Земное начало романтизма

А. П. Шамрай, Ернст Теодор Амадей Гофман. Життя і творчість, «Дніпро», Київ», 1969, 301 стр.

Довольно трудно говорить о книге, которой суждено было выйти в свет спустя много времени после того, как она была написана. Вопросы, затронутые в ней, к моменту появления книги оказались подняты другими авторами и в какой-то мере решены. Кое-что в такой книге выглядит устаревшим – причем часто как раз то, что в свое время звучало бы особенно интересно, являлось принципиально новым. И нельзя не пожалеть, что оригинальность, смелость автора сегодня уже не ощущаются в полной мере.

Такова судьба и первой в нашей страже книги о Гофмане. Автора ее, видного украинского филолога А. Шамрая, уже нет в живых. Написана она в конце 40-х – начале 50-х годов. Монография о великом немецком писателе-романтике – событие в советском литературоведении, которое не раз обращалось к его творчеству. Ему посвящены известные работы Н. Берковского и И. Миримского, писали о Гофмане и в связи с другими явлениями мировой литературы. Спорили, кто он: фантаст или сатирик, реалист или романтик, прогрессивный романтик или реакционный? На Западе в нем видят прямого предшественника модернистской литературы, с ним охотнее всего связывают понятие «отчуждения».

Было время, когда в нашей науке говорили о Гофмане как бы вполголоса. Рядом с такими писателями, как Байрон или Бальзак, он словно отодвигался в тень, странный и причудливый, как его персонажи. Именно тогда писал о нем А. Шамрай. Каждый, кто любит Гофмана, не может не оценить преданности ученого своей теме. В предисловии приведено интересное признание А. Шамрая: «Только после поджога рейхстага я посмотрел на этого великого художника новыми глазами. Я увидел в нем провидца, который сумел на заре XIX столетия разглядеть то царство «ожиревшего от роскошеств свинства», «буржуазной торжествующей низости», которые стали в XX столетии основой для изуверских фашистских идей».

Обширный материал, собранный исследователем и для своего времени безусловно оригинальный и ценный, помогает многое понять в творчестве таких мастеров, как Жан Поль, Тик и особенно Новалис. Заметим, что в Новалисе А. Шамрай признает прекрасного поэта, своеобразного философа, находя в его мистицизме стремление к «золотому веку» человечества, к которому обращены все мысли писателя. Весьма значительным – особенно в контексте литературоведения 40 – 50-х годов – представляется внимательный анализ идеологии немецких романтиков; А. Шамрай не снижает за счет идейных промахов объективной ценности их творчества. Он оценивает каждого романтического писателя, исходя из его художественного склада, и такая объективность приносит прекрасные плоды. Под пером А. Шамрая романтическая индивидуальность, сохраняя всю свою сложность, вовсе не кажется сумбурной: в ее противоречивости обнаруживается своя стройность, своя логика – логика формировавшей ее эпохи.

В общей схеме немецкого романтизма правильно определено место Гофмана. Автор книги воспринимает гофманские «знакомо чуждые очертания» в том единстве реального и фантастического начал, к которому стремился сам писатель. Прослеживая истоки и особенности искусства Гофмана, А. Шамрай ясно и убедительно показывает его романтическую природу. Однако книга начинается и заканчивается утверждением связи Гофмана с критическим реализмом, и здесь аргументация автора вызывает наиболее серьезные возражения.

Основание для сближения писателя с реалистическим направлением А. Шамрай находит в «земном» характере его романтизма. Однако этот довод никак нельзя признать правильным. «Земное» начало в романтическом творчестве вовсе не обязательно означает проявление реалистических тенденций. Действительность так или иначе всегда присутствует в произведениях романтиков. Она отражается в романтическом протесте любого характера: в тираноборческих декларациях и в углубленном самосозерцании, которое должно дать человеку какую-то, по мнению романтиков, устойчивую позицию в жизни, сформировать для этой жизни его дух.

Действительность может выступать как фон, на котором действует или созерцает романтическая личность, как совокупность явлений и закономерностей, которые личность отрицает. Когда с этими закономерностями оказывается связана судьба героя произведения, действительность в нем уже перестает быть фоном – она наряду с личностью становится предметом изображения. Именно в этом состоит «земной» характер творчества Гофмана, и нельзя вследствие этого раздваивать его между романтизмом и реализмом. Такое раздвоение не только ведет к весьма спорной оценке некоторых произведений писателя, но и содержит опасную крайность в противопоставлении романтизма и реализма. Тогда романтизм начинает выглядеть как уход от жизни или даже как непонимание ее противоречий, которые скрываются в тумане мистики и символики. Тем самым романтический метод в конечном счете оказывается неспособным передавать действительность.

У Гофмана наиболее очевидны достоинства романтизма как искусства, тяготеющего к действительности. Жаль, что А. Шамрай, в целом правильно выделяя в его творчестве сильные и слабые стороны, склонен, однако, относить первые к реализму, вторые – к романтизму. Тут, конечно, сказывается недооценка романтизма, вообще свойственная нашему литературоведению конца 40-х годов. Полемизируя с исследователями, которые рассматривают Гофмана как типичного романтика, А. Шамрай в противовес им пытается, насколько возможно, отделить писателя от романтизма. Систему образов Гофмана он не склонен считать выражением романтического мировосприятия – в образах Ансельма, Бальтазара, Джильо Фавы, Перегринуса он видит только аллегоризм; в сказочных сюжетах Гофмана находит «подчинение художественного материала основной мысли» и говорит о «публицистичности» его сказок. «Выявление аллегоризма его (Гофмана. – Д. Ч.) сказок равнозначно признанию реализма всего творчества», – пишет А. Шамрай. В таком утверждении содержится не одно заблуждение. Во-первых, нельзя говорить, что у Гофмана художественный материал подчиняется основной мысли: он обладает необходимой самостоятельной силой образности, которая, конечно, у каждого настоящего художника основана на достаточно глубоком идейном содержании. По формулировке же А. Шамрая легко предположить, что образы Гофмана – это «рупоры идей». Во-вторых, нельзя утверждать, что аллегория соответствует исключительно реализму. И наконец, не говоря о том, что определение «публицистичность» неудачно для гофманских фантазий, в общей концепции книги оно опять же выглядит как требование признать писателя-романтика реалистом. А ведь романтическое искусство по-своему тоже публицистично, и если отдать его «публицистичность» реализму, то будет непонятно, почему классики марксизма видели в романтиках первых критиков буржуазного общества.

Согласно общей концепции А. Шамрая, путь Гофмана лежал от романтизма к реализму. В силу этого в книге дано не очень ясное представление о последнем этапе творчества писателя. Разделяя цикл «Серапионовы братья» хронологически на две части, исследователь считает, что во второй Гофман подвергает переоценке свое литературное прошлое в образе мистика Киприана, «приверженца «готической» литературы и всего чудесного». С этим положением трудно согласиться. Среди «серапионовых братьев», в которых представлены разные грани мироощущения современников автора, Киприан – личность исключительно одухотворенная, воплощающая силу и слабость духа перед убогой рассудочностью и жестким распорядком вещественного мира. Осудить его для Гофмана значило бы осудить свое тяготение к необыкновенному, чудесно-загадочному. Тем не менее в книге не раз подчеркивается, что в последних произведениях писатель «начал освобождаться от «романтического реквизита». В качестве доказательства автор говорит о социальных чертах романа «Житейские воззрения кота Мурра» и при этом не принимает во внимание его романтической основы. Неверную оценку нолуяают и две прекрасный фантастические повести – «Принцесса Брамбилла» и «Повелитель блох».

А. Шамрай правильно указывает, что в этих произведениях содержится эстетическое кредо Гофмана. Но сегодня едва ли встретит поддержку мысль автора о том, что в этих повестях наблюдается переход от сатиры на действительность к доброму смеху, призванному смягчить ее противоречия, «проповедь примирения», «подчинение смеха таинственному миру поэтической души».

В авторе «Повелителя блох», как известно, в свое время увидели смутьяна, и он подвергся судебному преследованию за оскорбление должностного лица. Сатира Гофмана и здесь била без промаха. Жаль, что А. Шамрай не придал достаточного внимания этому обстоятельству. Он детально анализирует сложную символику сказки, высоко оценивает ее художественные достоинства, но отказывает ей в значительном идейном смысле. Верно подмечено, что «в основе сказки лежит гносеологическая проблема: отношение между научным и художественным познанием действительности». Однако, по мнению А. Шамрая, эта проблема не затрагивает тех явлений действительности, которые отражены, например, в сказках «Золотой горшок» и «Крошка Цахес». Но ведь Гофман вовсе не отказался в последних повестях от изображения уродливых сторон жизни. Сатирические интонации в «Повелителе блох» не случайны. Постигнуть разумом действительность, где властвует Кнаррпанти, и не утратить счастье ощущения жизни – невозможно. Человеку нужно постигнуть иное, чтобы сохранить свою личность, свою душу: неподвластные Кнаррпанти законы мечты, фантазии, чувства. Тогда убогий и злой обывательский мир отступит – и откроется прекрасная даль. Такова роль эмоциональноэстетического познания, над которым взволнованно размышляет Гофман в своей сказке.

Если в «Золотом горшке» и в «Крошке Цахес» вставало торжество филистерской нормы, то в «Принцессе Брамбилле» и «Повелителе блох» за тусклой обыденностью выявляется высшая тайна жизни, которая без всякой мистики означает духовный поиск, духовный взлет человека, его способность широко чувствовать мир. В этом выражается положительный идеал Гофмана, который хранит в себе вечно необходимые человечеству понятия добра и радости. Этот момент, упущенный в исследовании А. Шамрая, очень важен для определения роли Гофмана в последующем развитии литературы. Западное литературоведение всегда вспоминает о Гофмане, когда речь идет о фантастике Кафки, но нельзя не вспомнить его, например, и в связи с «Маленьким принцем» Сент-Экзюпери.

Гофман – поэт огромной силы, не только разрушительной, но и созидательной. Его идеал сам по себе отрицает бюргерскую действительность не меньше, чем осмеяние отдельных ее сторон. Только такое отрицание – это отрицание романтика, которого А. Шамрай неохотно признает в Гофмане, желая видеть в нем хотя бы в такой же мере и реалиста. Следуя тенденции искать в его творчестве реалистические черты, автор книги невольно как-то обесцвечивает своеобразие его таланта. Например, характеризуя смех Гофмана, он обращается к аналогии с Диккенсом, и такая параллель не убеждает – перед нами явления разной художественной природы.

Все недостатки книги о Гофмане хочется отнести за счет времени ее написания. И это, наверное, будет справедливо. Интересные наблюдения и соображения ученого, которые мы находим в ней, логичность мысли, умение вдумчиво проанализировать сложные явления в литературе убеждают, что сегодня он многое написал бы иначе.

И теперь, через два десятилетия, работа А. Шамрая будет иметь свою ценность. В ней широко и полно представлена разносторонняя личность немецкого писателя. Немало страниц отведено исследованию связи его литературных произведений с музыкой. А. Шамрай сумел прекрасно показать, как композитор и художник в Гофмане формировали писателя. В связи с этим поднят важнейший вопрос романтической эстетики – вопрос синкретичности искусства. Это очень существенный момент: он дает ключ к правильному пониманию природы романтического творчества. Раскрывая единство поэтического и музыкального у Гофмана, автор книги дал возможность читателю почувствовать особенность его художественного видения, и этого не могут зачеркнуть ошибочные выводы, о которых говорилось.

Нельзя без благодарности думать о том, что книга окончательно закрепляет за Гофманом место среди крупнейших мастеров литературы, которых читают и изучают в нашей стране. Каждому, кто прочтет ее, станет ясен огромный гуманный талант этого художника. И с памятью о нем для нас, безусловно, должна быть связана память о его серьезном исследователе Агапии Филипповиче Шамрае.