№2, 1971/Обзоры и рецензии

Книга о поете

А. Карпов, Николай Асеев. Очерк творчества, «Просвещение», М. 1969, 160 стр.

Библиография Асеева насчитывает более трехсот наименований. О поэте написано немало интересных статей. Однако до сих пор распространено мнение, будто его поэтика, особенно ранних произведений, несамостоятельна и неорганична. Мнение обидное, неверное, но оно может быть опровергнуто только книгами аналитическими, исследующими Асеева в развитии, в движении, раскрывающими непрерывные искания поэта.

Книгу А. Карпова можно считать одной из попыток такого рода. Автор показывает и убеждает в том, что к зрелому творчеству Асеев подходил не легковесно, не в результате безмятежного преодоления грехов и увлечений молодости, а в процессе сложного становлении, порой горьких, с болью преодолеваемых противоречий.

Силу Асеева автор очерка усматривает в сближении его творческих интересов с нуждами и идеями революции. Новизну и перспективу развития поэтического творчества Асеева первых лет революции он справедливо видит в разработке тех эстетических принципов, основоположником которых в советской поэзии был Маяковский. Но больше всего А. Карпов хотел бы обратить наше внимание на те факты и явления, благодаря которым перед читателями поэта вырисовывается фигура, не похожая ни на какую другую.

В очерке впервые так подробно и последовательно рассматривается весь путь Асеева – от несамостоятельного сборника стихов «Ночная флейта» (1914) до итогового «Лада» (1961). Однако большая и самая интересная часть посвящена дореволюционным и 20-м годам, и это не случайно, так как именно в это время поэт создает и самые яркие, и самые сложные свои произведения.

Наиболее трудным местом для критиков Асеева всегда была его ранняя лирика. В ней действительно немало такого, перед чем в нерешительности останавливаешься: смысловая зашифрованности многих стихотворений, затрудненная стилистика, драматизированный напряженный лиризм, еле уловимый переход от «Лирики» к «Лирени» и далее к «Центрифуге» 1, – словом, все то, что в совокупности определяло «лирическую заумь», характеризовавшую во многом направление поэтических исканий молодого Асеева. Разобраться во всем этом – задача не из легких, однако только через нее можно идти дальше, к изучению зрелого творчества поэта.

В решение этой задачи А. Карпов вносит определенный вклад. Он не перечеркивает «ученичество» поэта, как это неоднократно бывало. Отделяя плодотворное от неживого, механического, намечая движение Асеева от подражательной «Ночной флейты» (1914) к «Леторею» (1915) и особенно к «Оксане» (1916), он ищет в «ученичестве» элементы, в которых узнается будущий создатель лирического эпоса революции. При этом оказывается, что отзвуки социальных битв чутким ухом улавливаются даже в поэзии «замкнутой», интимной – в «строке, прикушенной до крови», в «потрясенном» метафоризме и т. д. Убедительней всего исследователь в конкретных разборах – стихотворения «Сомнамбулы», например, и особенно любовной лирики «Оксаны», Не случайно именно здесь А. Карпов приходит к выводу, важному в оценке перспектив поэтического роста Асеева: «Тема любви разворачивается у Асеева как страстное утверждение человечности; стихи о любви, о любимой становятся стихами о человеке, о его назначении, о его месте в мире. Менее всего заслуживают они упрека в камерности – судьбы любви неотделимы от судеб мира».

Не повезло (в какой раз!) в новой работе «Сарматским песням» поэта. Почему исследователи пишут вскользь об этом цикле? Может быть, потому что границы его размыты? Или «песни» воспринимаются только как архаика, как малоинтересная страница в богатой событиями жизни поэта? Между тем о «Сарматских песнях» нужно говорить специально и с полным уважением. А. Карпов указывает на некоторые из них («Звенчаль», «Перуне, Перуне…», «Песнь Андрия»), справедливо усматривая в них бунтарские мотивы. Он отстаивает важное положение, утверждая, что «обращение к прошлому не было для молодого поэта лишь данью очередной литературной моде. Навсегда сохранит Асеев убеждение в том, что в славянских текстах летописей «заложены основы поэзии». И дальше: «…Обращение к запечатленной в летописях героической истории вызывалось желанием обрести внутреннюю гармонию и силу, утраченную потомками некогда славных и грозных славян». С другой стороны, А. Карпов замечает, что «уйти от сегодняшнего дня с его заботами и тревогами еще не значит покончить с ними», что в славянских стихах поэтическая мысль бьется «в силках стилизации».

В характеристиках автора немало справедливого, но они и наполовину не исчерпывают значения «Сарматских песен». В цикл входит около двадцати стихотворений. Их уточненная датировка указывает на то, что они создавались не в 1916 году (во всех изданиях большинство стихотворений датируется этим годом), а в течение нескольких лет (1912 – 1914) – тех именно лет, когда поэт обретал мастерство и, самое главное, тот общественный и психологический настрой, который подготавливал его к безоговорочному приятию революции. Нет возможности говорить сейчас сколько-нибудь подробно о противоречивой совокупности мотивов и идей цикла. Скажем о главном. Анализ текстов показывает, что «Сарматские песни» объединяют в себе два начала, два интереса молодого поэта. Первый интерес – приобретенный, и идет он от традиционных для начала века размышлений о природе поэтической речи. Второй – обусловлен настроениями и воспоминаниями, идущими из глубин «верховного» детского сознания, то есть наиболее близкого, по некоторым понятиям, к мироощущению древних. Поэтому изощренное экспериментаторство в области звуковой метафоры и самой что ни на есть «глубокословной словенщизны» соседствует в дореволюционном творчестве Асеева с духом бродяжничества, отвращением к устойчивым формам быта, ненавистью ко всякому угнетению. Отсюда, по-видимому, и берет начало формировавшаяся в сознании поэта антитеза, имевшая важное идейное и стилеобразующее значение в ранней лирике: сегодня и вчера, сегодняшний дух мертвечины, стяжательства и «уездного быта» и вчерашнее вольное воинство, прельщающее поэта своей жаждой жизни, психологией открытого забрала, отсутствием мещанских интересов.

«Сарматские песни» не передают, разумеется, всего богатства идей и настроений молодого поэта. Но без них, повторяем, были бы непонятны истоки поэтической индивидуальности Асеева.

А. Карпов во многом опирается на материалы, уже «добытые» литературоведением. Однако у него есть и немало своего – и наблюдений, и разборов, и своих выношенных мыслей. Есть среди них особенно примечательные и важные. Важные тем, что они порождены атмосферой споров вокруг самых трудных вопросов творческой биографии поэта. Не странно ли, что одно из самых значительных произведений Асеева, поэма «Лирическое отступление» (1924), до сих пор некоторыми исследователями по существу перечеркивается? Автор новой работы о поэте стремится понять причины необыкновенной сложности поэмы. Он видит ее серьезные недостатки, слабости позиции Асеева, но он видит и ее достоинства. Анализируя цикл стихотворений «Автобиография Москвы» (1923 – 1924) и поэму «Лирическое отступление», А. Карпов находит, как мне кажется, ту активную гражданскую позицию, с которой лучше обозреваются достоинства и недоставки названных произведений. Он исходит из мысли, что «прошлое не уходит само; оно стремится пролезть в каждую щель»; «тревога и ненависть становится силой утверждающей»; «именно любовь заставляет с удесятеренной остротой воспринимать все, что мешает человеческому счастью»; «нестерпимая боль утраты становится источником душевной силы» и т. д.

Есть ли в книге А. Карпова другие привлекательные стороны? Есть, но есть и недочеты. Один из них – утверждение, будто в годы пребывания на Дальнем Востоке (1917 – 1921) Асеев в футуризме видел «подлинную революцию в искусстве, и ею исчерпывается для него смысл октябрьского переворота». Это неверно. Революция не была в сознании поэта лишь осуществлением заветов футуризма. Наоборот, Асеев, а вместе с ним С. Третьяков, С. Длымов и Н. Чужак, как им казалось, приспосабливали футуризм к нуждам революции. Здесь именно, в дальневосточной группе «Творчество» (1920), а не в «Лефе» (1923), впервые были развиты идеи – жизнестроения и производственничества. Серьезней же всего противоречит этому утверждению А. Карпова само «дальневосточное» творчество Асеева, а точнее сказать, та его значительная по объему и содержанию часть, которая извлечена недавно из архивов Владивостока, Читы и Томска и которая к футуризму имеет самое отдаленное отношение, – несколько десятков стихотворных фельетонов Малки Иволги (псевдоним Асеева), «пощипывающих, – как сказал сам поэт, – интервентов, атаманов и всевозможных… претендентов на всероссийскую власть».

И последнее. Подчеркивая индивидуальность и своеобразие Асеева, критики обычно ссылаются на его признание, что он «лирик по складу души, по самой строчечной сути». А. Карпов тоже цитирует этот стих, однако, как и его предшественники, он не пояснил и не показал, что же все-таки скрывается за этой завораживающей многозначительной фразой. Ответ на этот вопрос мог бы, как мне кажется, подвести итог в целом хорошей работе о поэте.

  1. Полузабытые литературные объединения середины 10-х годов.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 1971

Цитировать

Смола, О. Книга о поете / О. Смола // Вопросы литературы. - 1971 - №2. - C. 195-197
Копировать