полностью, но записи, относящиеся к летней поездке в Европу, как раз были целы. Среди этих записей нашлась и запись от 1 июля, явно имеющая отношение к делу: «В 11.30 на Монпарнасе и St. Germain. Долго ходила. Рылась в книжных магазинах <…> Все как было, только толпы больше. Во Флоре — ждут Годо»².

«Флора», как известно, было любимым кафе Бовуар, так что Берберова пришла туда с вполне конкретной целью. Но Бовуар в тот момент там, видимо, не было, иначе Берберова непременно отметила бы этот факт в дневнике, в котором подобные вещи отмечала особенно тщательно. Не случайно описание внешности Бовуар («наклоненное лицо казалось упавшим, оно было как бы без глаз — заплывшее, мрачное, с тяжелыми щеками и опухшими веками…») Берберовой пришлось взять из третьего тома ее мемуаров, почти буквально повторяя слова самого автора: «Я ненавижу свое отражение в зеркале: над глазами нависло, под глазами мешки, лицо расплылось, и это унылое выражение, которое придают морщины вокруг рта…»³

Подобная «беллетризация» повествования — обычное дело в автобиографической прозе, и книга Берберовой в этом плане не исключение. Она не раз прибегала в «Курсиве» к такому приему, хотя в каждом конкретном случае ею двигали разные мотивы. В случае с Бовуар эти мотивы, очевидно, особенно сложны.

С одной стороны, для Берберовой были крайне существенны те коннотации, которые вызывало в читательском сознании само имя Симоны де Бовуар. Три тома ее автобиографической прозы, а также знаменитая работа «Второй пол» (1949), поднимали именно ту проблему, которую Берберова поднимает в «Курсиве»: проблему самореализации творческой женщины — как в профессиональном, так и в личном плане. Упоминание Бовуар давало Берберовой возможность поместить свою автобиографию в определенный литературный контекст и тем самым вручить читателю ключ к этой книге.

Однако у Берберовой была и вторая, не менее важная задача: увести от разговоров о влияниях и сходстве, неизбежно возникающих в таких ситуациях. Совместить эти две — во многом противоположные — цели ей позволил остроумный, очень точно рассчитанный ход — сосредоточить внимание на третьем томе мемуаров Бовуар. Этот том Берберова подробно разбирает в «Курсиве», не скупясь на обильные цитаты:

Сейчас она (Бовуар. — И. В.) стала равнодушна к путешествиям, признается, что иногда н е н а в и д и т к р а с о т у. «Все равно я скоро буду лежать в могиле…». «Смерть стоит между мной и миром». «Смерть уже, собственно, началась». «…Вихрь несет меня к могиле, и я стараюсь не думать». «Может быть, покончить с собой, чтобы только не ждать?..»

А где же молодые? «Молодые отнимают у меня мир», — признается она. Затем перечисляет, чего не будет: nevermore относится к лыжам, ночевкам на сене, любовникам…

Свою сосредоточенность на «Силе обстоятельств» Берберова мотивирует тем, что этот том был прочитан последним («ее книги всегда были моим чтением, и третий том ее мемуаров только что окончен мною…»), но это, похоже, только часть правды. Другая часть правды заключается в том, что «Сила обстоятельств» давала возможность сопоставить ее с «Курсивом» практически без риска навести на мысль о каком-либо сходстве. Ведь на первый взгляд эти два текста как раз разительно несхожи. Спад морального и физического состояния, о котором Бовуар столь откровенно рассказала в «Силе обстоятельств» и который Берберова столь охотно живописует в «Курсиве», прямо контрастирует с ее собственным самоощущением, описанном в книге не менее детально. Вот она выходит из ресторана, где продолжает мрачно сидеть Бовуар, не спеша идет по вечернему Парижу:

Свежий вечер, огни, гудки автомобилей, неоновые миганья, притаившийся под зеленью деревьев Бальзак Родена. Куда, куда я иду? Не все ли равно: раз у меня есть в мире место, не все ли равно, каким путем я дойду, или доеду, или долечу до него? Так или иначе я доберусь до него. Оно меня ждет.

И глядя вперед, и глядя назад, я представила себе то, что меня ждет через две недели: огромный стол у широкого окна, заваленный бумагами, полки книг, отточенные карандаши и тишина… И вдруг — шаги и колокольчик. И милые мне молодые, умные лица. Красивые, потому что молодые и умные — всегда красивые. Какое мне дело, что я старею? Лишь бы они оставались молодыми — и они останутся: я не увижу их старыми. Друзья. Книги. Бумаги. Письма со штампами Калифорнии, Австралии, Швеции… Моя жизнь ждет меня там, в университетском городке, спазма счастья перехватывает мне горло <…>

Я иду, иду. Спазма счастья не покидает меня, пока я обхожу Люксембургский сад. Вот здесь когда-то П. П. Муратов уговаривал меня бросить писать по-русски и скорее научиться писать на любом другом языке, потому что… не помню сейчас его доводов, впрочем, о них нетрудно догадаться. Вот здесь я жадно ждала кого-то, с кем потом целовалась под темными деревьями. Жадно ждала. Жадно думала. И теперь жадно собираюсь домой. Это все та же самая моя жадность, какая была во мне тридцать, сорок, пятьдесят лет тому назад. Она не изменилась, не износилась. Она не истрепалась. Она еще в целости, как и я.

Избегая прямых сопоставлений, Берберова тщательно выстраивает ряд параллелей, явно надеясь, что читатель «Курсива» сделает выводы сам. И если в случае Бовуар речь идет об устрашающих переменах, произошедших за двадцать два года, то в случае Берберовой все обстоит по-другому. Не двадцать, а «тридцать, сорок, пятьдесят лет» оказались не властными над ее энергией и жадностью до жизни — работы, путешествий, общения с друзьями, в том числе молодыми…⁴

Однако Берберова не просто констатирует данное положение вещей, но пытается найти для него объяснение. Ироническая реплика, обращенная к Бовуар и ее спутникам: «Может быть, они ждали Годо?» — представляется ключевой. Ведь сама Берберова как раз не ждала Годо. «Не ожидая Годо» — именно так называется седьмая и последняя глава «Курсива».

В первом, англо-американском, издании книги («The Italics Are Mine», 1969) эта реплика остается без примечания, но в последующих, русских, изданиях «Курсива» Берберова считает нужным пояснить: «»В ожидании Годо», пьеса Беккета, в которой Годо так никогда и не приходит». Это примечание несомненно полезно, но явно недостаточно для уяснения сути дела. Помимо хотя бы самого общего представления о пьесе Беккета важно знать то, что пишет о ней Бовуар. А она как раз пишет о ней в «Силе обстоятельств»:

Я посмотрела «В ожидании Годо». У меня вызывают недоверие пьесы, в которых наш общий удел изображается с помощью символов, но я восхищалась тем, как Беккет сумел справиться с этой задачей, просто-напросто показав то неистощимое терпение, что, несмотря ни на что, вопреки всему, держит наш род и каждого из нас на земле. Я была одним из исполнителей этой драмы, а моим партнером был автор. Пока мы ждали — чего? — он говорил, я слушала; мое присутствие, его голос поддерживали тщетную и необходимую надежду⁵.

Бовуар непосредственно идентифицирует себя с героями Беккета, и подобная самоидентификация выглядит несколько парадоксальной в устах родоначальницы экзистенциализма, осуждающей пассивность и упирающей на важность индивидуального действия. Этот парадокс может быть истолкован по-разному, но Берберова трактует его как признание Бовуар своей собственной слабости, своей собственной неспособности сделать необходимый выбор. Сама Берберова такой выбор сделать сумела, о чем и рассказала в главе «Не ожидая Годо». В этой главе говорится о весьма непростых обстоятельствах (материальных, духовных и личных), в которых Берберова оказалась в послевоенном Париже, а также — о «самом важном, самом осмысленном и самом трудном сознательном выборе», сделанном ею в жизни. Этот выбор заключался в решении уехать из Франции в США — и, хотя казался крайне рискованным (Берберова ехала без денег, без языка и без надежды найти квалифицированную работу), обернулся в конечном счете безусловной победой.

И все же напряженное вчитывание в литературный и жизненный текст Бовуар дало Берберовой не только повод для сарказма по поводу «ожидания Годо». Прежде всего, оно дало ей метафору, позволившую сформулировать суть собственного характера. Ведь этой фразой, как читатель выясняет на последней странице «Курсива», Берберова определяет смысл не только одной заключительной главы, но и всей книги в целом — «повести о том, как я не ждала Годо»⁶.

Однако перекличка между «Курсивом» и «Силой обстоятельств» вовсе не сводится только к этому эпизоду. Можно обнаружить и ряд других пересечений, порой практически дословных.

«Нет, я никогда не страдала от того, что родилась женщиной, но, напротив, соединяла в себе, начиная с двадцати лет, преимущества двух полов. После появления «Гостьи» мое окружение относилось ко мне и как к писателю, и как к женщине; это было особенно заметно в Америке», — пишет Бовуар в «Силе обстоятельств»⁷.

А вот — для сравнения — пассаж из «Курсива»: «…я никогда не страдала от того, что родилась женщиной <…> Вместе с тем, у меня было очень многое, что есть у мужчин, — но я не культивировала этого, может быть, подсознательно боясь утери женственности. Была выносливость физическая и эмоциональная, была профессия, денежная независимость, был успех, инициатива и свобода в любви и дружбе, умение выбирать».

Правда, в «Курсиве» признания подаются как дневниковая запись 1946 года, сделанная за много лет до того, как была опубликована не только «Сила обстоятельств», но и первые два тома автобиографической прозы Бовуар, где уже не раз говорилось о том же секрете жизненного успеха (сочетаниии «преимуществ двух полов»), причем практически в тех же самых выражениях⁸. Впрочем, ссылка на давнюю дневниковую запись, скорее всего, — литературный прием. Дневник за этот год в архиве Берберовой не сохранился, а потому допустимо предположить, что эти строки были написаны ею не в 1946-м, а почти на двадцать лет позднее, в процессе работы над последними главами «Курсива».

Это, разумеется, не означает, что перечисленные свойства — «физическую выносливость, эмоциональную силу, денежную независимость, успех, инициативу и свободу в любви и дружбе, умение выбирать» — Берберова приписала себе задним числом. Нет сомнений, что всем этим она обладала, и обладала в избытке, — о том свидетельствуют ее поступки, книги, письма, дневники. Однако для того, чтобы осознать свой собственный опыт и облечь его в слова, Берберовой, очевидно, была нужна подсказка Бовуар.

Такого рода подсказки Берберова находит не только в «Силе обстоятельств», но и в двух предыдущих томах ее автобиографической прозы: «Воспоминаниях благовоспитанной девицы» и «Силе зрелости». Похоже, однако, что эти два тома сыграли в судьбе Берберовой еще более значительную роль. Нельзя исключить, что именно они подсказали ей саму идею «Курсива», работа над которым положила конец затяжному творческому кризису. Этот кризис длился почти десять лет, с момента переезда в Америку.

Впрочем, чуть ли не за год до отъезда, но уже зная, что уедет, Берберова решает «бросить писательство», о чем сообщает двоюродной сестре Асе на встрече Нового 1950 года. В написанной 2 января открытке Ася возвращается к этому разговору: «Мы ушли от тебя грустные: известие, что ты хочешь бросить писательство нас повергло в грусть; а что же будет с[о] славным именем Нины Берберовой? Ужасно. Одумайся… Итак, начинаем новые полвека. Bon courage!»⁹ Ася пытается свести дело к шутке, однако Берберова не думает шутить.

1. Берберова Нина. Курсив мой: Автобиография. В 2 тт. Второе издание, исправленное и дополненное. N.-Y.: Russica, 1983. В дальнейшем цитаты из книги приводятся по этому изданию.[↩]
2. Nina Berberova Papers. General Collection. MSS 182. Series IV. Box 50. Folder 1144. Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University. [↩]
3. Beauvoir, Simone de. La force des choses. Paris: Gallimard, 1963. P. 685. Перевод мой. — И. В. [↩]
4. Этот ряд параллелей естественно распространяется на внешность и состояние здоровья. Будучи старше Бовуар на семь лет, Берберова выглядит в середине 1960-х чрезвычайно подтянуто, о чем свидетельствуют фотографии в книге и, в частности, большая фотография на обложке первого англоязычного издания «Курсива». Да и здоровье Берберовой, в отличие от Бовуар, было в полном порядке, о чем она неоднократно сообщает читателю. То же подтверждает и ее дневник, куда Берберова регулярно заносила информацию о давлении и анализах крови, а также весе и объеме талии (неизменно идеальных). [↩]
5. Beauvoir, Simone de. La force des choses. P. 320. Перевод мой. — И. В. [↩]
6. Эта метафора окажется настолько удачной, что ее с энтузиазмом возьмут на вооружение те, кто впоследствии будет писать о Берберовой. См., например, материал, подготовленный И. Толстым для радио «Свобода» и озаглавленный: «»Не ждавшая Годо»: К столетию со дня рождения Нины Берберовой». В статье А. Немзера «Быть вместе и уцелеть: Сто лет назад родилась Нина Берберова», в свою очередь, использована та же фраза: «Берберова верила <…> надо жить. Жить, а не ждать сомнительного беккетовского Годо…» (Время новостей. 2000. 8 августа). [↩]
7. Beauvoir, Simone de. La force des choses. P. 320. Перевод мой. — И. В.[↩]
8. См., к примеру, «Воспоминания благовоспитанной девицы»: «Я, конечно, отнюдь не сожалела о том, что я женщина; напротив, я получала от этого огромное удовлетворение <…> Это придавало моим успехам особенный блеск по сравнению с достижениями мужского пола: мне достаточно было не отставать от них, чтобы чувствовать себя исключительной <…> Тем не менее я не отрекалась от своей женственности <…> Мне хотелось верить, что я соединила в себе «женское сердце и мужской ум»…» (Бовуар Симона де. Воспоминания благовоспитанной девицы. Пер. М. Аннинской и В. Леоновой. М.: Согласие, 2004. В дальнейшем «Воспоминания благовоспитанной девицы» цитируются в указанном переводе).[↩]
9. Papers of N. N. Berberova / Boris I. Nicolaevsky Collection. Box 400-401. Reel 284. Hoover Institution Archives, Stanford University. [↩]