«Каждая книга – часть жизни». Беседу вел А. Скворцов

— Вопрос, с которого хотелось бы начать, — это говорение в пустоту…

— Пустоту некоторые полагают источником и вместилищем всего. Но ты, видимо, имеешь в виду ситуацию, когда тексты пишутся в пустоту?

— И это тоже. Но главное — когда нет ощущения отклика, отзвука и вообще какого бы то ни было адекватного ответа. Допустим, на тебя накатывает (у всех это бывает по-разному, но похоже), ты переживаешь восторги сочинительства, потом волна естественным образом отхлынула, уже появилось некое готовое творение, ты его запускаешь в мир, и дальше — тишина. Ничего не происходит. Как ты переживаешь такие моменты?

— Во-первых, не переживаю. Во-вторых, я настолько поздно занялась литературой и вошла в процесс взрослым, сложившимся человеком, прожившим одну жизнь и включившимся в другую ровно в том возрасте, когда в русской поэзии принято стреляться, что сразу себе сказала: есть у тебя необходимость писать — пиши. Ничего не жди. Ни на что не рассчитывай. Если есть возможность с кем-то поделиться, если есть близкий человек, которому ты хочешь почитать, и он готов тебя послушать, тогда ему с удовольствием прочту. Но я даже и это не всегда делаю.

— То есть ты когда-то решила, что будешь делать свое дело, а найдет оно какой-то видимый отклик или нет — не твоя забота? Но ведь ты в литературе с конца 1980-х. Неужели за тридцать лет твое отношение к процессу не изменилось?

— Почти не изменилось. Разумеется, когда что-то сваливается, публикация или неожиданная поездка, премия — спасибо, Господи, что так случилось, это все приятно. Это и есть отклик, обратная связь. Если не случилось — тоже спасибо, займусь чем-то другим, более для себя важным на этот момент жизни.

— Хорошо, забудем о внешних признаках признания. Но собственно читатели для тебя важны? Вот ты говоришь о близких людях, которых ты, очевидно, давно знаешь. А когда ты встречаешь совершенно незнакомого человека, и он говорит, что прочел то-то и то-то и хочет по этому поводу выразить то-то… Это ценно?

— Да, такое бывает, и это приятно и важно. Иногда подходят на выступлениях или шлют мейлы… Я ведь не присутствую в соцсетях.

— Не состоять в соцсетях — принципиальное решение?

— Времени на это нет. Потом, это же наркотик, который затягивает. Есть, конечно, люди, которым интересно все о себе рассказывать: вот я встал, попил кофе, пошел по магазинам…

— …и люди, которым интересно это читать…

— Да-да, а мне это неинтересно и не нужно. Я переживаю собственную жизнь внутри себя и вместе со своими близкими, мне этого достаточно. Люблю своих друзей. Живое общение люблю. А то, что соцсети используют как рекламу своих текстов… Мне кажется, это неловко. И в этом нет необходимости. Для меня. Потому что я поздно пришла в литературу… и жизнь человечья… она короткая. Можно уже смотреть так, будто меня нет. Существует то, что сделала, в литературном пространстве, каким-то образом это работает, нужно это кому-нибудь или нет — вот что важно. Поэтому когда кто-то вывешивает мое стихотворение, — это радостно. Это привет такой. Оклик поверх барьеров.

— Понятно. Но, может быть, у кого-то этот поиск отклика связан с поиском источника энергии. А тебе, получается, хватает ресурсов помимо литбыта и суеты?

— Источник энергии один. Древние греки называли его Муза. Хотя помимо одиночества для литературного человека все-таки нужен хоть минимальный интерес к тому, что происходит в сегодняшней литературе.

— Одиночество — естественное состояние для поэта?

— Скорее — уединение. Но хорошо бы еще вглядываться в свое время, в то время, где ты очутился, хотя бы для того, чтобы не изобретать велосипеды и прочие несложные средства передвижения.

Вероятно, энергетическое литературное поле каким-то образом распределяется между всеми пишущими. Всё, что печатается в толстых журналах, на литпорталах, в фейсбуке и на «Стихи.ру», — для всего это поле едино. И подключаться к нему просто: читаешь, листаешь, видишь. Интернетом-то я же пользуюсь. Иногда хожу на вечера. Когда-то ходила чаще, но теперь просто нет такой возможности. Если вечер плохой, это тяжело. А хорошие вечера очень взбадривают и радуют.

— Давай вернемся к вопросу о вхождении в литературу. Что тебя привело, каков был первотолчок? Ты же была сложившийся, реализовавшийся и, как сейчас принято говорить, успешный профессионал, инженер. Что тебя ударило обухом по голове, после чего ты сказала себе: всё, перестаю строить мосты, начинаю новую жизнь в ином пространстве — в материальном смысле довольно зыбком?

— Стихи привели.

— А стихи были с тобой всю жизнь или они вдруг возникли в определенный момент?

— Конечно, я писала и в детстве, как, наверное, все девочки из интеллигентных семей, как мама и бабушка. Потом обычно это проходит — и у меня прошло. И стихов очень долго не было. А потом что-то случилось — я думаю, это внутренняя история, — и посыпались стихи. В таком количестве, что стало понятно: с этим надо что-то делать. А поскольку к своим почти сорока я прочла много и поэзию всегда очень любила: ее вообще у нас в доме любили и почитали, — то в какой-то момент поняла, что эти стихи можно кому-то показать.

— Но ведь можно было продолжать заниматься прежней профессией и параллельно писать. Ты же поступила радикально, полностью сменив сферу деятельности и поменяв образ жизни.

— Да, потому что стихотворный, скажем так, наезд на меня был очень силен.

— И тебя не пугал риск? Фактически тебе пришлось в чем-то стать другим человеком. Как буддийские монахи меняют имена в определенные этапы жизни, так и ты совершила нечто похожее.

— Так и было. Конечно, тревожили определенные опасения, но семья меня поддержала, потому что они видели, что со мной творится.

— Твоя ситуация уникальна, что-то таких примеров я больше не знаю. И что дальше — началось хождение по редакциям?

— Всё само собой произошло. Никаких проблем не помню. Обычно кто-нибудь относил мои листочки в места, где стихи печатают. По-моему, это нормально. Я тоже кого-то куда-то отношу. Вот в «Арион» мои стихи принес Володя Герцик…

По редакциям я ходила один раз в жизни. Устроила себе такую развеселую акцию. Надо было убедиться, что все правильно понимаю. У меня уже были какие-то публикации; я зашла в три толстых журнала не дальше привратника, раздала подборки, убедилась, что реакции, как и должно быть, нет, и стала жить дальше. Было два литобъединения, сначала при заводе Горбунова, там меня опубликовали в многотиражке, кажется, «За Родину!», затем было лито при Союзе писателей, напротив музея Цветаевой. Там была чудесная руководительница, Надежда Кондакова, она вела вольные семинары.