Книга о башкирском эпосе
А. Н. Киреев, Башкирский народный героический эпос, Башкирское книжное изд-во, Уфа, 1970, 304 стр.
Не многим знатокам за пределами Башкирии известен своеобразный и богатый башкирский эпос, изучение которого началось сравнительно недавно и связано в основном с работами А. Киреева («Башкирский народный эпос», Уфа, 1961, на башкирском языке; доклады на международных конгрессах: «О жанровых особенностях эпической поэзии башкирского народа», М. «Наука», 1964; «Отражение мифологических воззрений в эпическом творчестве башкирского народа», М. 1968).
Книга, о которой здесь речь, подготовлена в ходе многолетних разысканий в области древних эпических памятников башкирского народа. Познавательное и научное значение монографии определяется и тем, что в ней – вместе с записями различных исследователей, собранными за полуторавековой период, – опубликованы материалы экспедиций последних лет, проведенных под руководством автора в Башкирии и соседних областях.
Все это дает возможность не только представить богатый фактический материал, но и организовать его теоретически, предпринять поиск закономерностей, вписать конкретный объект анализа в широкие рамки художественного процесса, образного мышления народа (см., например, разделы «Эпическое творчество башкирского народа и общие вопросы эпосоведения», «Вопросы формы, языка и стиля эпических произведений»). Особые разделы книги посвящены собирателям башкирского фольклора и носителям эпических традиций – сэсэнам, иртэкси, кубаирсы.
В целом создается широкая и впечатляющая картина развивающегося народного сознания – «эпического сознания» как целостной образной системы, вобравшей в себя моральные и эстетические идеалы народа, его мироощущение.
Александрийская редакция, в которой дошла «Илиада», Бодмерова рукопись «Нибелунгов» и даже бесценная мозаика Элиаса Ленрота – все это лишь осколки – пусть драгоценнейшие! – великого зеркала жизни, эпического сознания народов, живших давно и «не успевших» передать нам свое сокровище из рук в руки. Где-то на половине двадцатипятивековой дистанции, отделяющей босоногого и «боговдохновецного» слепца Гомера от кропотливого собирателя Ленрота, видится удивительная фигура Снорри Стурлусона, чья жизнь, смерть и слава связаны с пером – оружием филолога и копьем – достоянием самих эпических героев. Каждая из этих ситуаций влияла на характер представляемого материала, который самим представляющим понимался как сама «жизнь», «предание», «памятник» и т. п. В нашем случае эта ситуация весьма своеобразна. Башкирский эпос поражает прежде всего своей автохтонностью, исконностью. Перед глазами еще множество реалий, лежащих в основе этих образов, – горы, реки, камни, упоминаемые в сказаниях и песнях о батырах Урала, который, кстати, тоже был батыром, устроителем и защитником народной земли. От космогонических картин до событий новой истории непрерывной и звонкой цепью тянется эпос, этот «голос народа, идущий к нам из глубины веков», говоря словами автора книги.
И здесь материал, несомненно, выходит за рамки, определенные заглавием «…героический эпос»: перед нами явственно возникают контуры более широкой образной системы, которую можно обозначить как «эпическое сознание»… Сам А. Киреев не однажды использует выражение «эпический репертуар» – это не случайно!
«Не существует истории политики, права, науки и т. д., искусства, религии и т. д.» 1, -«пишет К. Маркс на полях рукописи о Фейербахе. Здесь в парадоксальной форме высказана глубокая мысль: любая «духовная» история – лишь отражение истории материальной. «Грани между репертуаром и творчеством любой социальной среды очень подвижны» 2, – замечает современный исследователь, но ясно, что и то и другое охватывается более широким понятием – «общественное сознание», а это последнее отражает условия материальной жизни. А. Киреев рассматривает развивающийся «эпический репертуар» как отражение развивающихся условий материальной жизни общества. На этом пути автор достигает несомненного успеха там, где материалистическая теория служит «руководящей нитью», и несет издержки там, где положения этой теории прилагаются к фактам механически.
Так, реальной основой единства развивающегося эпического сознания справедливо признается единство материального характера – стадиальное развитие материальной культуры в связи с природными условиями, социальными процессами и т. п. Автор легко находит яркие иллюстрации к важнейшим этапам разделения труда, смене форм хозяйствования, собственности, семейных и государственных отношений. Так, характерными образными реликтами первобытнообщинного строя являются: «оло казан» – большой котел, из которого угощается непременно «весь народ», «оло тире» – примитивный ковер из медвежьих шкур, на котором сидят или спят богатыри и охотники, «большая юрта» – жилище целого рода, табун – также общее родовое достояние. Отзвуками древнейших тотемистических культов выглядят опоэтизированные образы журавля, гуся, лебедя, голубя, беркута, сокола, до сих пор сохранившиеся в это – и топонимических обозначениях как живое свидетельство древности, которую воспел и обессмертил фольклор.
Однако искусство нельзя свести к иллюстрации. Так, несколько натянуто выглядит попытка исследователя истолковать эпизод из сказания «Алнамыш и Барсын-Хылу» как отражение «вытеснения первобытного охотничества сравнительно лучшим способом производства». А речь идет о том, что охотник, написавший письмо на крыльях’ гуся-вестника, сомневается:
Придут ли к тебе гуси,
Увидят ли тебя гуси,
Встречал их в мире – в мире убивал,
Встречал их в поле – в поле убивал…
Другой пример – явно обедненное истолкование интереснейшего сюжета «Акхак кула». Охромевший при поимке жеребенок вырастает и становится конем-бунтовщиком, в ответ на побои хозяина он укоряет его:
И весною меня седлаешь,
И осенью меня седлаешь…
Ребра мне пересчитываешь…
а затем бежит, увлекая за собой табун. Хозяин обманом или насилием возвращает коня, и оба гибнут. «Через образ Акхак кулы народ хочет рассказать о своей тяжелой судьбе в эпоху феодальных отношений», – пишет А. Киреев. Однако в другом месте сам исследователь констатирует: «Источники «Акхак кулы» восходят к наиболее древним пластам эпической традиции». Все это вызывает сомнение в строгой приуроченности и эпохе феодальных отношений. Еще Александр Веселовский определял историческую основу эпоса как «наслоение фактов, слияние несколькими веками разделенного…» 3. Зато в этом эпизоде явственно выступает важная идея – необходимость гармонии между человеком и природой, представленной здесь образом буланого бунтаря.
А любовь и – в самом прямом смысле! – уважение к земле, к природе – одна из ярчайших гранен чудесного уральского самоцвета – башкирского эпоса. Чувство красоты мыслится здесь как неотъемлемое качество человека. Батыр Зая-Туляк «тоскует в подводном царстве о родине. Всемогущий царь просит гостя объяснить, что ему нужно на земле, – слуги вмиг доставят. Зая-Туляк описывает родные горы, но дивы, легко перетаскивающие гору, не могут отыскать то, чем восхищается Зая-Туляк: они слепы к красоте… Чувство красоты как «показатель человечности» органически сплетается с чувством родины, сложный синтетический образ которой охватывает, объединяет, одухотворяет «эпический мир»: «Урал тигэн идем бар». Точно перевести это не удается: «Уралом называемая есть родина у меня». (Кстати, подстрочники – слабейшая сторона книги, иной раз до курьеза…) Полагаем, что здесь не грех было бы прибегнуть к помощи поэтов-переводчиков: бесценный алмаз должен быть достойно огранен!
В обиходе часто стираются значения важных слов, например слова «мироощущение»… А ведь здесь не просто ощущение, а мироощущение, то есть ощущение мира как целого! Так вот то, что профессор А. Киреев называет «эпическим репертуаром», дарит нам ощущение целого мира – мира башкирского эпоса. И субъектом этого мироощущения – осязаемым и зримым!- становится народ – хозяин
земли, творец истории, великий жизнелюб и оптимист.
Урал-батыр, совершив свои великие подвиги, оставляет потомкам землю и завет:
Пусть добро будет вашим именем,
Пусть люди будут вашими братьями!..
Эта гуманистическая интернациональная суть пронизывает весь ярко самобытный башкирский «эпический репертуар».Именно поэтому плодотворным здесь могло бы стать сопоставление башкирского эпоса с эпическими памятниками других народов и весьма обильным в этой области научным материалом. (Напомним еще одну важную мысль А. Веселовского: «Эпос всегда отличается характером международным…» 4) Кстати, такие сопоставления сделаны там, где речь идет о сюжетах, пришедших через книжные и рукописные источники, чему посвящена особая глава. Что же касается собственно башкирского материала, то есть автохтонных сюжетов и самобытных вариаций, то перед нами поистине открывается целый мир: хотя «портретная галерея в башкирском эпосе не богата», исследователь насчитывает «не больше десятка» образов, характерных для всех сюжетов. В центре этих образов стоит батыр – фигура, вобравшая в себя черты народа. Но о жизни этого народа досказывают и природа, и вещи, и очень своеобразно выписанные фигуры (и даже «характеры»!) животных…
Вот храбрый Зая-Туляк завоевывает прекрасную Хыу-Хылу (буквально – Красавица вод); вот Кара юрга – конь-сват, добывающий хозяину невесту; вот Кунгыр буга – пегий бык, уводящий стадо от нерадивых хозяев; Кузы-Курпес и Маян-Хылу – любящие дети враждующих родов – башкирский вариант вечного сюжета, литературной европейской версией которого стала повесть о Ромео и Джульетте; вот мститель Кусяк, герой феодальных кровавых усобиц; вот великолепный Кужак – старый богатырь, защитник народной морали, вот Сура-батыр, зовущий на битву:
Есть ли дома мужчины?
Есть ли в юрте мужское племя?
Мужчины – крылья батыра,
Мужчины – крылья битвы…
Весь этот разноликий и многоголосый мир движется и живет в пластически-определенных пространстве и времени, в богатстве форм, воплотивших развивающееся содержание.Самобытность и богатство» любой художественной системы наглядно проявляются в сумме ее эстетических ценностей – воплощенных в живые образы представлений о прекрасном, возвышенном, трагическом, комическом и т. д. Эта шкала здесь весьма широка и оригинальна – от радостного гимна миру и жизни до гневной насмешки и гордого отречения от жизни – там, где утрачено самое дорогое – родина. Эпический герой не существует (не может и не хочет жить) без родной земли, но именно поэтому она бессмертна:
Сильных духом богатырей
Колыбелью была Урал-тау.
С войною являвшихся насильников
Кости остались на Урал-тау…
Уралом называемая родина есть у меня,
Пока есть родина – есть жизнь у меня…
Автор книги показывает, как эпический образ плотно вписан в «эпический мир»: башкирские красавицы (у них жемчужные волосы и пальцы, «как камыш») и джигиты, башкирские аксакалы и матери являются на фоне родной земли, связанные с ней жизнью, подвигом, любовью и разлукой, сама тяжесть которой говорит о нерасторжимости связи.
А. Киреев стремится рассматривать «эпический репертуар» с позиций исто-
ризма: мифология как «арсенал и почва» ранних форм искусства питает иртэк (прозаические сказания со стихотворными, песенными вкраплениями) и кубаир (жанр, в котором стихи преобладают), знаменующие сближение искусства с действительностью, которая еще решительнее заявляет о себе в исторической песне, Однако автор не всегда последователен в выявлении причин разрушения отдельных жанров, в частности кубаира. Среди этих причин названы лишь объективные, внешние: преследование сэсэнов, носителей эпической традиции и народного бунтарского духа. Не учтены здесь внутренние факторы, закономерности самого жанра, возникающего и уходящего как исторически обусловленная форма. Ведь не зря же сказано о «недоверчивом отношении народа к кубаиру» (стр. 279), что отражало развитие реалистического мышления и соответствующего ему эстетического вкуса. Важность такого аспекта исследования подчеркивалась неоднократно.
Книга А. Киреева заинтересует не только узких специалистов. И хотя интерес к пей может приобрести и полемическую окраску, филолог и просто широкий читатель найдут здесь много нового, яркого и ведущего к важным обобщениям, что и определяет ценность издания.
г. Уфа