Казаки и свинопасы. Т. Шевченко: фрагмент «Юродивый» – перечитывая заново

Незаконченный и, по-видимому

необработанный черновой отры-

вок…

Шевченко Т. Собр. соч. в 4 тт.
Т. 2 / Из примечаний.
М.: Правда, 1977. С. 476.

Перечитывать классику полезно всегда, но когда есть повод — тем более…

В характеристике, подписанной (или, во всяком случае, одобренной) двумя авторитетными авторами¹, можно принять лишь определение «незаконченный», да и то с существенным уточнением, что незаконченным остался не сам «отрывок», а не известное нам сочинение, к которому «отрывок» мог бы относиться; два других определения — «необработанный» и «черновой» — могут и, как представляется, должны быть оспорены. Перечитаем же текст фрагмента заново, ориентируясь на метод чтения «медленного», посегментного, а подчас и построчного.

* * *

Фрагмент, вошедший в поэтический корпус шевченковского наследия и в шевченковедение под названием «Юродивый» (о названии — ниже), представляет собою вступление к задуманной, но не написанной Шевченко поэме. Датируется временем окончания десятилетней ссылки поэта, когда он на протяжении нескольких месяцев, с 20 сентября 1857 года по 8 марта 1858-го, жил в Нижнем Новгороде, ожидая завершения затянувшихся полицейских формальностей и разрешения ехать дальше, в Москву и Петербург.

Первоисточником (да, собственно, единственным источником) сведений об истории возникновения замысла поэмы, давшего импульс написанию фрагмента-вступления, об изначальном характере этого замысла, его развитии и трансформациях, а также о некоторых фактах и обстоятельствах биографии поэта, прямо или косвенно связанных с текстом «Юродивого», служит для нас Дневник самого Шевченко².

Судя по записи 19 июля 1857 года, таким импульсом стало сновидение (кстати, одно из многих, пересказываемых в Дневнике), увиденное поэтом еще в Новопетровском укреплении, в последние дни перед освобождением. Из записи следует, что в сновидении фигурировали реальные личности недавней печальнопамятной эпохи «фельдфебеля-царя» — Николая I, те, о ком Шевченко много слышал и знал во времена своего пребывания на Украине в 40-е годы, в частности, в связи с делом Кирилло-Мефодиевского братства, роковым для него . Это — киевский военный, волынский и подольский генерал-губернатор Д. Бибиков, правитель его канцелярии, позднее олонецкий губернатор Н. Писарев и жена последнего С. Писарева; двое названных чиновников позднее войдут в качестве персонажей в текст «Юродивого», где к ним присоединятся харьковский, черниговский и полтавский губернатор Н. Долгоруков и сам Николай I, даром что не сразу названный по имени, но с самого начала абсолютно узнаваемый под более чем прозрачными практически для любого грамотного современника прозвищами («фельдфебель», «Сарданапал»). Именно под свежим («В ожидании утра»³) впечатлением от этого сна, на его «полновесном фундаменте», в воображении Шевченко сформировался в общих чертах «каркас поэмы вроде «Анджело» Пушкина» под условным названием «Сатрап и Дервиш». Замысел, понравившийся самому автору («удачно спроектированный план»), решено было непременно осуществить «При лучших обстоятельствах». Такие обстоятельства — освобождение — вскоре наконец стали реальностью (документ на право проезда в Петербург Шевченко получил 1 августа и уже на следующий день оставил Новопетровское укрепление); 8 декабря того же года, только что закончив поэму «Неофиты», он вспоминает о «Сатрапе и Дервише», чувствуя «поползновение большое к пи[санию]», хотя еще и не определив точно свои творческие намерения. Тем не менее, уже через пять дней, 13 декабря, Шевченко записывает в Дневнике: «Сегодня же принимаюсь за «Сатрапа и Дервиша»». Действительно ли «Юродивый» был начат прямо-таки «сегодня же», не известно, но известно, с каким высоким творческим тонусом и «жадностью» работалось Шевченко в Нижнем Новгороде (кроме «Юродивого», здесь написаны поэма «Неофиты», триптих «Доля», «Муза», «Слава», закончена повесть «Прогулка с удовольствием и не без морали», создано более двух десятков портретов, автопортреты, архитектурные пейзажи, городские зарисовки), и это дает основания для предположения, что так или почти так могло быть. Другое дело, что, написав упомянутый фрагмент, Шевченко больше не вернулся к своему замыслу — ни в Нижнем Новгороде, ни позднее; над этим вопросом еще поразмыслим.

Перед нами две дневниковые записи, касающиеся «Юродивого». Взятые в логической корреляции, они содержат несколько моментов, которые стоит рассмотреть предварительно, еще до анализа текста. Остановимся на трех.

С точки зрения сугубо хронологической, «Юродивый» стал вторым — после «Неофитов» — оригинальным поэтическим украиноязычным произведением Шевченко за семь лет после стихотворения «Всё снится мне: вот под горою…», датированного 1850 годом. Правда, «Солдатов колодец» 1857 года написан раньше, в апреле-мае, еще в Новопетровском укреплении (а черновой автограф в 1856-м), но не следует забывать, что это все же вторая редакция, пусть и основательно переработанная, давней, 1847 года, поэмы; Ю. Шерех (Шевелев) отмечает, и вполне справедливо, что это произведение «И тематически, и стилистически <…> ближе к предыдущему (то есть доарестантскому. — Ю. Б.) периоду творчества поэта, нежели к последующему». А вот что касается этого самого «последующего» периода, то в определении его начала исследователь, как представляется, слишком категоричен, безоговорочно связывая его лишь с «Неофитами», «которые датируются декабрем 1857 г.»⁴. При такой постановке вопроса формальный хронологический момент заслоняет суть дела. Вряд ли правомерно не принимать во внимание, что замысл, из которого вырос, хотя и в трансформированном виде, «Юродивый», датирован 19 июля, то есть он значительно предшествует написанию «Неофитов», о замысле которых, кстати, поэт нигде не упоминает, в дневниковой записи 8 декабря речь идет об уже завершенной поэме. Таким образом, именно записанный 19 июля замысел поэмы, предварительно названной «Сатрап и Дервиш», и есть, собственно, первый послеарестантский поэтический проект Шевченко; вместе с написанными в декабре «Юродивым» как вероятным вступлением к поэме и (в интервале между ними) «Неофитами» эта триада и определила сущностно важную грань в творчестве Шевченко, начало его нового периода, поворотный пункт от русскоязычных повестей к исключительно украинской поэзии. И это была не просто рутинная смена жанра и языка, не эмоциональный всплеск; это был поворот в мировосприятии, самосознании, а помимо того, так сказать, в творческой тактике и стратегии. Шевченко уже почувствовал дыхание близкой свободы. «Захалявное», тайное стихотворство (когда исписанные листки приходилось прятать «за холявой», то есть за голенищем солдатского сапога) утрачивало свою актуальность; вместе с тем подводилась черта и под осторожными, кое в чем вынужденно компромиссными попытками последних лет легализовать себя как литератора через русскоязычные повести; пришло время (так в ту пору, после исчезновения с имперской сцены «неудобозабываемого Тормоза», поначалу казалось многим, не только Шевченко) открытого слова о присходившем «Во дни фельдфебеля-царя», расчета со всей «фельдфебельской» системой, ее «капралами», «унтерами» и «ефрейторами». И такое слово должно было быть органичным для творчества автора, то есть поэтическим. И притом — украинским.

Правда, в первоначальном варианте замысла Шевченко высказал было мысль, что поэму следовало бы «непременно написать по-русски», но здесь же оговорился относительно своего не слишком совершенного владения русским языком — это после целого ряда написанных по-русски повестей да к тому же в русскоязычном Дневнике!.. Уже первое (возможно, как раз «сегодня же» осуществленное) «прикосновение» к заранее сформированному «каркасу» — начало работы над «Юродивым» — переключило замысел из аллегорического регистра в иной, остро идеологический, нациософский, а одновременно и выразительно лирико-сатирический, который, замечает И. Дзюба, больше соответствовал поэтическому темпераменту Шевченко⁵; эта корректировка замысла проявилась, в частности, и в украиноязычии «Юродивого».

Резкая перемена происходит в «Юродивом», по сравнению с первичным замыслом 19 июля, с пушкинской параллелью. Говоря откровенно, не вполне понятны причины ее изначального появления. Ю. Ивакин ищет мотивацию в сопоставлении блудливых похождений распутного сатрапа из задуманной Шевченко поэмы с «похотливостью сатрапа к героине» в пушкинском «Анджело»⁶. Версия, признаться, сомнительная. Мы ведь не знаем, предполагалось ли изображение подобных похождений сатрапа сюжетом не написанного Шевченко произведения; кроме того, пушкинский Анджело, хоть он и правда неожиданно воспылал грешным чувством к Изабелле и даже готов был, чтобы удовлетворить свои желания, пойти на нарушение закона, — Анджело все же не сатрап, скорее это бездушный педант, холодный и жестокий охранитель буквы закона, вспомним — именно в период его властвования «…Законы поднялись, хватая в когти зло». Отдаленные — впрочем, весьма отдаленные, — ассоциации могут возникнуть между виртуальной фигурой шевченковского дервиша и пушкинским Дуком, который, отказавшись от власти, «…Пустился странствовать, как древний палладин»; но это лишь в том случае, если упустить из виду, что «палладин» и «дервиш» — понятия далеко не идентичные…

Итак, обе приведенные гипотезы относительно возникновения параллели между «Сатрапом и Дервишем» и «Анджело» приходится признать неубедительными. Вопрос пока что так и не находит в шевченковедении вразумительного научного истолкованияния, разве что решиться на объяснение самое простое, житейское — что эта параллель могла возникнуть у Шевченко под свежим впечатлением от недавнего чтения пушкинской поэмы (чему, однако, нет свидетельств), которое спросонок вдруг «всплыло» в подсознании поэта. Характерно, что в другой дневниковой записи, датированной 13 декабря, упоминание о Пушкине и его поэме уже отсутствует, а в тексте написанного следом «Юродивого» не обнаружим даже малейшего сходства между ним и «Анджело», это произведения совершенно разные. Во-первых, с точки зрения жанра и структуры: Шевченко замечает, что хотел бы «написать «Сатрапа» в форме эпопеи», в пушкинском же «Анджело» контаминированы элементы пересказа трагедии Шекспира «Мера за меру», стилизованного в духе итальянского Возрождения, с довольно близким переводом отдельных ее сцен, во-вторых, по содержанию и смыслу.

Не столь, на первый взгляд, важен по сравнению с предыдущими моментами, но все же безусловно достойный внимания, — мотив Востока в рассказе Шевченко о сновидении в ночь на 19 июля. Вспомним дневниковую запись: во сне поэт встречает своих будущих персонажей «В тесной улице <…> восточного города, утыканного, «как иглами, высокими минаретами»»; весьма необычен внешний вид персонажей: Писарев — «в зеленой чалме и с длинною бородою», его супруга и Бибиков сидят на балконе «тоже в турецком костюме» и беседуют о «Киевском пашалыке»… Этот экзотический антураж наталкивает поэта на мысль, в отличие от целиком «европейского» пушкинского «Анджело», перенести место действия своей поэмы «на Восток».

Обратим внимание, что восточные мотивы, реминисценции, отдельные детали встречаются в Дневнике неоднократно. Сначала они появляются в новопетровских сновидениях; так, в той же записи 19 июля Шевченко упоминает, что он «на крыльях Морфея» перелетел в Орскую крепость, где «в какой-то татарской лачуге» встретил М. Лазаревского и других земляков (отголосок скрытого в подсознани воспоминания о домике орских татар Даутовых, у которых Шевченко когда-то снимал жилье), а еще раньше, 3 июля, он видел во сне того же Лазаревского «в каком-то русско-татарско-немецком городе, вроде Астрахани». Затем, уже после освобождения, «Восток» переходит в явь, в дневниковые записи, где поэт передает свои впечатления об Астрахани. Этот город, с характерной для него сильной составляющей «армяно-татарско-калмыцкого» населения (запись 6 августа), был ближайшим пунктом с нетерпением ожидаемого переезда из Новопетровского укрепления, и нет ничего удивительного в том, что он постоянно присутствует в этот период в сознании Шевченко и в его подсознании, а значит, и в сновидениях, как символ, с одной стороны, предстоящего освобождения, с другой — Востока. Что же касается сновидения о Бибикове и его ближайшем окружении, то здесь особый случай. Необычная «восточная» обстановка («восточный город»), турецкий наряд персонажей, наконец оксюморон «Киевский пашалык» высвечивают мотив и логику переноса места дейстия будущего произведения на Восток и смысл его заранее определенного названия — «Сатрап и Дервиш»; в «Юродивом», правда, уже нет «Востока» как такового, однако четкая привязка повествования к киевской местности («милые киевлянки») и в то же время характеристика Бибикова и Долгорукова с помощью древнеперсидского слова «сатрап» («сатрапы-унтера»), наречение «бываго» их «фельдфебеля», царя, знаковым именем легендарного ассирийского тирана Сарданапала — все это коррелирует с «Киевским пашалыком», выразительно акцентируя в подтексте деспотически-тоталитарную природу самодержавной имперской власти.

* * *

«Юродивый» — это произведение-«возвращение», как в буквальном смысле (написано по дороге из ссылки), так и в смысле метафорическом: это возвращение Шевченко к прошлому, к своим киевским впечатлениям давних лет и, шире, к недавно завершившейся николаевской эпохе с целью ее поэтического осмысления в новых условиях и на основе сурового жизненного опыта; в то же время это возвращение поэта к самому себе как автору «Сна» и «Кавказа» с их пафосом беспощадного разоблачения имперской деспотии в разных ее формах и проявлениях, на всех уровнях — государственном, общественном, духовном, национальном, с горькими лирико-профетическими раздумьями о судьбе Украины в контексте историософской, философской, религиозно-этической проблематики. «Юродивого» отличает (заметим: при небольшом объеме произведения — 93 строки) удивительная семантическая емкость, высокая степень концентрации мыслей, чувств, лирических, сатирических, публицистических дигрессий, реминисценций и т. п., что воплощается в адекватной структуре, которой присущи внешне похожие на хаотичность разнообразие, представляющееся произвольным переплетение тем и мотивов, изменчивость временных, пространственных, ситуационных планов, углов зрения, интонационных регистров; глубинная смысловая взаимосвязанность отдельных структурных единиц сочетается с относительной автономностью каждой из них. Соответствуют этой структуре текста «Юродивого» его версификационные особенности — неканоничеческое строфическое строение, сочетание разговорной интонации то с раздумчивой, то с ораторской, пророческой, семантико-эмоциональная и композиционная функция таких элементов, как градационная композиция (с превалированием «волнообразного» принципа нарастания), ритмические паузы, переносы, графические пробелы и т. п.

Первая часть, или сегмент, текста (строки 1-15) может быть рассмотрена в трех планах: во-первых, как вступление, экспозиция, во-вторых, как компонент поэтической системы, органическая составляющая внутритекстового пространства, в-третьих, как релятивно автономный текст, «текст в тексте», имеющий свою внутреннюю семантику, художественную логику, определенные структурные признаки. Вводная функция этого сегмента заключается в том,что в нем собраны вместе исторические персонажи произведения — явные (Бибиков, Долгоруков, Писарев с женой) и один «виртуальный» (Николай I); дан своего рода коллективный портрет тех, что «Украйной правили», структурированный рядом семантически однотипных, но с точки зрения поэтики разнообразных приемов сатирической характеристики: бурлескное искажение имен и фамилий («Капрал Гаврилович Безрукий»⁷, «Долгорукий»), оксюморонное словосочетание «фельдфебель-царь», метафорическое, с элементами суржика, обыгрывание военной терминологии («капрал», «унтера»⁸, «муштровка»), пародирование «чужого слова» из официозного «высочайшего» лексикона («благосклонны пребывали»). Эти приемы — в различных версиях и модификациях — неоднократно повторяются в тексте («унтер пьяный», «Гаврилыч», «сатрап капрал», «вечно пребывал (царь. — Ю. Б.) / Преблагосклонным», «на свалку к Николаю» и т. п.), таким образом, выстраивается сатирическая парадигма первой части, выполняющая стержневую структурообразующую функцию.

Обозначенный в первых строках фрагмента топос Украины и мотив поставленных царем ее «правителей» резонируют далее в строках 31-37, детальнее характеризуя суть и стиль этого «правления»⁹:

…міліон …миллионы

Полян, дулебів і древлян Полян, дулебов и древлян

Гаврилич гнув во время оно… Гаврилыч гнул во время оно…

(Перевод А. Суркова).

Будучи сам человеком глубоко циничным (намек на широко известные современникам «неформальные» отношения губернатора с «целомудренной» супругой своего помощника, взяточника Писарева находим в дневниковой записи о сновидении 19 июля), Бибиков потворствовал в этом и своим подчиненным, насаждая вокруг себя типично колониальную практику взаимоотношений с «туземками», атмосферу распущенности, моральной деградации:

…чепурних киянок, (…милых киевлянок

Оддав своїм профосам п’яним Отдал своим профосам пьяным

У наймички сатрап-капрал. В батрачки тот сатрап капрал…).

Здесь, с одной стороны, продолжена и детализирована данная в первой части текста характеристика губернаторства Бибикова, осуществляемой им и его подручными «муштровки», которой («и всем другим») даже «сам фельдфебель любовались», с другой — приведенные строки — это, в сущности, дигрессия, «вмонтированная» в часть вторую. Тем самым становится очевидным нелинеарный, «перемежающийся» характер развертывания повествования как принцип структурирования текста. Если условно вычленить объект, охватывающий две первые части текста (строки 1-38), нетрудно заметить, что «пунктир» повествования разворачивается скачкообразно, с разрывами, ретардациями, смешением жанровых форм: сатирический нарратив (строки 1-15) прерывается публицистическим отступлением (строки 16-30), которое, в свою очередь, разделяется на два компонента — филиппики (строки 16-27) и размышление (строки 27-30); далее (строки 31-38) следует только что упомянутое продолжение «бибиковского» нарратива, который, однако, переключается здесь из сатирической плоскости в пафосную, гневно-разоблачительную, причем гнев Шевченко теперь адресован не столько, или, во всяком случае, не только «Гаврилычу» (его оценка уже определена), сколько миллионам «Полян, дулебов и древлян», то есть, по-существу, всему украинскому простому, посполитому люду, — «Вам горя мало!».

Таким предстает повествование на структурном уровне. На уровне семантическом между первой и второй частями текста резко обозначается разделительная черта, маркирующая смену временных и — главное — смысловых координат, объектов социального и нациософского размышления и, соответственно, переход к иным стилистическим, интонационным планам.

1. Указанное собрание сочинений Т. Шевченко вышло под редакцией И. Я. Айзенштока и Ф. Я. Приймы.[↩]
2. Дневник был начат Шевченко в ссылке, незадолго до освобождения, в июне 1857 года, закончен в июле 1858-го, уже в Петербурге. Это, с одной стороны, историко-литературный документ, содержащий важнейшие для исследователя сведения биографического, мировоззренческого, творческого, сугубо личного характера, с другой — органическая часть корпуса русскоязычной прозы Шевченко. И в том, и в другом качестве Дневник представляет большой интерес и заслуживает специального рассмотрения.[↩]
3. Зд. и далее цитаты из Дневника приводятся по изд.: Шевченко Т. Повне зібрання творів: у 12 тт. Т. 5. Київ: Наукова думка, 2003.[↩]
4. Шерех Ю. Поза книжками із книжок. Київ: Час, 1998. С. 55. [↩]
5. См.: Дзюба І. Тарас Шевченко. Київ: Альтернативи, 2005. С. 535. [↩]
6. Івакін Ю. Коментар до «Кобзаря» Шевченка. Поезії 1847-1861 рр. Київ: Наукова думка, 1968. С. 222.[↩]
7. Д. Бибиков потерял левую руку на войне 1812 года. [↩]
8. У Шевченко прием усилен: «ундіра».[↩]
9. Учитывая несовершенство и подчас невысокую степень адекватности перевода, считаю целесообразным параллельное цитирование.[↩]