Классики и современники

Г. Я.Хлебников, Метод и мастерство. Статьи, Чувашское книжное изд-во, Чебоксары, 1984. 256 с. (на чувашском языке).

Труды Г. Хлебникова: «Чувашский роман» (1966), «Современная чувашская литература» (1972), «Ядро таланта» (1981), его многочисленные литературно-критические статьи – всегда отличались новизной исследования литературного процесса, широтой постановки проблем и серьезным постижением творческого пути ведущих чувашских литераторов. Рецензируемая книга представляет статьи последних лет автора, которые в основном продолжают направление прежних его поисков (серия статей – литературных портретов), дают новые аспекты нашего понимания национальной классики («Несравненная поэма «Нарспи») и являются репликой в недавних спорах чувашских литературоведов о диалектике национального и интернационального. В то же время для позиции «нынешнего» Г. Хлебникова характерно, что он осваивает аналитически уже отстоявшийся материал, редко участвует в живой литературной критике и тем самым является типичным представителем, так сказать, академического течения в чувашском литературоведении.

Недаром книгу открывает статья «Что такое красота?». Здесь автор вторгается в область эстетики, рассматривает категорию прекрасного в ее разных проявлениях, определяет, какое место занимает красота в целостном народном мировоззрении. Г. Хлебников, пожалуй, склонен придерживаться взглядов сторонников так называемой ценностно-ориентационной теории прекрасного, где потребность (субъективная) индивидуума в красоте является основополагающей. Отсюда и вытекает, по его мнению, «основной порядок гармонии», который сводится к единству объективного и субъективного, к диалектическому противоречию их внешних и внутренних признаков. Но приятие народных дорм прекрасного (а без этого представляется невозможным развитие подлинно национальной литературы и искусства!) не означает отрицание богатства внутреннего индивидуального мира художника, который будет и должен усложняться соответственно структурному разнообразию самой реальности. Надо сказать, что опыт Г. Хлебникова является одной из немногих серьезных попыток обсуждения применения отвлеченных эстетических категорий к материалу чувашской культуры и он, конечно, должен быть продолжен. И все же этот эстетический опус выглядел бы чужеродным фрагментом в книге литературоведа, если бы он не воспринимался в качестве закономерного введения¹ к следующей статье, где рассматриваются ключевые моменты классического произведения чувашской литературы – поэмы «Нарспи» К. Иванова.

Собственно говоря, ее анализ Г. Хлебников начинает с того же вопроса: нравственна или безнравственна красота природы, столь проникновенно и выразительно изображенная в поэме? Если природа изначально создала человека чистым, добрым и красивым, почему же мир социальный так зол и беспощаден? Способен ди человек сам по себе, вырвавшись из оков бытовых, социально-общинных, вознестись к идеалу? Исследователь, характеризуя творческий метод К. Иванова, первым в свое время заговорил об идеях гуманизма возрожденческого типа¹, о своеобразном синтезе в его произведениях элементов просветительства и критического реализма, об овладении поэтом приемами психологического показа характера героев, Выводы эти как будто бы обоснованы рядом метких наблюдений, подбором значимых художественных деталей и умелым объяснением внутренних мотивировок поступков героев. Но в аргументах автора (если взять их по отдельности – как будто бесспорных) и в самой их связи я вижу и некоторое противоречие. Так, Г. Хлебников, говоря о методе критического реализма применительно к творчеству К. Иванова, справедливо подчеркивает такое его свойство, как историзм. Он полемизирует с теми исследователями (Микки Мигули и др.), которые упорно, вопреки реальности поэтического мира поэта, пытаются отыскать типичные признаки конкретного временного периода (конец XIX – начало XX века) в тексте поэмы «Нарспи». Такой наивный и поверхностный «историзм» действительно может быть легко оспорен, так же как и попытки искусственно сочинить поэту биографию революционера-демократа. Однако и объяснение автора, на мой взгляд, не совсем удовлетворительно. Г. Хлебников пишет, что К. Иванов поставил себе задачу показать противоречияэпохи(эпохи перехода от патриархальных порядков к капитализму), а не узкого временного периода, что он умышленно прибегал к эзопову языку, дабы выразить свои свободолюбивые идеи. Словом, не тот же ли самый это социологизм, но взятый как бы с обратным знаком? Все-то мы пытаемся оправдать нашего поэта, прожившего неполную четверть века, не хотим увидеть его таким, как он есть, и осознать полноту, законченность его творческого выражения (в то же время справедливости ради надо отметить те места, где исследователь обращается к конкретному стилевому анализу: это, пожалуй, на сегодняшний день лучшее, что написано о поэтике «Нарспи» в чувашском литературоведении).

Потому-то в спорах о творческом методе К. Иванова мы встречаем и «просветительский реализм», «элементы критического реализма», некоторые говорят о «романтическом мироощущении поэта». На такой основе синтеза не получается, скорее эклектическое смешение разнородных понятий. Но Г. Хлебников интуитивно нащупывает верный подход к поэтике творчества классика чувашской поэзии. Недаром он упоминает о трагическом катарсисе, который ожидает читателя в финале поэмы, об ее по-античному выразительной пластике и глубокой простоте. Думаю, что новое прочтение наследия К. Иванова в контексте развития всей чувашской дореволюционной литературы должно вовлечь в орбиту исследования такие вопросы, как: идеи руссоизма (И. Я. Яковлев, основатель Симбирской чувашской школы, где учился и формировался поэт, его непосредственный духовный наставник, глубоко усвоил и на практике старался осуществлять некоторые идеи великого французского философа) и основной конфликт поэмы; идеальный человек (Нарспи) и его бунт против несправедливого мира; тема рока, определяющего жизненные судьбы всех основных героев (то есть поэтика «Нарспи» сознательно или бессознательно была ориентирована автором на образцы античной трагедии, но восприняты они были скорее всего не в романтической, а в классической интерпретации) ²; народно-мифологические элементы и их роль в поэтике этого произведения. Тогда действительно творческий метод К. Иванова может быть понят целостно, определены его мировоззренческие и стилевые доминанты. Серия литературных портретов начинается портретом Семена Эльгера (статья «Поэт эпохи»). Творчество этого писателя охватывает длительный период развития чувашской литературы. Его голос окреп еще до революции в пламени первой мировой войны. Стихотворение «Стальной корабль» (1925) стало ярко романтическим и хрестоматийным воплощением образа Ленина в чувашской поэзии тех лет. Поэма «Под гнетом» изображает события послепугачевского восстания, волнения среди чувашских крестьян. Произведение в жанровом отношении тяготеет к историческому роману. Эти и подобные произведения 20 – 30-х годов появились на всплеске чувашского национального самосознания, когда нужно было дать ответы на вопросы: кто мы? где наши корни и истоки? кто герои нашей истории? Большая проза Эльгера (романы «На заре», роман-хроника «Сквозь огонь и бури»), драматическая поэма «18-й год» были разнообразны по жизненному материалу, охватывали значительные исторические периоды и тем самым открывали путь роману. Но и личность самого автора не оставалась в тени эпического, ведь из «школы Эльгера» вышло новое поколение чувашских романистов – М. Ильбек, А. Аслан, Хв. Уяр, К. Турхан, А. Артемьев и др.

Вопросы художественного мастерства и индивидуального своеобразия ставятся Г. Хлебниковым на примере творчества Власа Иванова-Паймена («Борец-художник»), Хведера Уяра («Мастер прозы»), поэта Стихвана Шавлы («Поэт-трибун»). Пожалуй, это самые удачные статьи-портреты в рецензируемой книге. В них мы видим органическое слияние жизненной биографии авторов и их творческого пути, детальный и обстоятельный разбор наиболее крупных произведений, которые уже заняли подобающее им место в истории чувашской литературы.

Показателен в этом смысле анализ романа «Тенета» Хв. Уяра. Исследователь находит разные аспекты в романе: это психологизм в обрисовке героев, через поступки которых раскрывается суровый ход истории, это и бытописание, не являющееся, однако, самоцелью. Отточенный стиль Уяра-прозаика способен вскрыть болезненные нарывы общества, в острых, запоминающихся деталях показать жестокий лик XIX века, кульминацией которого в Чувашии стала так называемая Акрамовская крестьянская война 1842 года. Г. Хлебников убеждает на этом ярком примере, что создание подлинного исторического романа требует прежде всего мысли, глубокого философского постижения смысла исторического процесса. Все это и делает «Тенета» одним из наиболее значительных произведений чувашской прозы последних лет.

Однако некоторые литературные портреты в книге страдают излишней описательностью, в них слишком большое внимание уделяется пересказу текста произведений, педантично, по-школьному представляется биография того или иного чувашского литератора. Все же литературный портрет – это жанр, в котором должен ощущаться внутренний сюжет (он не есть слепок с биографии анализируемого автора). Когда Г. Хлебников пишет, так сказать, о «полуклассиках при жизни» (например, плодовитом драматурге Н. Терентьеве в статье «Ускоряя поступь жизни», прозаике А. Емельянове – в статье «Широким шагом»), то он словно закрывает глаза на их нередкие художественные просчеты. Желание этих и некоторых других современных авторов успеть ухватить злободневное не всегда, к сожалению, сопровождается высоким уровнем качества, скорее, наоборот, ведет к срывам в голую публицистику, провалам эстетического вкуса, художественная ткань произведения расползается. Между тем исследователь уже «застолбил» для них «почетные» места в современном периоде. Но литературный портрет это отнюдь не комплиментарный жанр и совсем не исключает элементов полемики, несогласия, строгой оценки «средних»; проходных произведений тех же литераторов и вовсе не требует показа их творческой биографии как «неустанного восхождения все к новым и новым вершинам». Если критика – самосознание литературы, то не начинаем ли мы обманывать самих себя, наводя искусственно на отдельных ее представителей блестящий лоск, не подменяется ли в этом случае аналитическая работа критика воздвижением некоего мифа о литературе? И это неизбежно ведет к тому, что индивидуальный стиль самого автора теряет остроту, расхожие мнения и прописные истины закрывают порой лицо «прежнего» Г. Хлебникова – полемиста, участника горячих дискуссий, не боявшегося первым высказать жесткое и нелицеприятное суждение о той или иной ложной литературной репутации.

К счастью, в последней статье «Верно представлять облик народа (единство национального и интернационального в образе героя)» Г. Хлебников выступает с «открытым забралом», и мы видим, что полемический запал в нем еще не иссяк. Здесь речь идет о сложном соотношении национального и интернационального в живой творческой практике литераторов-современников, о том, как чувство всемирной отзывчивости (а не только забота о сохранении своего, национального) способно обогатить поэтику конкретной национальной литературы, отдельных ее представителей новыми образными средствами и приемами. Свою точку зрения, с другой стороны, исследователь отстаивает в борьбе с теми, кто недальновидно считает закономерные поиски национального характера или шире- национального облика литературы вчерашним днем ее развития. Это своего рода возврат к точке зрения вульгарного социологизма, доминировавшего в чувашской критике 20 – 30-х годов. Рецидивы такого прочтения литературных произведений, к сожалению, не изжиты в чувашском литературоведении и в наше время, при этом, естественно, игнорируется специфика самого литературного творчества, его художественная сторона. Г. Хлебников справедливо подвергает сомнению существование вненационального героя в произведении, ибо такой образ неизбежно оборачивается схемой, бледной тенью живого характера. На материале конкретного анализа, с опорой на труды М. Храпченко, Д. Лихачева, Г. Ломидзе, В. Оскоцкого и других в статье доказывается, что само образное мировосприятие и мировоззрение не может не характеризоваться национальными чертами. В то же время это своеобразие несет и моменты всеобщего. С другой стороны, в последнее время в чувашской литературе определенное развитие получила тенденция «спекулирования» на национальном. Полуфольклорная, полумифологическая стилистика используется при показе исторического прошлого народа, причем лакуны в реальном историческом времени («периоды молчания») заполняются сочиненными наспех самим автором легендами и преданиями, никогда не существовавшими обрядами и обычаями (взятыми напрокат у другого этноса), там действуют наряду с реальными историческими персонажами сказочные «чувашские богатыри-герои». Такое спекулятивное «мифотворчество» в области истории обесценивает само понятие нашего духовного наследия – все идет на продажу. И Г. Хлебников, конечно же, не приемлет такого пути «обогащения» национального характера героя.

Диалектическое единство национального и интернационального достигается конкретно в процессе создания каждого отдельного произведения, в творчестве каждого писателя и, конечно, в рамках всей литературы в целом, и это единственный путь, способный вывести национальную литературу в контекст общего литературного процесса, – таков конечный вывод автора. И с ним нельзя не согласиться.

г. Чебоксары

1. См. ст.: Г. Я.Хлебников, Художественное мастерство К. В. Иванова в поэме «Нарспи». – В сб.: «Классик чувашской поэзии», Чебоксары, 1966.[↩]
2. По этой причине действие поэмы и отношения героев воспринимаются закономерно как ахроничные. В ней изображен чисто чувашский языческий мир без всяких следов христианства или примет конкретного времени. «Нарспи» – это трагический сюжет на чувашской почве, однако sub specie aeternitatis.[↩]